Рука об руку

      Ночь отступила, гонимая светом утра, и я проснулся с её уходом. Не понимаю, почему я чувствую, как исчезает темнота, но вчера не заметил, как из кровати выскользнула Китнисс. Открыв глаза, первым делом проверяю, не сбежала ли она снова. Китнисс мирно спит, положив голову мне на руку. Ночью жене снова снились кошмары: она тихо постанывала и будто урчала себе под нос. Я пробовал её тормошить, но она так толком и не проснулась: пробормотала моё имя и сжалась в комочек.       Пальцы онемели и покалывают. Пробую сжать и разжать кулак, отчего двигаются мышцы руки. Кажется, это беспокоит Китнисс, прильнувшую к моему плечу, потому я спешу замереть, чтобы не потревожить её сон. Подумаешь – рука онемела, положим, у меня и ноги нет, и ничего. Зато я могу полюбоваться её расслабленным выражением лица и по-детски приоткрытой нижней губой.       Опускаю взгляд ниже – к хрупкой шее, Китнисс лежит так, что лилового пятна от моих поцелуев почти не видно, но, судя по всему, оно не сошло за ночь, и мне ещё предстоит испытать на себе гнев жены. Она точно не будет рада.       Одеяло спадает пологой долиной между нашими плечами, и рассветные лучи с каждой минутой спускаются всё ниже по подушке. Скоро они подберутся к её груди. Я тяну одеяло вниз, закрывая вид: и камерам, и себе самому. Ткань скользит по плечам Китнисс. Жена просыпается. Её не добудиться ночью, но утром сон чуткий. Ясные серые глаза застигают меня врасплох. Она будто грезит с открытыми глазами: не сбегает от меня, не отталкивает, а продолжает прижиматься щекой к моей руке. Удерживает прямой взгляд.       – Доброе утро, – говорю я внезапно пересохшими губами. Срочно нужно облизнуться, но я так боюсь испугать Китнисс, когда она выглядит так робко и невинно.       Начинаю жалеть, что поддался искушению и не переложил её голову на подушку, пока она спала: теперь снова придётся смущать её своим голым телом.       – Я встану, ладно? – шепчу я.       Китнисс кивает и зажмуривается, а я вылезаю и натягиваю штаны. От верха решаю пока отказаться. Тогда, перед Играми, она вспомнила, как я таскал мешки с мукой, говорила, что у меня есть шансы в рукопашной схватке, может… Вспоминаю о кресте у себя на руке и натягиваю верх тоже.       – Можешь открывать.       Я подаю жене одежду: подсовываю под одеяло, она ловит ткань из моих рук тёплыми пальчиками. Натягивает брюки и, чтобы надеть кофту, приподнимается, придерживая его край у груди, но спина на миг обнажается. Хватаю подушку и прижимаю её к телу жены, скрывая трогательные ямочки чуть ниже талии. Китнисс вздрагивает снаружи, а я внутри: как же я хочу её видеть. Без камер, без преград – для меня одного.       Через пару минут она встаёт и откидывает спутавшиеся волосы с плеча: на шее лиловеет немаленький синяк. Я не могу оторвать от него взгляд. Если Китнисс было больно, почему она не отталкивала меня, почему не сопротивлялась? Я бы остановился. Я же не знал, что её кожа настолько нежная, я же не знал…       – Китнисс, сходи в ванную, пожалуйста, – прошу я, – посмотрись в зеркало.       Она хмурится, зачёсывает волосы за уши и уходит. Пару минут из-за двери доносятся лишь шорохи. Я жду своей участи. Китнисс выходит с нежной улыбкой на губах, подступает вплотную и читает что-то в глазах. Надеюсь, она видит раскаяние.       – Какой прелестный подарок, – говорит она с придыханием. – Я как раз думала, как бы показать всему миру, кто мой муж.       Она вдавливает ногти в моё запястье, а я сам подбираю, как бы она могла меня назвать: подонок, мучитель, извращенец…       – Всё гадала, как сообщить, что принадлежу…       Она подступает, а я шагаю назад.       – Спасибо, – цедит она с издёвкой.       – Прости, – лепечу я, – я не знал, что так выйдет. Я не знал, что тебе больно.       – Больно? – тихим эхом повторяет она. Щёки Китнисс краснеют, как ягоды на первом снеге. – Мне… м-м… – она отступает, а я не могу понять, почему. Секунду назад она была зла, а теперь будто смущена.       – Такого больше не будет, – обещаю я жене, которая всё ещё сбита с толку.       Она рассеянно кивает.       Спускаюсь на кухню первым и готовлю запеканку на скорую руку. У Китнисс, видимо, были какие-то другие планы, но она всё же садится и терпеливо ждёт завтрак. Пока творог подпекается, я достаю из кармана ключ и кладу его на стол.       – Это твой.       Она быстро прячет ключ в карман, словно я могу передумать и отобрать.       – Только… говори, когда уходишь, ладно? Чтобы я не искал.       Не жду, что она согласится – достаю запеканку и кладу ей на тарелку большой кусок.       – Я столько не съем, – жалуется она, но я остаюсь непреклонен.       – Тебе надо побольше есть, чтобы вернуть вес после Игр.       Жена ковыряет вилкой свою порцию, поглядывая на меня. Через полминуты понимаю, что она не ест из-за того, что не ем я. А я-то всего лишь хочу убедиться, что она примется за завтрак. Так и сидим.       – Я не настолько плохо готовлю, – говорю я и киваю на её тарелку, – не отрава.       Китнисс не берётся за вилку, пока я не глотаю несколько кусков. Потом она расслабляется и принимается за еду, а я улыбаюсь про себя тому, как подрагивают её уши. После завтрака предлагаю пойти к Хеймитчу: во-первых, запеканка ещё осталась, а во-вторых, мне прямо не терпится испортить себе утро.       Выходим мы только после того, как Китнисс переодевается в душевой кабинке, натягивая кофту с горлом. Она открывает и закрывает дверь своим ключом, будто это так уж важно, а я плавно перескакиваю на крыльцо, чтобы она не забыла меня внутри.       В Деревне Победителей, как обычно, людно, словно после Жатвы: как головой ни крути, кроме нас никого нет. Хотя я неправ: какой-то дохлый кот пробирается в подвал дома напротив. Китнисс смотрит на него ещё презрительнее, чем на меня, так что закапываю поглубже мечты о домашних животных.       Хеймитч вот давно приручил бутылки и живёт с ними, не жалуясь. Кажется, уже сам дом пропитался перегаром. Наверное, поэтому он как-то покосился, а если поднести спичку, небось, вспыхнет вмиг.       Я, конечно, стучусь, но дверь всё равно открыта, так что мы входим и устраиваемся за длинным столом. Я выкладываю запеканку. Надеюсь, еда его усмирит. Минут через пятнадцать, наконец, спускается из спальни наш мнительный ментор. Он выглядывает из-за стены, выставив вперёд нож, а я только поднимаю брови: и этот вот человек не закрывает двери. Китнисс он, конечно, рад видеть, а я принёс еду, так что, наверное, тоже сгожусь.       Хеймитч раздвигает спутавшиеся пряди волос, заходит в комнату и сразу отсылает Китнисс на кухню за чаем.       – Какого чёрта ты натворил? – он прёт на меня и толкает рукой в грудь.       – Ножиком попробуй, – от столкновения со стеной из меня вышибает дыхание. – Так бабочек прикалывают.       – Решил её добить? – он тычет в сторону кухни.       – Я тут не виноват.       Честно говоря, я уже не вполне уверен. Иногда кажется, что будь на моём месте другой человек, такого бы не случилось.       – А кто подкинул Сноу идейку?       – Я ничего ему не говорил, ясно? Сноу хотел усмирить Китнисс и отменить Тур.       – А чего тогда Китнисс думает, что ты виноват? – Хеймитч отпускает меня.       – Сноу так сказал, а я промолчал, – В глазах ментора всплывает немой вопрос. – Потому что так она срывает злость на мне, а не мстит Сноу.       – Да ты псих, – заключает Хеймитч, усаживаясь за стол и подтягивая тарелку с запеканкой.       – Лучше скажи, что теперь делать. Мы долго не протянем.       