Сыщик

      Больше всего на свете я дорожу не квартирой, не телефоном, даже не полученной от бабушки дачей или прочей несущественной дребеденью, а своим котом и золотой цепочкой, на которую нанизаны всего три буквы. В любой миг жизни, даже если на первый взгляд все хуже некуда, они поднимают мне настроение и обязывают смотреть вперед с оптимизмом. И кот, и цепочка, по моему мнению, совсем не старые, но их история началась вместе с моей.       С раннего детства я рос без родителей, которые попали в авиакатастрофу на обратном пути из Буэнос-Айреса. Они были археологами, поэтому много путешествовали и считали каждый самолет своим другом. К несчастью, среди друзей иногда попадаются предатели, причем чаще всего - в самое неподходящее время.       У меня остались любимый брат, который был старше на одиннадцать лет, и бабушка, сумевшая нас воспитать (как я считаю, довольно неплохо) и вырастить. Мне не нравится говорить именно так, но ощущение, что я вообще когда-то имел родителей, не появлялось. Двухлетний мальчик толком и не осознавал, чем ему угрожает гибель отца и матери. Осталась уйма фотографий и писем, да только они были не в состоянии поговорить со мной, погладить меня по голове или почитать сказку на ночь.       Когда я пошел в школу, окружающий мир перестал быть таким мрачным. На линейке я познакомился с Эдиком, который уже тогда был еще тем хвастуном (но, как ни странно, хорошим другом) и остальными одноклассниками. Прошло время, и с переходом в среднее звено за мной благодаря все тому же Эдьке закрепилось прозвище "Блондинка". Сказать, что я был зол, - не сказать ничего, но со временем это как-то сгладилось, хотя многим по-прежнему было сложно выговорить мое имя.       После этого в моей памяти будто ластиком поработали. Я припоминаю, что учил все эти годы, но никаких стоящих воспоминаний о себе или событиях не было. Я так и не знал, кем хочу стать, поэтому торчал в выпускном гуманитарном классе.       И дальше я помню. Я помню ту контрольную работу по математике за первый семестр.       Все школьные годы я делил одну парту с Яной Кравченко - девчонкой такой же, как и остальные. Общались мы мало, в основном во время урока, да и то потому, что она не любила, когда я клал ногу на свой, а колено оказывалось на ее стуле. А я что? Мне так было удобно.       В тот день Яна пришла на занятия с явными признаками болезни: красным носом, насморком, мешками под глазами и буквально распространяла от себя тепловые волны из-за повышенной температуры. Многие ее понимали - итоговую контрольную пропускать нельзя, хотя я бы на ее месте остался дома. Но Яна была на своем месте и в школу, что выглядело весьма ответственно, явилась. Проходя мимо их девичьей компании на перемене, я слышал, как она, листая конспект, с некой (а может, мне просто показалось) гордостью и слабой улыбкой рассказывала подругам, что приняла антибиотики и теперь снова в строю.       Прозвенел звонок, и стайка не прекращающих щебетать девушек умудрилась втиснуться в кабинет, не перестраиваясь в колонну. Двадцать минут все сидели молча. Я изредка поглядывал на Яну, которая яростно зачеркивала ручкой неправильное решение уравнения.       - Екатерина Тарасовна, можно взять листочек? - по всем правилам вежливости подняла руку и задала вопрос моя соседка по парте. Преподавательница рассеяно кивнула. Яна оперлась руками о стол (мы часто совершаем это непроизвольное движение перед тем, как подняться на ноги), но встать так и не смогла. Она тут же побледнела, а на ее лице отразился шок и множество других не очень приятных ощущений, но я совершенно точно помню, что страха среди них не было.       - Шемякин! - истошно завопила математичка.       Я, как, если быть откровенным, и большую часть своей жизни, думать перед тем, как делать, особо не стал. Просто схватил Яну на руки и выбежал на улицу. В тот миг я воспылал любовью к своему городу за то, что в нем настроили просто феноменальное количество зданий, причем по проекту наша гимназия находилась по соседству с горбольницей - они буквально соприкасались стенами.       