Рука об руку

      Утренняя прохлада проникает сквозь открытые окна, весь второй этаж дышит воздухом и светом. В доме пусто – Китнисс ушла к матери, а мне одному комнаты не наполнить. Ухожу на чердак, который в последнее время стал для меня убежищем: здесь много тишины, всё просто и невычурно. В животе уже урчит, хотя завтракали мы всего пару часов назад.       Кладу в угол, за старый стул, краски, которые нашёл сегодня на кухне. Уверен, их подарила Порция, а у меня даже нет её телефона, чтобы сказать «спасибо». На свёртке лежала лишь записка с коротким словом: «Тебе». Я подарил ей несколько акварелей перед ареной, когда думал, что не вернусь оттуда. Хотелось, чтобы мои рисунки хоть у кого-то остались на память. Тогда Порция показала мне свои эскизы, на которых у всех девушек были короткие волнистые волосы, как у неё, а у мужчин – глубокие карие глаза, подчёркнутые золотой подводкой. Я посмотрел и добавил к подаренным рисункам ещё несколько – с девушкой, заклинающей пламя.       Снова и снова в мыслях возвращаюсь к вчерашнему интервью. Видел ли я каплю искренности в её глазах, или так искрилась ложь? Хватаюсь за край футболки и снова отпускаю. Глупо, глупо.       Падаю на колени в пыль на полу. Провожу пальцем вдоль шершавой доски. Да будь я уродом или красавцем вроде Финника Одэйра, это бы всё равно не играло никакой роли. А так ещё хуже: я не клеюсь ни сюда, ни туда. В самый раз, чтобы быть незаметным и не попадаться на глаза.       Другое дело, что мы балансируем над пропастью: кто знает, когда шаткое равновесие нарушится, и мы упадём. В дверь стучат нечасто, но каждый раз мне кажется, что это миротворцы пришли, чтобы забрать мою лилию из теплицы и вынести на мороз, где она погибнет, пусть и на воле. Но правда куда менее поэтична: я боюсь тюрьмы, я боюсь смерти, я боюсь, что Китнисс уже как в тюрьме.       Снимаю футболку и кидаю её на один из стульев, к чуть влажным ладоням липнет пыль. Пытаюсь вспомнить упражнения, которые показывали в школе, а потом в Тренировочном центре. Хотя Игры закончились, в мире полно профи. Мы спрятались, но ненадолго, ведь они рыщут повсюду. Китнисс спит на дереве, а я неуклюже торчу внизу, пусть и небезопасно, но есть свои преимущества – я встречу их первым. И буду готов.       Мышцы ноют уже после нескольких упражнений, а пыль скатывается в шарики на полу и пристаёт к липкому телу. Маленького круглого окошка совсем не хватает, чтобы надышаться. Доски скрипят от каждого отжимания и переката. Даже не знаю: то ли дом уже постарел, то ли я грациозен, как всегда.       Переворачиваюсь на живот, чтобы сделать ещё один подход отжиманий. Грустно смотреть на серую стену, потому пытаюсь поднять глаза к окну, но позвоночник выпрямляется, как струна, и я похож на парализованного кота, который больше не может тереться о ноги. Руки сводит от напряжения, потому, услышав шорох сквозь скрип пола, я падаю, подставляя коленки, и оглядываюсь.       Китнисс стоит на пороге, пылая щеками. Но это, конечно, ничто по сравнению с моим обнажённым телом, окутанным грязным пухом. Перекатываюсь и сажусь, стряхиваю пыльные перья с волос.       – Я услышала шум, – оправдывается Китнисс.       – Пол скрипит.       – Здесь грязно, – она оглядывает комнату, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Я должна была прибраться. Извини.       – Ничего. Ты ж не могла знать, что я сюда полезу.       Китнисс мнётся на пороге, потом нерешительно идёт ко мне, убедившись, что вокруг камеры, и останавливается совсем рядом. Я всё ещё сижу на полу, и если встану, придётся изображать снисходительный поцелуй мужа, прощающего оплошности жены, потому не поднимаюсь, а просто протягиваю руку. Она сжимает кончики моих пальцев. Я пачкаю её нежную ладонь своим прикосновением. Не оставляю ничего чистого, ничего светлого. Оскверняю. Одёргиваю себя, но уже слишком поздно, как всегда.       – Мне нужно в душ, – спешу из комнаты, как с платформы к Рогу Изобилия, мне нужно отмыться. Только её кровь – не пыль, и с души грязь не смоешь.       Решаюсь показаться ей на глаза только к вечеру, когда начинаются поздние новости. Сажусь на диван, а Китнисс приползает ко мне под бок, жмётся к плечу. Жена смотрит чуть в сторону, не жалуя телевизор вниманием. Я раскрываю объятия вокруг её плеч. Её щёки вспыхивают, как два розовых огонька, то ли от смущения, то ли от того, что я не могу удержаться и легко целую её у уголков губ.       Как же я хочу, чтобы она посмотрела на меня так, как делает только на интервью: ласково, чуть снизу вверх, словно её ничто больше не интересует. Будто я тот, кого она хотела бы видеть рядом с собой всю жизнь.       