Как раз тут входит Китнисс, и я от неожиданности начинаю глупо улыбаться, чтобы скрыть разговор, а потом вспоминаю, что улыбка в этот момент – самая нелепая реакция, на которую я только способен. Хеймитч тоже выглядит добродушнее, чем обычно. Кажется, Китнисс раздражает то, что он так быстро простил «предателя», то есть меня, и принялся уплетать запеканку. Чтобы «как бы чего не вышло», выхожу сам.       В пекарню сегодня соваться не стоит: там наверняка собралась вся семья, потому я плетусь на рынок. Накупаю столько еды, что едва могу донести её домой: я всерьёз решил откормить Китнисс. За Игры она потеряла килограмм десять.       Когда я разбираю продукты на кухне, Китнисс ещё нет дома, так что я решаю подать пример и оставляю записку, что буду за домом на лужайке. Ещё вчера я заметил на чердаке пару старых пледов, один я беру с собой, а второй оставляю под запиской.       Грустно смотреть, как отмирает один из последних тёплых дней. Воздух уже холоднее, а от земли веет сыростью, но я всё равно решаю присесть, расстелив широкий плед в два слоя. Травинки под тканью сминаются в бугорки, и я долго не могу привыкнуть к покалыванию. Пара желтоватых листов – вот и всё, что мне удалось выудить для рисования из кучи хлама на чердаке. Удивительно, как могут скапливаться вещи даже там, где никто не живёт.       У меня нет ни красок, ни даже карандаша, так что снимаю колпачки с двух ручек и пытаюсь представить, что у меня богатый выбор цветов: между чёрным и чёрным. Идей для сюжета тоже немного: сами собой вырисовываются стены пещеры, смутные и неровные из-за косых рваных линий. Я пытаюсь вспомнить форму камней и то, как они лежали по углам, упрямо игнорируя белое пятно по центру. Там должна быть Китнисс и я. Только спустя полминуты среди чёрных полос места ей не остаётся, а я – одинокое белое пятно посередине, которое становится всё меньше и меньше, пока совсем не исчезает. Теперь можно увидеть, что на самом деле произошло между мной и Китнисс в пещере, – ничего.       На другом листе вывожу равносторонний крест. Пытаюсь стилизовать его под растения-ловушки из позапрошлого сезона Голодных игр. Они сплетаются корнями в центре, образуя тугой комок ветвей и листьев, и клацают зубами на каждой из вершин. Их широкие оскалы похожи на ухмылки.       Я дёргаюсь от хруста травы. Китнисс появляется из-за угла дома, в руках у неё плед, моя записка и книга. Переворачиваю рисунки быстрее, чем трибуты срываются с платформ на старте. Чудом не подорвался.       – Сверни в два слоя, а то трава холодная.       Китнисс кладёт книгу и записку рядом со мной, а сама расстилает плед в дюжине сантиметров от моего. Успеваю открыть первую страницу и мельком разглядеть оглавление, прежде чем она шикает:       – Положи!       Отдёргиваю руку и строю саму невинность.       – Мне было бы легче, если бы я знал, с чем имею дело.       – Я не хочу, – Китнисс ложится на живот и подпирает щёки ладонями.       – Почему?       – Не хочу, чтобы ты читал.       – А чего хочешь, Китнисс? – я не выдерживаю её взгляда и опускаю голову, упираясь лбом в край пледа. – Чтобы я верил? Чтобы обманывался? – голос звучит глухо, и весь звук уходит в воздушную пещеру под моими плечами.       – Чтобы не судил по глупой капитолийской книге.       Чувствую лёгкое прикосновение к своей голове и лежу смирно, боясь его спугнуть, но почти сразу Китнисс отпускает, ёрзает по пледу и переворачивается на спину. Она смотрит на собирающиеся облака. Я смотрю на них через её глаза.       Перекладываю книгу на её плед и принимаюсь за рисунки. Черчу на обратной стороне цветы вереска на тонком стебле. Всего одно соцветие из тех, что росли на поле где-то в глубине Панема, когда поезд развернулся. Спустя пару минут Китнисс начинает беспокойно ворочаться и хмуриться. Я уже думаю о том, чтобы предложить ей перейти в дом, раз ей холодно, но она вскакивает раньше и сворачивает за угол, не прихватив ни книгу, ни плед.       