Рука об руку

      Не прошло и трёх недель со свадьбы, как я перестал замечать её секунды – крошечные задержки перед каждой новой ложью. Не знаю: это я теряю хватку, или же притворство ей даётся всё проще. Иногда почти позволяю себе поверить, что Китнисс перестала мне врать, но эта мысль такая притягательная, что я тону в ней, как в зыбком песке, и задыхаюсь. Так или иначе, всю последнюю неделю жена нежна и заботлива, причём не так, как раньше: приторно и наигранно, а совсем по-настоящему. Китнисс целует меня перед тем, как я уйду на работу, встречает у двери, поит чаем и массирует мне плечи. Хоть в будущее мы не заглядываем, о прошлом она говорит много и с удовольствием. Теперь я знаю об её отце, о замкнутости матери, о её любви к Прим. Ничего о том, что связано с охотой, но я и сам не рвусь послушать о Гейле.       Но самое удивительное – наши ночи. Китнисс плавится, как воск, в моих руках. Она горит пылко и ярко. Пламя жены меня растапливает, я млею от смешанного дыхания и стонов. Мы две свечи, оплывающие слишком стремительно. Как обезумевший странник, скитающийся по пустыне, я больше не ищу, как развеять мираж, а черпаю песочную воду двумя ладонями. Ложь и правда для меня пока едины, раз в них источник её любви.       С утра идёт моросящий дождь, который играет в прятки с переменчивым солнцем. Когда мы с Китнисс выходим из дома где-то в полдень, ещё накрапывает, но она всё равно собирается в лес, а я иду рядом до пекарни родителей. Жена – дальше до Луговины, я, сорвав с её губ прощальный поцелуй, захожу в приоткрытую Кресом дверь. Мне повезло, и сегодня все дома. Уже воскресенье, до побега остаётся всего три дня, значит, нужно срочно их уговорить.       В крохотной гостиной всё так, как и раньше: на деревянном комоде мешочки с образцами зерна, которые развозили по Дистриктам много лет назад, а старые увесистые шторы заслоняют робкую осеннюю голубизну. Мама сегодня шьёт, присев на диван, как и всегда по воскресеньям, а отец, приладив на нос кривые очки, подсчитывает недельный заработок. Я виделся с родителями всего три раза с тех пор, как вернулся в Двенадцатый, и потому совесть решает сковать мой язык. Я неловко присаживаюсь на край дивана и пододвигаюсь к матери. Она не поднимает глаз от шитья.       – Надо поговорить. Очень важно, мам…       Из коридора выглядывает Донат, должно быть, услышавший, как хлопнула дверь, когда я вошёл.       – Донат, останься тоже, пожалуйста. Мне нужно поговорить со всеми.       – Жены для трёпа уже не хватает? – мама снимает напёрсток и укладывает его в коробочку.       – Мой брак – фальшивка.       Если я хочу их убедить, придётся дать много объяснений.       – Это как? – спрашивает Крес, который, конечно, не верит. Не после тех советов, что он мне давал.       – Нам пришлось играть во влюблённых, чтобы выжить на арене, а потом пожениться, чтобы поддержать легенду. Так решил Президент. Это вынужденно.       – Нам-то не заливай, – Донат проходит в комнату и кладёт руки на спинку стула. – Помним, как ты бегал за этой нищенкой из Шлака.       Надеюсь, мой злой взгляд заставит его заткнуться. Большего позволить себе не могу: я пришёл разговаривать, а не затевать ссору.       – Я бегал, не она. В нашем доме камеры, – я рассказываю медленно, чтобы у них было время всё взвесить, – любой неверный шаг, и последует наказание.       Отец откладывает бумаги и снимает потёртые очки.       – Будто не все так живут, – в его голосе чистая издёвка, и мама, конечно, не упускает случая её подцепить.       Дальше я не могу вставить ни слова: они бранятся из-за того случая пару лет назад, когда отец, подвыпив, не пришёл домой на ночь, а остался на постоялом дворе над трактиром, как потом выяснилось, в тёплой компании. С похмелья он даже не подумал ничего скрывать: выложил всё, как есть, прямо перед первыми посетителями пекарни. Мама кричала так громко, что мы с братьями инстинктивно притихли на кухне, будто её гнев был обращён на нас. С тех пор отцу стало доставаться чуть ли не каждый день, а стоило провиниться даже в какой-то мелочи, и мать принималась обхаживать его по плечам, а если он не успевал уворачиваться, то и по голове. Примерно тогда он и перестал появляться в пекарне: из-за болей в спине.       Измену мама не простила, и я её не виню: не стоило, но жить так, как они теперь, тоже невозможно. Эти взаимные обиды никуда не ведут. Они получают удовольствие, когда приносят друг другу боль, и сами же морщатся от её отголосков в собственной душе.       Сегодня что–то особенно остро… Словно рана не только не затягивается с годами, но ещё и гноится. Крес, как и я, впал в оцепенение: его взгляд в окне, а руки скрещены на груди.       Голоса родителей становятся тише, но тем больше в них яда и кислоты. У матери дрожат руки, она то берётся за ткань, собираясь скинуть её с колен, а то выпускает край из застывших пальцев. Ещё чуть-чуть, и она вскочит, чтобы ударить отца. Я не могу это видеть, не хочу слышать. Упрёки скользкие и непрямые. Такое чувство, что мне незнакомы какие-то детали, хотя, казалось бы, чего я могу не знать после стольких услышанных ссор, но в гневном шипении матери всплывают слова «ещё одна», и я беспомощно оглядываюсь на Креса.       – Опять, – шепчет он одними губами.       От резкого толчка в плечо я чуть не соскальзываю с дивана. Успеваю задержать голову меньше, чем в десяти сантиметрах от деревянного набалдашника. Кровь устремляется к лицу, сердце ухает.       – О чём вы, паршивцы, переговариваетесь? – цедит мать.       У меня внутри будто застывает стекло.       – Хватит, – отрезаю я. – Я пришёл по делу, и вы выслушаете.       Братья, кажется, благодарны, что я остановил потоки оскорблений, но вот родители так и пыхтят от невыпущенной желчи.       – В среду мы уходим из города.       – Куда? – Крес хмурится.       Я рассказываю всё, как есть: не о готовящемся восстании, но о дороге в Тринадцатый через лес. Некоторое время они спрашивают о чудесным образом спасшемся Дистрикте, и я выкладываю всё, что знаю, где-то подвираю, только чтобы они поверили, что он существует, что он настоящий. Уверяю, что уже собрал всё необходимое в дорогу, и им не нужно ни о чём беспокоиться. Когда первое удивление проходит, обстановка снова накаляется, я покрываюсь испариной, будто поджариваясь в печи.       – И с чего нам туда идти? – мать прищуривает глаза. – Это твои проблемы: твои и твоей жёнушки.       – Когда Сноу узнает, вы будете в опасности. Сноу разозлится.       – Так ты хочешь натравить на нас миротворцев? – мать хлёстко бьёт словами.       – Нет, – в горле першит, мне сложно понять, как она могла такое подумать. – Нет, мам, нет, я хочу, чтобы вы пошли со мной. Здесь вы в опасности каждый день, а там всё будет хорошо…       – Ты хочешь, чтобы мы бросили пекарню? И вообще всё? – отец устало трёт глаза.       – Иначе вы можете погибнуть.       – Никогда, – своим решением мама будто вколачивает в меня гвоздь.       Поднимаю потяжелевшую руку, чтобы нащупать её ладонь, лежащую на диване.       – Мама, пожалуйста, – она расцепляет мои пальцы, – пожалуйста…       Я убеждаю, умоляю, требую. Они не слушают. Не слышат. Они глухи. Пытаюсь угрожать, но они только становятся агрессивнее и обвиняют меня. Зачем только пережил Игры. Если бы не я, было бы лучше? Наверное, лучше. Все единодушны.       – Мы никуда не пойдём, – подводит мама итог, и я могу подняться с колен. Впустую.       Шатаясь, иду к выходу и чуть не сталкиваюсь с братом.       – Ты тоже, Крес? Тоже остаёшься?       Цокнув, брат откидывает со лба чёлку.       – Да, братишка. Ты у нас всегда убегаешь. Я остаюсь.       Оборачиваюсь, чтобы бросить последний взгляд на комнату: мама с остервенением шьёт, папа глядит в окно. Никому нет дела. Только Донат ещё на меня смотрит.       – А ты? Что ты скажешь?       Брат медлит: смотрит на меня, будто присваивая оценку, подходит вплотную, пока у меня не возникает желание отступить или, ещё лучше, броситься бежать.       – Ещё скажешь спасибо, если я не сдам тебя миротворцам, – шепчет Донат. – Уверен, вот они бы с радостью послушали твои планы.       Я оступаюсь, как от удара, и пячусь до лестницы. Сбегаю вниз, не попрощавшись, и глотаю скопившийся в горле ком. Они не идут. Они сами по себе, я – особняком. Совесть уже ноет, а что с ней будет, если с ними что-то случится по моей вине? Лучше сразу ампутировать.       Дождь хлещет в лицо, я даже не морщусь. Захожу к Хеймитчу и пробираюсь на захламлённый чердак. Четыре лишних рюкзака и четыре таких важных жизни. Кидаю один из свёртков об стену, и смявшаяся фляжка выскакивает и откатывается в сторону. Эбернети приходит на шум.       – Не в духе? С своей жгучей не поладил?       – Нас будет меньше, Хеймитч. Только пятеро. Пятеро.       Бреду до дома, едва переставляя ноги, и домокаю под дождём. Китнисс уже вернулась, с кухни тянет чем-то жареным. Странно, но она не спешит со мной поздороваться, как делала в последнее время, а остаётся на кухне. Я тоже не тороплюсь к ней: хочу скрыть бурю в душе.       Через полчаса подхожу к обеду, пусть и позднему, и мы едим в тишине. Каждый думает о своём. Правда, если мои мысли мне ясны, то её закусывание губы пугает и настораживает. Но как я ни спрашиваю, Китнисс не признаётся, в чём дело.       Пообедав, я пытаюсь отвлечь мысли рисованием, Китнисс тоже, кажется, занята рассеянным смахиванием пыли с полок. Она уходит наверх, а я торчу в гостиной, когда в дверь стучат. Иду, чтобы открыть, и поражённо замираю при виде мэра прямо у нас на пороге. В его руке – конверт с водяными знаками Ратуши.       – Из Капитолия лично вам в руки, мистер Мелларк. Сегодня прислали, только распечатал. Крайне секретно.       Его голос кажется уставшим, а глаза бегают.       – Мне жаль, – мэр передаёт конверт мне и, потрепав по плечу, спускается с крыльца.       Я закрываю за ним дверь, внутренне сжимаясь и готовясь к худшему. Из крошечного окна льётся неровный свет, шипит на моих пальцах. Герб Двенадцатого ломается пополам. Я попался. Раскусили. Кончено.       Наконец, высвобождаю прямоугольные листы, слипшиеся от краски.       Неправда!