Рука об руку

      Настроение скачет бесконечно, словно не подчиняясь земным силам. Это изматывает и изнуряет, словно тянет жилы из души. В одну секунду я тешу себя надеждой, что смогу отогреть её сердце, если только Китнисс даст шанс, в другую – падаю в такую расщелину укоров самому себе, что долго не могу выкарабкаться по пикам своих же обвинений, воткнутых в душу. Упираюсь головой, цепляюсь за камни и лезу вверх, вверх, пока не чувствую запах травы и мокрой листвы. Я слышу имена своих детей, которых надеюсь встретить. Я вижу свою жену, счастливую и прекрасную, прежде чем снова соскользнуть вниз.       На следующий же день Китнисс увели, не сказав ни слова, а вернулась она ещё более хмурая, чем обычно. Через день пришли и за мной. Ничего зверского: ни пыток, ни издевательств. Лишь примерка узкого свадебного костюма. Чересчур просторную жилетку с серебристыми завитыми кольцами в узоре подгоняли прямо на мне. Рисунок незамысловатый и непритязательный, но эти кольца вызывают смутный страх: это символы брака или заточения? Хотя в нашем случае разницы нет.       Нас отвозят в ателье в черте города, где свадебные наряды и шьются: в низкопотолочных комнатах, заставленных тяжёлыми зеркалами в рамах. Пару раз я слышал приглушённый голос Китнисс за стенкой, но, конечно, не видел её, как и положено по обычаю. Оно, наверное, и к лучшему. У неё на языке сейчас слишком много ядовитых слов, а моё противоядие на исходе. Китнисс строит против меня стену из холода, которую мне не прорубить всем красноречием и шутками. Она глуха для моих оправданий.       Мы видимся секундами, когда я, решившись, стучу вечером в её спальню и терпеливо жду неспешного: «Входи». Как бы Китнисс ни хотела забыть, что я существую, ванная у нас всё ещё одна на двоих, и пройти в неё можно, лишь столкнувшись с настороженным взглядом серых глаз. Она всегда забирается на кровать и кутается в одеяло по переносицу, будто в коконе. Ожидает, что я нападу.       За день до свадьбы, когда последние примерки уже закончены, мы бродим по комнатам – каждый по своей. Я слышу то скрип ножек стула по полу, то лёгкие шаги у двери, сам тоже стараюсь шуметь. Не хочу навязывать Китнисс своё общество, когда её свободе Сноу пророчит так мало часов, но и не могу не пытаться напомнить ей, что я ещё жив, что я рядом. Идиллию нарушает стук в дверь и гурьба рабочих, которые нагло врываются в её спальню и выгоняют Китнисс в гостиную, где я стараюсь её перехватить и усадить на диван. Мужчины в годах тащат стремянки и ящики с инструментами, а один несёт на железном подносе груду картонных коробочек.       Спустя минут десять из спальни доносятся трели сверла. Дрель напевает так, что уши закладывает – это неудивительно, ведь когда все рабочие скрываются в спальне, я прислоняюсь к стене и внимательно слушаю. Комнату будто хотят превратить в корсет, проделав множество дырок для шнуровки. Пробую в наглую открыть дверь, но один из рабочих подпирает её плечом, так что присоединяюсь к Китнисс на диване.       – Как думаешь, что они делают? – неподходящая тема для светской беседы, но погода в этот день разнообразием не радует.       – Ловушку, – отрезает Китнисс, так что у меня пропадает желание что-либо спрашивать.       План Сноу кажется мне всё более живучим. Судя по всему, она и правда решила меня ненавидеть, а значит, с радостью примет в образе палача. Я всё спрашиваю себя, почему Сноу не рассматривает других вариантов. Она же девушка и в теории может влюбиться, облегчив мне этим совесть. Такие мысли слишком сладкие и призрачные, чтобы я мог держать их в голове, не сходя с ума. Хорошо, что удача бросает мне подачку в виде ответа, вдруг всплывающего среди пустых мечтаний. Если я ненавистен, я сломаю её волю одним присутствием. Если любим – превращу в счастливую жену, которая уже не сможет стать символом восстания. Она получит дом и семью, и зачатки революции поникнут сами собой. Сноу в выигрыше при любом раскладе.       