Рука об руку

      Не успевает мой собственный кошмар закончиться, как я просыпаюсь от сдавленных криков. Порох ночи висит в воздухе. Китнисс мечется, и мне приходится ловить её в кокон из одеяла. Моя неспокойная куколка заламывает руки и не хочет просыпаться, как я её ни трясу. «Пит, – хрипло шепчет она. – Пит, Пит». Я захожусь в обезумевших поцелуях: в нос, щёки, лоб, пока жена не открывает заплаканные глаза. Моё имя больше не слетает с её губ – Китнисс молча смотрит на обидчика. Меня.       – Что? – спрашиваю я, продолжая инстинктивно прижиматься к её телу в одеяле.       – Пытки, – Китнисс высвобождает руку и стирает сбежавшую по щеке слезу. Теперь она снова выглядит сильной. – А потом меня связали, я не могла пошевелиться… Рвалась и звала на помощь, и ничего…       Виновато расправляю край одеяла, который я подоткнул под неё.       – Это наверное я. Завернул тебя…       Прячусь от сухой ночной росы у жены под боком. Лежу на спине, как и она, и на секунду наши бёдра соприкасаются. Китнисс переползает на край кровати. Я тоже пячусь. Посередине остаются только наши ладони. Мизинцы касаются друг друга. Мы лежим рука об руку в темноте, бесшумной и пахнущей старым домом. Не отвожу взгляда от потолка, чтобы только Китнисс не убрала свою ладонь, начинаю спрашивать себя, почему она терпит такую близость, ведь под одеялом Сноу ничего не видно. Наконец, решаюсь посмотреть в её сторону: спит. А я уже возомнил себе невесть что.       Покидаю свой одинокий край и жмусь ближе к центру, не отнимая ладони. Вспоминается детство и длинные ночи в пустой пекарне. Стоило чем-то провиниться, как меня оставляли до утра на кухне. Братьев тоже, но никогда – вместе. Худшим было как раз то, что приходилось сидеть там совсем одному. Зимой часто становилось холодно, и я забивался под низкий столик для готовой выпечки у печи, прятался там и пытался заснуть, прислонившись к стене, пока воздух совсем не остыл.       Из-под стола видно было лишь неровный квадрат лунного света на полу, но никогда – само окно. Ветки поскрёбывали стекло, словно напрашиваясь в гости. Я не хотел их впускать. Тени корявых сучьев бегали по полу. Пробирались в пекарню непрошенными. Я сидел тихо, потому что нет смысла кричать, когда все спят на втором этаже. Их не добудишься, ведь наверху не страшно. Туда не дотягиваются деревья.       Так и теперь я сжимаюсь от страха, но не смею звать на помощь. Всем плевать. Не хочу мириться с этим, ведь нас двое, а значит, я больше не одинок, я больше не слаб. Тогда почему мы всё ещё прячемся под столом?       Под видом беспокойного сна ко мне подкрадывается утро. Когда я встаю, Китнисс ещё сладко сопит, уткнувшись в мою подушку. Сегодня мне придётся снова её обмануть.       Наспех нажарив блинчиков, я поднимаюсь наверх, чтобы взглянуть на жену. Она до сих пор спит, высвободив из-под одеяла ногу. Соблазнительно выглядывает оголённое колено. Это не для чужих глаз. Драпирую её тканью и приношу с чердака несколько желтоватых листов и карандаш.       Залезаю на широкий подоконник. Окно прохладно дышит мне в бок, но я упрямо продолжаю сидеть, вырисовывая мягкие линии её лица. Тело я изобразить не посмею. Во-первых, набросок может разглядеть Сноу через свои камеры, а во-вторых, я так и не видел её всю – только чувствовал. Пожалуй, я смог бы слепить её статую. Настоящую, а не вроде тех обрубков, что Сноу держит во дворе. Она стояла бы обнажённой и всегда мне улыбалась. Пальцы плели бы косу, а острые локотки смотрели вверх. Я накрыл бы её белой тканью от случайных зевак, и залез к ней на пьедестал. Так чтобы ни у одного другого мужчины не было дара её улыбки.       На рисунке ещё не хватает многих черт, но мне приходится смять его и сунуть в карман брюк, потому что Китнисс уже ворочается. Она открывает глаза.       – Ты ещё не ушёл? – обмотавшись одеялом, она подбирает разбросанную одежду.       – Нет. Больше не было кошмаров?       – Ни одного до самого утра. Чем сегодня займёшься?       – Погуляю ближе к обеду, – прячу глаза.       