Дальше была тупая, сводящая с ума прострация. Руки дрожали, поскольку я не каждый день носил людей по городу, голова не соображала (это состояние было привычным), а в ушах гудело, когда я поднимался по ступенькам больницы. С трудом усадив Яну на стул в приемном покое и на пальцах объяснившись с медсестрой, я, последовав ее указаниям, занес одноклассницу в какую-то палату и практически без чувств прислонился к шероховатой стене коридора.       Яне сделали несколько уколов, и врач сказал, что она вполне может поправиться и дома, а результаты анализов ей сообщат. За девушкой на машине приехали родители и, пропустив мимо ушей мои возражения, силой "пригласили" к себе на ужин. Я сомневался, что после такого происшествия возможен обычный семейный ужин, а уж всякие гости однозначно были лишними.       Я не знал, куда спрятаться от бесконечных благодарностей родителей Яны, но просто не мог не отметить, что Александр Александрович и Марина Антониновна были замечательными людьми. Сердце защемило: своих родителей я толком и не знал, но в доме Кравченко меня приняли, как родного сына. Так я впервые встретился с поразительным культом семейных ценностей. Мне понравилось.       А потом пришли анализы. Меня в силу внезапно возникшей близости с семьей девушки оповестили одним из первых, но это совершенно не изменило безрадостных обстоятельств. Новости чугунным жбаном ударили меня по затылку. Ее анализы на сахар показали сорок пять.       Ту злосчастную контрольную Яна потом все-таки написала на высший балл, а после результатов анализов я часто наведывался к ней. Родители девушки были рады мне гораздо больше, чем она сама. А я все чувствовал какую-то вину - будто собственной персоной накормил ее конфетами, пахлавой, пирожными или какими-то другими сладостями. Но пересекались мы часто (все-таки сидели за одной партой, да и учились в одном классе), поэтому неплохо сдружились.       В один из апрельских дней, которые выпускные экзамены элементарно не могли не омрачать своей близостью, мы привычно прогуливались по центру города. Яна пыталась ставить ступни параллельно брусчатке, я же под ноги попросту не смотрел, да и вообще находился в прострации, привычно задумавшись о какой-то чепухе. На рынке, до которого было рукой подать, громко и возмущенно кричали: кто-то у кого-то что-то украл.       - Грустно, да? - неожиданно остановилась на месте Яна.       - Что грустно? - не сразу отреагировал я.       - Что люди настолько агрессивны, а оградить их друг от друга или хотя бы успокоить некому. Нас они слушать не станут... - скривившись, взглянула на взбудораженную толпу девушка.       - Не понимаю, - подняв глаза на ее кислое лицо, тряхнул головой я.       - Видишь, даже ты не понимаешь, - она нахмурилась. - Они не понимают, что от их криков абсолютно никакой пользы. В чем смысл кричать "Огонь!", если огня нет?! И нет никого, кто бы доказал им, что то, что каждый в жизни получит по заслугам, не означает, что он получит по заслугам от нас! - Яна стояла посреди площади и махала руками, словно мельница, понемногу рассеивая туман, клубящийся в моей голове. Почти каждый прохожий оглядывался на нее; кое-кто останавливался и заинтересованно прислушивался. Когда она повернулась в мою сторону, я понял, что путь к отступлению закрыт. - Я знаю! Когда я умру...       После того, как Яне сообщили, что она больна сахарным диабетом, девушка накрепко вбила себе в голову мысль, что ни с того ни с сего умрет, и вполне допускала, что это может случиться до того, как наступит "завтра" для всех остальных. Я терпеть не мог разговоры о смерти и, признаться, побаивался умереть. А она - нет. Мгновенно приготовилась.       - Когда я умру, ты будешь помогать людям это понять. Ты приложишь все усилия, чтобы до них дошло, что ими управляет Справедливость. Ты понял? - Яна схватила меня за ворот джинсовой куртки.       Я оторопело посмотрел на одноклассницу. За короткое время я уже успел понять, что пытаться переубедить ее бесполезно. Такую упрямицу было больше нигде не найти.       