Рабочие перебредают в гостиную, пряча нас в спальне. Не хочу даже касаться её кровати – того и гляди расценит, как нападение, потому хожу вдоль стен в поисках зацепок. Обои как будто не повреждены, но вдоль плинтусов белеет каменная крошка. Тогда я заглядываю в стыки. Крохотные точки выглядят вполне безобидно, но приблизившись, можно заметить, как поблескивают чёрным их глаза.       – Это камеры, – говорю я, не решаясь повернуться к Китнисс лицом. – Они поставили камеры.       Разворачиваюсь и иду к ванной, но Китнисс влетает туда первой, потому я прячусь на подоконнике. Неуверен, что в ванной можно найти спасение, ведь та стенка тоже жужжала. Что они хотят увидеть? Что? Не к чему тратить время на глупые вопросы, когда ответ ясен. Сноу не готов мириться с подделкой – он хочет, чтобы Китнисс стала моей. По-настоящему. Если раньше я хоть чуть-чуть надеялся на её стойкость и свои старания, то теперь понимаю – Китнисс сломается. Кто угодно не вытерпит такого.       Что уж врать, и после обид и ссор Китнисс для меня желанна, как всегда. Но не на чужих глазах, не насильно, не так грязно и болезненно. Я не смогу причинить ей столько страданий.       Как ни посмотри, ненависть мне обеспечена до скончания дней: либо изнасилую её, либо откажусь и вызову смерть кого-нибудь из её близких. Сноу нечасто пустословит. Даже моя смерть не станет спасением: тешу себя надеждой, что второй вариант – аукцион – всё-таки был бы ещё хуже. Хотя уже не уверен.       Вечером рано гашу свет, но заснуть не могу: завтра свадьба. Вторую половину дня мы учили по карточкам слова, которые надо говорить, чтобы заключить брак. В приложенной записке говорилось, что наши семьи уже прибыли в Капитолий, а Хеймитч поведёт Китнисс к алтарю. Главное, чтобы он к тому времени не напился. Или может, стоит подсунуть ему бутылку, чтобы хоть в чём-то было видно, какое это надувательство.       Я всё лежу без сна, не в силах избавиться от чувства, что это последние часы, когда мы можем не лгать друг другу. Дальше искренность будет измеряться в жизнях родных: об этом Сноу не устаёт напоминать в коротких записках. Китнисс же получает длинные письма, после которых по часу сидит в ступоре, вся бледная и дрожащая. Я не знаю, что там: она старательно рвёт всё на мелкие клочки.       Встаю с дивана, нацепляю протез и крадусь к её двери. Искусственная нога издаёт металлический звон при ударе об пол.       – Китнисс? – шепчу я, положив ладонь на дверную ручку. Втайне надеюсь, что она спит.       – Да? – останавливает меня тихий голос, когда я уже собираюсь уйти.       В спальне горит слабый свет. На торшер накинута одежда, и лучи не достигают пола. Я с трудом различаю её лицо.       – Ты знаешь, что дальше нам придётся притворяться? – спрашиваю я, не решаясь на главный вопрос.       – Да. Днём и… – она не договаривает.       – Тогда… Могу я просить об искренности сейчас?       В темноте не видно, кивает ли она, но слышится шорох одеял – Китнисс садится в кровати ровнее.       – Скажи… Что ты чувствуешь? Ко мне… Правду, пожалуйста.       Несколько секунд звучит лишь тишина ночи и жужжание лампы.       – Ненавижу, – наконец, отвечает Китнисс. – Я тебя ненавижу.       Пячусь, натыкаясь спиной на дверь. Она открывается внутрь, а я несколько секунд мучительно пытаюсь вытолкнуть её вперёд. Не поддаётся.       – Ясно.       Со звонким щелчком проворачиваю ручку и сбегаю в гостиную, напоследок обещая:       – Я запомню.       Несколько дней назад я нашёл в ящике низкого столика пару старых ручек. Бумаги, кроме записок от Сноу, не было, так что я оставил их пылиться без дела. Две резные ручки с чёрными чернилами лежат там же, где и раньше, – в углу. Взяв одну, я вытягиваю перед собой руку. Выгибаю запястье. Двумя штрихами рисую крупный крест. Вожу ручкой по коже, пока не появляется чёткая мишень. Что бы ни случилось, я не должен больше обманываться. Нужно помнить, какова правда, даже если от неё хочется выть. Если я забуду, если попадусь в плен лживых слов, я не переживу новых откровений. Одного раза больше чем достаточно. Просто я не должен верить. Никогда.