Рука об руку

      Спускаюсь в шахту с тяжёлым сердцем. Осталось вытерпеть всего две смены в этой тёмной и сырой норе, а дальше у меня будет пять дней в лесу, чтобы выветрить плесень из лёгких.       Чем ближе день побега, тем сильнее мандраж, я даже завидую Китнисс – тому, что она ни о чём не знает. Мне же приходится каждый день перебирать в уме всякие мелочи – детали подготовки, а вот когда речь заходит о главном вопросе, я трушу. Уверяю себя, что хочу спасти Китнисс, выпустить её на волю, но вместе с тем не могу отрицать, что надеюсь забрать её из этих мест. Подальше от него.       Сегодня в шахте на удивление тихо. Шум конвейеров и болтовня никуда не делись, но в воздухе висит какое-то предчувствие. Должно быть, я сам напряжён из-за Гейла, и потому кажется, что любые шаги за спиной звучат неестественно громко. Но это всего лишь Стэн.       – Что сегодня чуешь, пташка? – он не устаёт называть меня канарейкой, но неженкой, похоже, больше не считает. Теперь он готов оставить меня без присмотра.       – Чувствую, что ты не так храбр, как кажется.       От него разит прелым запахом алкоголя. Видимо, под щедрым слоем бравады его решимость гниёт. Стэна я не виню: все в шахте понимают, что шанс будет всего один, да и тот ничтожный, ведь надеяться на наивность Сноу не стоит. Не удивлюсь, если окажется, что он давно всё знал про восстание, а может и сам его подстроил, чтобы выявить недовольных. Так или иначе, выяснять, прав ли я, я не собираюсь.       Конвейер, тарахтя, увозит руду, с начала смены не прошло и двух часов, а я уже весь в угольной пыли. На руках крошка, в лёгких копоть. Я сливаюсь с привычным сереющим воздухом. Мерцающая слабая лампа золотит пальцы грифельными бликами. Дёргаюсь.       Что-то не так.       На руках краснота. Шахту заливает розовый свет. Вторые, вечно не работающие лампочки загорелись одна за другой, как гирлянда. Все разгибают спины и оборачиваются к выходу. В темноте хрустит, а через миг динамики испускают длинный писк, и все накрывают ладонями уши. Покачиваясь, бросаю лопату на землю и кидаюсь в сторону выхода. У динамиков прорезается голос: они гнусаво стонут и кричат.       Тело напрягается и жестянеет. Мышцы обращаются в камень, и нога не хочет сгибаться. Ковыляю вверх по склону к огням лифта впереди. Только он ещё светится жёлтым – всё остальное погружено в кровавое зарево.       Некоторые шахтёры ещё стоят на месте, оцепенев, другие – следуют за мной. Топот ног за спиной нарастает.       Я обещал. Обещал ей вернуться.       Из бокового прохода вливается лавина людей. Меня отбрасывает к стене и обтёсывает о камни. Люди бьются, как живая рыба, но молчат, стараясь не показать паники.       Прости меня, Китнисс. Прости меня.       Лифт, громыхая, спускается вниз. Все прислушиваются к его шуму, пробивающемуся сквозь завывание сирен. Когда дверь отъезжает, первые ряды вваливаются в кабину и держат оборону, чтобы не пустить остальных. Лифт скрипит от натуги, но всё же уезжает.       Задние ряды толкают и теснят передние. Лампы начинают мигать. На секунду шахта погружается в полную темноту. Когда свет возвращается, лица людей уже другие: на них неприкрытый ужас. Никто не хочет умереть здесь, глубоко под землёй.       Лифт возвращается, и первые ряды приходят в движение: они напирают со всех сторон. Меня ждёт Китнисс: моей поддержки, моей защиты. Пусть я ей и не дорог, но если умру, она свяжет меня со своим отцом и будет мучиться от страхов всю жизнь. Я обещал ей вернуться, и я вернусь.       Другие шахтёры намного крупнее и выше меня, и когда жужжание лифта приближается, я прорываюсь вперёд, лавирую между людьми, где-то отталкивая, где-то проскальзывая. Я как тень за их широкими спинами, но скоро приходит свет: он льётся из открытых дверей лифта прямо в глаза. Несколько человек передо мной прорываются внутрь, народ напирает с боков, я оттесняю одного из шахтёров и заскакиваю на последний пустой клочок пола. Решётка закрывается, и сквозь её прутья на меня смотрят угрюмые глаза. Гейл. Знаю, у него, кажется, семья, но кто не успел, Гейл, тот опоздал.       Шахта остаётся под ногами, и мне больше не кажется, что всё тело натянуто на струны, расходящиеся от центра живота – ужас отступает. В жёлтом свете, пусть и неярком, люди дышат друг другу в затылки и молчат. Все понимают, что многие остались там, в темноте и страхе, но предложи кому-то вернуться туда ради другого, и он откажется, потупив взгляд, ведь с совестью можно договориться, а со смертью – нет.       