Поэтому я буквально в последний момент успел подать документы в соответствующий вуз. Учителя согласились предоставить мне положительную характеристику, хотя литераторша упиралась до последнего, заявляя, что она помнит двухголовую, двухвостую, четырехлапую, двуклювую и одноглазую птицу, которую я в восьмом классе изобразил в тетради по языку, а потом не смог до конца стереть и сдал эту тетрадь вместе со своим художеством. Кроме того, средний балл моего аттестата руководство университета внутренних дел удовлетворил, как и физическая подготовка (месяц, когда Яна гонялась за мной с секундомером и скакалкой, был без преувеличения самым ужасным в моей жизни). Но что особенно приятно для меня, я оказался психически здоровым (по крайней мере, тогда), и ни я, ни мои родственники не имели судимостей (хоть мне и не было дано понять, каких судимостей от шестнадцатилетнего парня ждет МВД).       В начале мая мне сообщили, что на последнем звонке я выношу и заношу государственный флаг, и выдали костюм. За две недели мне все никак не представился случай его померить. Поэтому в день линейки мы стояли в костюмерной: я пытался натянуть на себя брюки, которые были явно малы, а Яна лениво за этим наблюдала. Толстым за всю свою жизнь я не был никогда, но занятия спортом и танцами сделали свое дело даже в столь юном возрасте, и мои мерки отличались от стандартных.       - Какой козел шил эти штаны? У меня ширинка не застегивается! - пропыхтел я, продолжая свои пока что безрезультатные попытки. Яна согнулась пополам от хохота, стуча кулаком по столу, и все никак не могла успокоиться. От злости на самого себя и свое косноязычие я даже поместился в брюки, но это не меняло ничего. На следующее утро все, с кем только смогла установить контакт Яна, знали, что у Святослава Шемякина на штанах не сходится ширинка. Самое обидное, что большинство из них знало меня только как "чувака в пилотке", потому что я впервые подстригся так же, как сейчас (выстриг волосы по бокам, но в те годы такая прическа считалась чуть ли не неформальной), и меня заставили нести флаг в нахлобученной на голову пилотке.       На вступительный экзамен Яна пришла вместе со мной и после того, как ей отказали в возможности пройти в аудиторию, поскандалила с моим экзаменатором. Когда я прощался с мужчиной, он сказал, что моя девушка с таким характером вполне могла бы работать вместе со мной. Подумав, какую из ее историй поведать, я выбрал самую простую и правдивую: Яна заочно училась на фармацевта (хотела поступить после девятого класса, но передумала, а теперь все вновь вернулось на круги своя). Ее родители категорически выступили против дневного обучения из-за инсулина и многих других мелочей.       Девушка сильно не расстроилась - так у нее оставалось больше времени на занятия, которых было бесчисленное множество. К примеру, она чудесно играла на гитаре и пела, а еще занималась балетом. Я был на ее концертах и каждый раз оставался в зале совершенно один, пока она, переодевшись, не подходила и не клала мне ладонь на плечо. Тогда мы молча уходили домой. Но не все было так гладко. Между нами часто случались и разногласия.       А потом наступило мое восемнадцатилетие. У большинства людей День рождения ассоциируется со сказкой. В восемнадцать лет для меня это прекратилось навсегда. Я сидел и по своему обыкновению ждал Яну в зрительном зале, когда бабушка позвонила и сообщила мне, что мой брат разбился на мотоцикле. Смерть от горя настигла бы меня там же, если бы не ободряющая горячая ладошка. Она спасла меня.       Я не знаю, что было на уме у моей бабушки, но она тоже умерла, последовав за Сашкой, только через полгода. Моя семья медленно, но крайне методично пыталась загнать в могилу и меня. Большая квартира, дача и еще кое-какое наследство обстановку не разряжали совершенно. Меня снова спасла Яна, выпросив у родителей разрешение на то, чтобы жить со мной. И я понимал причину. Мы всегда были связаны большим, чем обычные отношения. Мы спасали друг друга.       Яна окончила вуз быстрее, чем я, и, решительно воспротивившись родительскому запрету, устроилась в аптеку, заявив, что это компромисс, поскольку она сама хотела чего-то большего.       