Я собираю вещи и перебредаю в дом. В ванной шумит кран, я даже стучусь и спрашиваю, не случилось ли что-то. Она отнекивается в ответ, так что я выхожу на улицу, вытряхиваю пледы и убираю их на чердак. Хлопает входная дверь, и я хмурюсь, когда вижу через окно, как Китнисс бежит к матери. Ничего плохого, но просто странно. И потом, мне казалось, я просил её сообщать о том, что она уходит.       На чердаке много запасной мебели, и от нечего делать я растаскиваю её по углам, чтобы освободить середину. Дверь внизу снова хлопает. Когда я спускаюсь через пару минут, поменяв испачканную травой футболку на другую, Китнисс лежит на диване в гостиной, поджав колени к груди. Я теряюсь посередине лестницы и чуть не пропускаю следующую ступеньку.       Чем я её обидел? Почему Китнисс выглядит так ранимо? Сердце падает и подскакивает от резких ударов. Вот, чего я боюсь: не упрёков, не ругательств, а покорности. Я боюсь, что однажды она смирится и потухнет, не выдержав неволи. Я боюсь, что Сноу был прав, и она сломается от брака со мной.       Подхожу к дивану и не знаю, как к ней подступиться. Китнисс закрыла глаза и свернулась улиткой у спинки дивана. Не нахожу ничего лучше, чем лечь змейкой рядом, зеркально повторяя её позу. Жена открывает глаза и смотрит на меня устало.       – Что случилось?       – Живот болит, – признаётся Китнисс после некоторого молчания.       – От запеканки?       От лёгкой улыбки у неё на щеке появляется ямочка.       – Да нет.       – Тогда почему?       – У меня… как у девушки, – она ещё плотнее обхватывает коленки.       Туго соображаю, но всё-таки понимаю, о чём она.       – Так значит, – шепчу я, – мы свободны на пару дней? То есть… – повышаю голос, – нам предстоит несколько дней воздержания?       Сноу понадобятся объяснения, а второй раз она это явно из себя не выдавит.       – Дней пять вообще-то, – отвечает Китнисс достаточно громко и снова жмурится от боли.       – Могу я чем-то помочь? Может, чай?       Я ухожу на кухню, чтобы поставить чайник, и облегчённо вздыхаю про себя. Плевать на желание – оно может жечь, сколько угодно, муки совести для меня страшнее. У Китнисс будет время, чтобы отойти, а у меня – чтобы потрясти Хеймитча. Вдруг он придумает какой-нибудь план.       Оставив кружку на полу у дивана, я бегу наверх за одеялом и, вернувшись, делаю из Китнисс самую настоящую улитку. Она попивает травяной чай и вытягивает рукава кофты, прикрывая запястья.       – Что-нибудь ещё? – я кладу руку ей на лоб. Вроде температуры нет, но я и не уверен, что она должна быть. – Говорят, кошки могут снимать боль. Хочешь, я попытаюсь поймать того рыжего кота, что с утра лез в подвал?       – Это Лютик, – качает головой Китнисс, – и он скорее меня поцарапает, чем вылечит.       – Тогда я постелю тебе сегодня здесь.       К вечеру Китнисс становится лучше, она даже встаёт и ходит по дому, но неизменно возвращается на диван. Когда дело идёт к ночи, я срываю с матраса простыню и, подхватив одеяло с подушкой, переношу их вниз. Жена устраивается в свитом мной гнезде (иначе не назовёшь, ведь я слаб в оформлении постели) и окликает, когда я уже собираюсь уйти наверх:       – Может, ляжешь со мной? – предлагает Китнисс. – У тебя же нет одеяла.       Я спешу прилечь на край, но жена сперва посылает меня за подушкой.       Выключив свет, я устраиваюсь рядом.       – Не люблю темноту, – ляпаю я, когда та окутывает комнату.       – Почему? – позёвывает Китнисс.       – Тебя не видно.       – Даже в полной темноте можно увидеть блеск глаз, – возражает Китнисс, и её глаза и правда блестят.       Она успокаивается и засыпает, а мне ещё полчаса приходится выторговывать у жадного тела спокойный сон. С совестью мы уже договорились.