Когда решётка открывается, все высыпаются наружу, отдавливая друг другу ноги и оступаясь. Через секунду копошение стихает, и почти каждый оборачивается к лифту, чтобы взглянуть, как тот едет обратно – к тем, кто ещё остался.       Дневной свет слепит, я полубегом направляюсь к одному из управляющих.       – Что происходит?       – Авария на «Северной». Тревога по всем шахтам.       Значит, это не опасность следовала за мной по пятам, а лишь несколько десятков человек, и настоящая беда пришла к другим. Бегу по грязи дальше вдоль дороги, мимо зданий на проржавевших опорах. К отдалённой шахте, где прямо сейчас, возможно, умирают люди, стекается народ. Новости распространяются быстро, и здесь уже не только шахтёры, но и просто жители Шлака.       На подступах к «Северной» щитом стоят миротворцы. Их белая форма мелькает среди голосящих людей. Здесь родные, любимые тех, кто заперт под землёй. Миротворцы сдерживают напор толпы, избивая особо непонятливых прикладами, а потом и сапогами. Некоторые люди так и остаются лежать на земле – в грязи.       – Мама!       От этого крика сердце обрывается и падает вниз – в грязь. Вдалеке за людьми на земле сидит Китнисс. Я почти не могу её разглядеть, но слышу голос и бегу на него. Жена поднимается на ноги.       – Мама!       Я почти рядом с ней.       – Пит! – она зовёт меня, хотя не видит, ведь я за спиной. Китнисс кричит в сторону шахты. Думает, я внизу.       Наскакиваю и хватаю её за плечи, чтобы не сбить с ног. Жена вскрикивает, а потом прижимается ко мне всем телом, хотя я весь в пыли. У неё на виске кровь.       – Мама… шли в Котел, сказали, в шахте кому-то плохо… она там, там!       Я сжимаю её покрепче, не зная, как ещё могу утешить. Сзади подбегает Стэн и становится рядом. Китнисс перестаёт всхлипывать, и я чувствую, как натягивается одежда, когда она сжимает кулаки, зацепив ткань на моей груди. Жена поднимает голову, и ветер стирает злые слёзы с её щёк.       Не только она сменяет отчаяние на ярость – вся толпа приходит в движение и атакует миротворцев, Китнисс рвётся из моих рук навстречу их дулам, а я не пускаю, даже когда она визжит, когда для этого приходится перехватить её за талию и поднять над землёй.       – Пусти! Я вниз!       Нет! Только не моя лилия, только не в этом губительном, страшном болоте, да ещё и под пулями миротворцев.       Китнисс бьёт меня по плечам, но не отпускаю, а поворачиваюсь с ней в охапке к Стэну:       – Держи её!       Он кивает и раскрывает объятия, а я толкаю в них жену. Замок захлопывается, и среди бушующего хаоса мне остаётся только надеяться, что Стэн сможет её удержать. Я уже не могу: пока два крепких шахтёра, поставив миротворца на колени, вколачивают его в землю, кидаюсь в открывшийся промежуток и бегу так, будто снова на Арене, только вместо того, чтобы прятаться в лесу, на этот раз я спешу прямиком к Рогу.       Крики остаются за спиной, среди них и моё имя в вариациях, холодящих душу. Я не остановлюсь даже ради её голоса, ведь он всё дальше, а значит, Китнисс в безопасности.       В проходе к лифту никого нет, похоже, никто не смог пробиться вслед за мной. На земляном полу остаются лишь мои следы. Заскакиваю в лифт и давлюсь в приступе кашля, когда дневной свет исчезает над головой. Неужели я правда это делаю? Только что, как казалось, убежав от смерти, я сам ищу с ней встречи. Но если такова сделка: я или Китнисс, то мне не нужно думать дважды.       Я ожидал увидеть что угодно: пожар, дым, следы взрыва, потоп, или хотя бы просто людей, но когда дверь открывается, коридор впереди пуст. Красные лампочки горят и здесь, но сделав несколько шагов на подгибающихся коленках, понимаю, что нигде нет ни одного шахтёра. Лишь вдалеке слышится что-то, напоминающее то ли крики, то ли выстрелы. Я бреду на звук. Он затихает.       В конце прохода появляются люди. В белых панцирях отражается красный подземный закат. Половина миротворцев идут без шлемов. Что они делают здесь? Они не из тех, кто станет лезть в передряги ради других, но зачем ещё спускаться в аварийную шахту, если не затем, чтобы спасти людей?       – Стой! – рявкает главный.       