Капитолий празднует очередное открытие в области регенерации, а в Первом ювелиры заполучили в свои руки редкий бирюзовый алмаз.       – Не нравится цвет? – спрашиваю я, когда Китнисс фыркает.       – Алмаз… – говорит она с неприкрытым презрением, – не стоит и буханки хлеба.       Я вздрагиваю от такого сравнения, но, видимо, оно вышло случайно. Хоть я и пекарь, это не значит, что все упоминания о хлебе стоит относить на свой счёт.       – К сожалению, стоит. За него продают даже жизни.       – Это же просто камень! – она сталкивает мою ладонь со своего плеча, будто я восхваляю величие Панема.       – Да я знаю! Но у нас в цене и камни похуже.       – Не сравнивай уголь с этим! – она тыкает в сторону телевизора, отодвигаясь от меня подальше.       – Алмазы тоже добывают… – давно пора было осечься и замолчать, но я удерживаю себя только сейчас, когда уже слишком многое сказано, и Китнисс злится.       – Тебе не понять, – отрезает она, выключая телевизор, – городской…       Я склоняю голову, чувствуя странную щекотку по всему телу. Так и хочется раздеться догола и осмотреть себя: где, где это клеймо, которое она видит?       Китнисс укладывается спать на другой стороне дивана, а я снова включаю телевизор: эта часть новостей к просмотру обязательна, так что программа не закончилась, а лишь встала на паузу.       Выключив свет, я досматриваю сообщение о том, что некий капитолийский министр путей снабжения погиб, когда личный поезд сошёл с рельсов в непогоду. Либо никто больше не пострадал, либо другие жертвы не считаются, будь то машинист или безгласые. Под конец выпуска показывают размытые фотографии искорёженного состава, сломавшего хребет о близкапитолийские скалы. Поезд повторил контуры Скалистых гор. Какой же должна была быть непогода, чтобы его перевернуть? Ведущий бодро успокаивает публику, что пути не повреждены, а новый министр будет назначен уже завтра.       – А обещали солнце, – сонно бурчит Китнисс, которая, видимо, тоже дослушивает новости.       И она права. Вчера весь Панем радовался необычно хорошей погоде для начала осени. Как попытался пошутить ведущий, по всей стране на небе было не больше белого, чем в новых коллекциях именитых модельеров. А уж от Эффи я знаю, что в последнее время цвета погрустнели. Чёрные времена – мрачная палитра.       – Жаль, наверное, умирать, когда стоит такая чудная погода, – отсылаю я мой тихий ответ.       Что бы ни случилось с этим капитолийцем, я бы, на месте его преемника, сто раз подумал, прежде чем согласиться на такой пост. Сильно дует.       Новости заканчиваются, а у меня нет никакого желания смотреть то, что начнётся после них: какую-нибудь слезливую мелодраму или – и того хуже – один из тех фильмов, за которым я застал Китнисс. Сейчас она так желанна, что мне достаточно мучительно просто лежать рядом.       Забираюсь под одеяло и устраиваюсь у края. Китнисс лежит напротив, закрыв глаза. Не спит, конечно, – притворяется. То и дело она подглядывает исподтишка. Жена забыла расплести косу.       – У меня нос холодный, – шепчу я, и Китнисс открывает глаза.       – И?       – Говорят, он холодный у тех, кто хочет извиниться.       Я чувствую себя виноватым, что испытывал её терпение. И допытал-таки. Разве без этого не хватает проблем?       – Ничего. Правда, холодный? – Китнисс протягивает руку, и я внутренне сжимаюсь, когда она прижимает ладонь к кончику моего носа. Я смотрю сквозь её пальцы.       – Да, – выдыхаю я в её ладонь. В ночи и шёпот звучит громко. Мы не можем позволить себе даже его: на арене самые тихие мои слова, сказанные в больном бреду, слышал весь Панем. И хоть те камеры были раза в три больше, уверен, и эти ловят всё, что ни понадобится Сноу.       Тёплый воздух моего дыхания вьётся между её пальцами. Китнисс расслабляет кисть, и рука опускается на мою подушку.       – Как у Лютика, кота Прим.       – Того жалкого создания из подвала? – переспрашиваю я.       – У него ещё влажный.       Я подношу свой палец к губам, чуть касаюсь его языком и ставлю на кончик носа маленькое влажное пятнышко.       – Так?       В сумерках видно лишь расплывчато, но мне кажется, Китнисс улыбается и закатывает глаза. Я накрываю её руку своей. Она вступила на территорию моей подушки, и я теперь так просто не отпущу. Не хочу больше терять её во снах: худшее в этом даже не её смерть, ведь я почти всегда помню и чувствую, что это кошмар. Что меня убивает, так это предыстория, в которой её любовь выглядит реальнее, чем когда-либо. Тысячи сценариев нашего обрывающегося счастья плюс самый искусный – тот, что мы разыгрываем в жизни.