Наверное, проще было бы работать в первую смену, чтобы уходить рано утром и возвращаться к вечеру. Тогда я мог бы говорить, что работаю в пекарне. Но, насколько я понял, собрания бывают только вечером, а мне нужно на них присутствовать.       Ближе к полудню Китнисс уходит к матери и сестре, так что мне совсем не сложно улизнуть из дома и дворами дойти до Шлака. Я то и дело оглядываюсь, но дорога, похоже, пуста. Так и не заметишь, как станешь параноиком.       Второй день в шахте идёт гораздо лучше первого, ведь я знаю, что стоит выдержать четверть суток, и я вернусь на поверхность. Стэн поддевает меньше прежнего, и на этот раз я не забыл взять с собой еду, потому, когда другие шахтёры прерываются на короткий ужин, у меня тоже есть, что пожевать.       В шахте темнота царствует единолично, но если днём забой живёт, как лунатик: кишит людьми, стучит и гремит, отражает эхо, то ночью он погружается в глубокий сон: машины смолкают, шахтёры плетутся к лифту. Правда, все сворачивают, не дойдя до него, и присоединяются к рассевшимся кругами товарищам. В мерцающем свете с трудом можно разобрать серые лица.       – Нас много, – шахтёр, стоящий в центре, сотрясает кулаком. – Если собрать все шахты, то будет много мужчин, способных держать оружие.       Ему, как и мне, на вид не больше шестнадцати. Только я вот сижу в углу и помалкиваю. Одного выступления хватило, чтобы меня приняли с молчаливой снисходительностью, а дальше я вылезать не намерен. Уж слишком громко звучат такие заявления во тьме шахты, рождающей эхо. Вокруг больше сорока человек, и подтягиваются всё новые. Я заглядываю им в лица, спрашивая себя, всем ли здесь можно доверять.       У каждого на щеках толстый слой пыли, а руки в мозолях. Каждый получает слишком мало за такой тяжёлый труд. У многих есть дети, а Жатва грозит их отобрать. Пожалуй, всем здесь можно верить. Кроме… Я вдруг нахожу ту деталь, которая не давала мне покоя всё это время. Что-то не на месте. Как я вчера ехал в лифте в уличной одежде, так и сегодня кое-кто попал в шахту непрошенным.       Встаю и иду вдоль бугристых стен. То и дело приходится просить кого-то подвинуться: в проходе тесно.       Гейл уже в паре метров.       Он вовлечён в беседу. На коленях потрёпанная карта.       Но меня интересует не он, а его товарищ. Человек с белым лицом. У полусотни человек лица графитные, а у этого – лишь несколько грязноватых пятен на щеках.       – Познакомишь со своим другом? – спрашиваю я Гейла и небрежно заваливаюсь рядом.       Будто мухой перекусил. Гейл молчит и пожёвывает меня взглядом.       – А вы в представлениях не нуждаетесь, – встревает незнакомец.       Это не к добру. Слишком изысканная речь, как для шахтёра.       – Пит Мелларк. Меня без грима узнать непросто, – протягиваю руку, надеясь на взаимную вежливость.       – Ворхэд Кёртис, – после некоторой заминки отвечает он. Сомневаюсь, что это настоящее имя, ведь «ворхэд» значит «боеголовка», да и «Кёртис» что-то смутно напоминает.       – Давно у нас в Двенадцатом?       Хочу немного поддеть его чистоплотность. Мол, в Шлаке таких, как он, не водится. И даже мне, городскому, не удаётся «сохранить лицо». Но он молчит. Передо мной сразу двое с открытым ртом: Гейл и этот Кёртис.       Эта парочка встаёт, так ничего и не ответив, и идёт в лифту. Я упрямо пробираюсь следом, но дверь закрывается раньше, и скрипучие шестерёнки поднимают их к поверхности. Я же жду, пока лифт вернётся. Упустил.       Моюсь с особым рвением и соскребаю с себя слой угля. Обдумываю странную реакцию тех двух на мои слова. Я попал в точку? А если этот Кёртис не из Двенадцатого, то откуда? Надеюсь, не из Капитолия, потому что тогда нам конец. Правда, Гейл вряд ли стал бы прикрывать жучка Сноу. Но тогда откуда он?       Мокрые волосы треплет холодный ветер, когда я выхожу на улицу. Так и простыть недолго. В переулках потемнело, шумная толпа осталась внизу, а здесь безлюдно. В двух кварталах от Деревни Победителей замечаю тёмный силуэт, прислонившийся к стене. Лицо Гейла ещё каменное: как по цвету, так и по выражению. В его руках зажата одинокая травинка.       – А где твой друг? – подхожу ближе и тоже опираюсь на стену. Звёзды сегодня будто ближе, чем обычно.       – Ушёл.       – Откуда он?       Гейл смеряет меня долгим испытующим взглядом.       – Нового прислали из Тринадцатого.       – Тринадцатого что?       – Дистрикта.       Что-то не сходится.       – Он же разрушен.       Гейл усмехается.       – Не так, как хотелось бы Капитолию.       – И что же твоему другу надо?       Если Тринадцатый не разрушен, Капитолий точно в курсе. Зачем тогда прикрывать правду?       – Всякое… – туманно отвечает Гейл.       Может, Дистрикт занимается чем-то секретным, вроде оружия во Втором, и потому Капитолий не хочет, чтобы кто-то знал, где он хранит свои игрушки?       – И он нас не сдаст?       Гейл фыркает и собирается уходить. И тут я вспоминаю: ведь это Тринадцатый поднял восстание в Тёмные времена, за что его и разбомбили. Или нет? Если там ещё есть люди, не хотят ли они закончить начатое?       – Они хотят помочь, – окликаю я Гейла, который уже отошёл на несколько шагов. Он опускает голову и смотрит на меня искоса. Молчит.       Впервые за долгое время будущее не кажется мне таким уж определённым. Нам с Китнисс не найти покоя нигде в границах Панема, а вот если бы мы могли добраться туда, где нет власти Сноу… Это могло бы быть спасением.       – Как он попал сюда? – шепчу, хотя на улице на много кварталом вперёд никого нет.       – Направили, – отвечает Гейл, но мне кажется, он прекрасно понял суть вопроса.       – Как туда добраться?       – Что, хвост поджал? – он неестественно смеётся. Глаза бегают. Гейл испытующе рассматривает моё лицо.       – А хоть бы и так.       – Забор не под током, – пожимает он плечами.       – А дальше?       – На северо-восток, вдоль гор.       – И долго?       Гейл поворачивается в сторону гряды. Во мраке гор не видно, но лесистые пики, конечно, устремлены к небу, как и всегда. Он прикрывает глаза и чуть откидывает голову.       – Дней пять, не меньше.       Гейл поднимает воротник, пачкая его угольной пылью, и отворачивается.       – Осени скоро конец, – слышу я его тихое замечание, сказанное скорее воздуху, чем мне.       Я думаю о том же. Пять дней в лесу даже в сентябре выдержать довольно сложно, особенно если понадобится карабкаться по горам, а зимой об этом думать и не стоит: можно замёрзнуть до смерти. И если сейчас этот путь сравнительно лёгок, то к декабрю Дистрикт будет отрезан. Ловушка захлопнется.       Ноги несут меня к дому, но мысли витают далеко. Что лучше: терпеть неволю или рискнуть жизнью? Как скоро нас хватятся, если мы исчезнем? Не позднее, чем через сутки. Далеко не уйдём. Пусть в горах и легко затеряться, но парочка планолётов может легко прочесать весь район между Дистриктами.       Я так погружаюсь в беспокойные мысли, что, войдя в дом, медлю на пороге. Китнисс выглядывает из гостиной.       – Ты опять поздно, – констатирует она.       Выругавшись про себя, спокойно поднимаюсь по лестнице, в коридоре перехожу на быстрый шаг, а в спальне и вовсе почти бегу. Запираюсь и рассматриваю себя в зеркале: глаза безумные, но лицо чистое. На всякий случай снова драю себя до скрипа кожи. То и дело у двери слышны негромкие шаги, но когда я выхожу, в комнате никого нет.       Китнисс сидит внизу на диване и смотрит новости, я, положив на тарелку несколько хлебцев, присоединяюсь к ней. Насухо проглотив несколько ломтиков, иду за чаем. Кипяток быстро нагревает кружки, и пальцы жгутся, но зато чай выходит крепкий и ароматный.       – Горячий, – предупреждаю я, когда Китнисс тянется за кружкой. Она чуть морщится, отпивая калёную воду, и поджимает колени, чтобы я мог устроиться рядом.       Отбираю у неё кружку.       – Где ты был? – она делает звук телевизора тише.       – А ты следишь? – прячусь за улыбкой.       Надеюсь её отвлечь. Успешно. Китнисс смущается и отнимает у меня свою чашку.       – Это по твоей части.       – Правда… – прошлёпав, я накрываю её босые ноги своими. Так она будет меньше мёрзнуть. – Это же я следил за тобой одиннадцать лет.       – Да как? Я не помню…       Не могу сдержать широкую ухмылку. Надо же: охотница и попалась!       – Конечно, не помнишь, я же мастер маскировки, забыла?       – И что, тоже притворялся лужей? – сурово спрашивает Китнисс, но уголки её губ близки к улыбке.       – Помню, как ты продавала Мадж землянику…       – Стой, откуда ты знаешь?       – Ну, мы с ней неплохо общались, пару раз видел, как ты шла к дому мэра: с чёрного входа, ну а я заходил с крыльца.       – И она вот так пускала?       Помню свои чуть вспотевшие ладони и нервный голос, когда я стучался к Мадж. В любой момент, могла подойти Китнисс: в этой части города она не появлялась, иначе как чтобы продать ягоды. Дверь всегда открывала Мадж, хотя и её отец часто бывал дома.       – Я иногда помогал ей с историей Панема. Ну, знаешь, с той чепухой об отцах-основателях. Она никак не могла запомнить, а мне в детстве отец об этом часто рассказывал, так что…       Мадж провожала меня до маленькой комнаты с письменным столом на другой стороне дома. Я усаживался, а Китнисс приходила как раз через несколько минут. Я следил сначала в окно, а потом выглядывал в коридор. Видел я немного, но зато слышал.       – И часто? – похоже, Китнисс всё-таки не злится.       – Раза три, пока Мадж меня не раскусила.       Китнисс рассеянно улыбается и допивает подостывший чай. По новостям заканчивают репортаж о проекте устройства Шестого Дистрикта. Похоже, новый начальник всерьёз взялся за перекройку железных дорог.       – Кстати, мне казалось, ты ей нравилась, нет? Почему вы не общаетесь?       – Никто не станет дружить с девочкой из Шлака.       – Во-первых, чепуха, а во-вторых… Теперь ты даже там не живёшь.       – Чепуха? – фыркает Китнисс. – А сам одиннадцать лет подойти не решался.       – Совсем не поэтому.       Допиваю остатки чая, чтобы прикрыть кружкой своё лицо.       – А почему? – не отстаёт она.       – Да потому что… – уже хочу выплеснуть ей всё, но осекаюсь. – Не хочу об этом говорить.       Когда я первый раз увидел тебя в школе, ты пела, а птицы на дереве слушали, раскрыв клювы. Они не хотели перебивать свою подругу. Ты маленькая, юркая птичка, Китнисс. Я так боялся тебя спугнуть. До смерти. Один неправильный жест, и ты бы упорхнула и никогда не вернулась. Можно ли винить меня в том, что я боялся тебя потерять? Так моя надежда жила вместе с твоей песней. А теперь что? Крылья подрезаны, и в неволе ты теряешь голос. Таких как ты нельзя держать на жёрдочке.       Что-то внутри меня умирает вместе с твоей песней.       Нет больше ни щипков, ни царапин от твоих ногтей, ты не травишь и не мучаешь. Иногда я чувствую себя недопустимо счастливым. Ты ломаешься и угасаешь, а я наслаждаюсь покорностью, с которой ты принимаешь мои ласки. Как далеко нужно пойти против себя, чтобы переступить через ненависть? Я вижу крест: он чернеет на руке, как и прежде, но тогда где твоя душа, которая жаждет мести? Я боюсь, что убил её. По приказу Сноу.       Когда я знал, что останусь в пекарне на ночь, аппетит пропадал, и хлеб на тарелке оставался нетронутым. Семья поднималась наверх, а я сидел, будто оттягивая ужин. Когда все уходили, я разделывал ломоть с завидным упорством. Несвежий хлеб часто крошился, но если везло, он был всё ещё мягким. Тогда удавалось слепить все четыре маленькие фигурки. Два человечка побольше и два поменьше. Я выстраивал их на столе и забивался в угол. Окна я не видел, зато видели они. В идеальном, пусть и хлебном, мире семья меня охраняла, и я мог не бояться. Четыре человечка не смыкали крошечных глаз из крошек всю ночь.       Прости, Китнисс.       Я предаю тебя.       Не могу больше думать о ненависти – тогда душа гниёт изнутри. Я знаю, ты меня презираешь. Знаю, ненавидишь. Но позволь мне жить в игрушечном мире, раз это всё равно ни на что не влияет. Я скрою израненную душу за светлым фасадом, потому что так легче. Рано или поздно я подпилю пластмассовые стены и обрушу крышу на свою голову, обещаю. Но позволь пока тешить себя, потому что когда я вырасту из своего игрушечного мира, в душе останется только темнота. Тогда ты будешь свободна.