Я повинуюсь на автомате, и миротворцы обходят меня с обеих сторон, двое оказываются по бокам и хватают за руки. Имени одного я не знаю, а второй – Дарий, чьи волосы здесь отдают красной медью.       – Идём, – тихо говорит он мне, разворачивает и толкает обратно к лифту. С ними ни одного гражданского, кроме двух человек, которые вроде и одеты как миротворцы, но их форма другого покроя. У них в руках чемоданы.       На миротворцах ни противогазов, ни респираторов, значит, отравы нет. Под ногами хлюпает вода, но «Северная» тем и славится, что здесь условия хуже, чем везде: потолок норовит обвалиться, опоры размывает, а влажный воздух без устали укорачивает людские жизни. Именно потому здесь и прозвучали первые голоса, призывающие к восстанию, именно здесь люди не боялись идти до конца. Но… это же просто авария, верно? Я уже не уверен.       Когда меня заталкивают в лифт, я наконец отвлекаюсь от мыслей и начинаю брыкаться. Если дверь сейчас закроется, спуститься мне уже вряд ли удастся.       – Пустите, я должен помочь!       – А пусть идёт, – слышится из-под шлема того, кто меня прижимает к стенке лифта, и он отходит, но Дарий с другой стороны всё ещё крепко держит меня за предплечье.       – Не глупи, иначе умрёшь, – шепчет он. Я всё равно пытаюсь вырваться обратно в темноту шахты.       На секунду Дарий меня отпускает, но тут же бьёт в живот. Я непроизвольно сгибаюсь, прижимая к больному месту ладони, когда второй удар приходится по носу. Будто пузырьки, как в капитолийской газировке, все разом устремились вверх. Лицо щипет. На автомате брызгают слёзы. Слышу щелчок и чувствую, как лифт выталкивает наверх. В кабине тесно от множества жёстких панцирей. Они скрипят, когда трутся друг о друга.       Остаётся только ждать, а потом неуклюже перебирать ногами, когда поток миротворцев выносит меня наружу, к свету. Рвусь обратно к лифту, но в глазах двоится, меня шатает. Дарий не отстаёт и отталкивает меня к стене.       – Не терпится сдохнуть?       – Именно, – злюсь я. Путь к лифту преграждают те странные миротворцы. Они раскрыли чемоданы, и каждый, уложив свой на руку, что-то вводит в переносной компьютер.       Вдруг раздаётся гул. Земля вздрагивает и бьётся в ознобе. Какой-то зверь ревёт глубоко внизу, раскатисто и злобно. Рокот нарастает, и тут что-то всхрустывает и обрывается, лифт резко падает вниз, свет в нём тухнет, а через секунду слышится хлопок, и из пустой шахты валит дым. Сваи над головой покачиваются, сверху сыпется труха. Гудение стихает, все, кто остался внизу, мертвы.       Миротворцы выбегают к свету, заслышав, как хрустят опоры, и я остаюсь один, отчаянный и оглушённый. Миротворцы их убили. Это ясно, как день, который для людей внизу больше не наступит. Это был взрыв, не тот, от газа, которого так боятся в шахтах, а самый что ни на есть рукотворный, людской. Это массовое убийство, представленное аварией. Не зря звенела тревога во всех шахтах: Сноу хочет, чтобы все знали, что это не случайность, а предупреждение для выживших, но доказать ничего не могли.       Как я могу теперь вернуться? Дал Китнисс надежду, а теперь отнимаю её. Я не спас её мать.       Нос разбит, капли крови падают то на землю, то мне на брюки, когда всё-таки бреду наружу. Как больно вновь слышать своё имя, срывающееся криками с её губ:       – Пит!       Я не достоин этого. Что моя жизнь по сравнению с жизнью её матери или любого из тех, кто погиб там?       И всё равно, не поднимая головы, я слышу, как Китнисс подбегает, чувствую, как прижимается щекой к моему окровавленному лицу и плачет. Мне нечего ей предложить: я принёс оттуда только смерть.       Так мы и стоим, цепляясь друг за друга, среди вздымающегося моря людей. Миротворцы оттесняют родных погибших от шахты, а те слишком опустошены горем, чтобы сопротивляться. Кто-то валится на землю, кто-то стремится уползти в какой-нибудь угол, другие стоят неподвижно и сквозь слёзы смотрят на дым, очерняющий воздух.       – Где Прим? – спрашиваю я.       – В школе, – на щеке Китнисс пыль с моего лица, её растворяют дорожки слёз.       – Надо забрать её.       Тревога за неё жжёт душу. Надеюсь, с Прим всё хорошо, она на уроке, в пока ещё светлом мире, но нам нужно её найти: чтобы уберечь и дать Китнисс надежду. Жена кивает и ослабляет свои объятия, я беру её за руку, и мы вместе идём вдоль дороги к школе. Оба грязные, по лицам стекает кровь, смешанная с пылью.       У школы людно. Видимо, новости дошли и сюда, и классы выстраивают перед зданием, чтобы оповестить детей об их утрате. Прим вскрикивает, когда нас видит, выбивается из строя и несётся навстречу. Я отхожу в сторону и отворачиваюсь, чтобы не слышать судорожный шёпот Китнисс и глухие стоны и плач её сестры. Это личное для них, это новый груз на моей совести.       Мы возвращаемся в Деревню Победителей и заходим в их дом. Впервые миссис Эвердин не встречает нас на пороге. Такими эти комнаты я не видел. Развожу огонь, и хоть немного оттираю грязь и кровь над раковиной. Китнисс и Прим на диване, обнимают друг друга, Прим плачет, а жена – нет. В её широко распахнутых глазах огонь и жажда мщения. Меня от них трясёт. Она выжжет в себе всё живое.       К вечеру нам приходится вернуться в наш дом, Прим, предупреждённая о камерах, идёт с нами. У двери лежит маленький белый конверт, я пытаюсь отвлечь от него Китнисс и провести её дальше, в гостиную. Сам возвращаюсь к двери.       Внутри записка, размером с визитную карточку. С одной стороны герб Капитолия, а с другой: «Не сомневайтесь, миссис Мелларк. В случайностях виден почерк судьбы. Текущий счёт вы оплатили».       Рву записку надвое. Сноу возомнил себя вершителем судеб, карателем и высшим судьёй. Он хочет повесить вину Китнисс на душу, но там уже и так неподъёмный груз. Рву вчетверо, но сзади приближаются шаги. Подбежав, Китнисс раскрывает мои ладони. Обрывки бумаги падают на пол, Китнисс – на колени, собирает из них мозаику. Когда жена поднимается на ноги, в её глазах обещание: «Я отомщу», потому я шепчу в отчаянии:       – Нет… я не могу тебя потерять. Не могу.       Жена снова в моих объятиях, не сопротивляется, но я чувствую, что её жар не спал, она лишь раздувает его в душе.       Веду Китнисс и Прим спать. Они не хотят разнимать рук. Укладываю на широкую кровать. Прим отворачивается к окну, жена обнимает сестру за плечи. Сходив в душ, я ложусь за спиной Китнисс и глажу её по распущенным волосам. Всю ночь ей снятся кошмары. Прим то и дело просыпается и смотрит на то, как я тормошу Китнисс, а потом обнимаю её, пока не успокоится.       Они обе истощены на следующий день: ходят, как призраки, и плачут, лишь когда с утра приходит человек из Ратуши и сообщает, что шахты сегодня закрыты из-за спешных похорон. Новость хотят замять как можно скорее.       Я сам роюсь в их вещах, чтобы найти что-то чёрное, и помогаю собраться. День воет и скатывается в сумерки. Со Шлака тянутся сотни поникших людей. На кладбище вырыто несколько десятков одинаковых могил. У каждой – закрытый оцинкованный гроб. Люди растеряны и мечутся, чтобы найти своих родных, кое-кто стоит в стороне, видимо, понимая, что в этом нет смысла, потому что здесь нет ни одного из погибших – только затхлый воздух, запертый в коробку.       Вдовы плачут и поднимают три пальца вверх, их дети хватаются за юбки и, повторяя, вытягивают в небо раскрытые ладошки.       – Здесь её нет, – Китнисс разворачивается и уходит, тянет за собой Прим. Я бреду следом.       Когда мы возвращаемся домой, появляется Хеймитч. Я попросил его вчера уладить дела в Ратуше, ведь мама Прим мертва, а значит девочка – сирота.       – У меня плохие новости.       Я поникаю, Китнисс настораживается.       – Китнисс замужем, да и ей больше шестнадцати, потому можете жить, как жили, но Прим попадёт в приют.       – Нет! – вскрикивает Китнисс.       – Мы не можем удочерить её?       В глазах жены панический страх, она прижимает к груди сестру.       – Нет. Для этого вам должно быть восемнадцать.       – Значит, пожениться и родить своих детей мы можем, а усыновить – нет?       – Получается, что так, – Хеймитч вздёргивает плечами.       – А ты можешь?       – Я не родственник, потому понадобится много времени, чтобы всё оформить. Может, несколько лет. Я уговорил их подождать пару дней, а потом за ней придут.       Киваю и устало тру лоб. Этого я и боялся. Теперь побег – не выбор, а необходимость.       У Китнисс кончились слёзы, остались только глухие стоны и сверкающие глаза. Её взгляд сулит мщение. Завтра. Завтра агония шахтёров, потерявших друзей, перерастёт в бурю. Завтра я уведу её отсюда, чего бы это ни стоило.