Моя Яна была замечательной. Занятость у нее оказалась не очень сильной, поэтому, оставаясь дома одна, она писала мне письма. К примеру, письмо могло быть таким: "Слава, говорю я. И одно твое имя заставляет меня задуматься. Оно такое красивое, чистое и говорит само за себя - Святослав. Перейдем ко второму пункту. Из меня хреновая писательница. Знаю, ты тут же скажешь, что девушка так выражаться не должна. Вот поэтому из меня и такая писательница. А теперь то, о чем я чуть не забыла: я люблю тебя. И это странно, потому что мне не жизненно важно прикасаться к тебе, видеть тебя или слышать твой голос. Я не дышу тобой, Слав. Мне достаточно лишь любить тебя. Я не понимаю, зачем пишу это письмо, если могу позвонить или встретиться с тобой. Черт, да мы в одной квартире живем! Наверное, мне так уж хочется оставить после себя что-то, что посвящено тебе. Ну, вот и добрались до моей болячки. Она как кто-то третий между нами, замечаешь? Как верный друг, неожиданно оказавшийся лишним. Она в обиде. А сейчас, Шем, я сгенерирую мудрую мысль, которую ты не забудешь никогда, понял? Так вот, если человек, тяжело заболев, озлобился, это произошло не из-за болезни. Просто эта тварь (я помню, что я принцесса) всю жизнь ждала либо того, что оправдывало бы ее желание бросаться на всех и перегрызать горло (ведь среди нормальных людей так не принято), либо причину это делать. По себе знаю. Дальше возникает логичный вопрос: как ты меня терпишь? Пиши в ответ до востребования. Я счастлива, что у меня есть ты, понимаешь? Я помню, как ты тогда нес меня в больницу. До того момента я редко замечала, что ты вообще есть. Теперь я редко замечаю, что вообще есть другие. Ты делаешь меня лучше, Слав. Ты делаешь капризного больного ребенка лучше. Когда я умру (а я умру, засунь свои возражения куда подальше), ты найдешь себе кого-нибудь менее противного (береги нервы, Шем) и заведешь ребенка. Такого же хорошего и доброго мальчика, как ты. P.S. Постараюсь мучить тебя как можно дольше, Янки"       Она любила называть себя янки и по ассоциации с именем писала его с большой буквы. А еще притащила домой угольно-черного кота, которого я без раздумий назвал Яном. Я заказал золотую цепочку с подвесками из букв Я, Н и А. Дело чуть не дошло до татуировок, но мне по-настоящему нравилась эта одержимость.       А еще она не хотела заводить детей. Девушка, которая стала бы лучшей матерью на свете - в меру ласковая и в меру строгая, добродушная, воспитанная, с теплыми руками, которым суждено раскачивать детскую колыбельку, твердила, что не может оставить меня не только вдовцом, но еще и отцом-одиночкой. Я в сердцах назвал ее глупой, а она посмотрела на меня так, будто не видела никогда в жизни.       После шестнадцати лет я помню все обрывками. Одним из таких обрывков оказалось время, когда Яна раздавала свои вещи, жгла написанные ею письма и свои фотографии. Она даже хотела сдать в ломбард цепочку и отдать знакомым кота, но я сумел оставить их у себя. А фотографий и писем, как натуральный болван, все-таки лишился. Шемякин - и этим все сказано.       На сдачу последней сессии Яна пришла со мной. Я остановился у порога аудитории, а она улыбнулась, затем нахмурилась, тряхнула копной русых волос и отвернулась - мол, когда сдашь, тогда и приходи. Я усмехнулся и в приподнятом настроении вошел в помещение.       Ободренный, я сдал все без преувеличения идеально и, позволив преподавателю назвать меня зубрилой, вылетел в коридор. Там было пусто. Я дрожащими пальцами вытряхнул мобильный телефон из кармана и в панике принялся набирать номер Марины Антониновны.       Наплевав на все виды транспорта, я рванул в больницу на своих двоих, и в приемном покое застал Кравченко-старших. Мама бросилась обнимать меня. Я, как и положено среднестатистическому безмозглому увальню, гладил ее по спине и пытался сказать что-то ободряющее. В конце концов мне удалось отправить родителей Яны домой и вступить в дискуссию с медсестрой, которая явно не считала необходимым впускать меня к ней в палату.       Я покорно склонил голову и сел на стул. Как только особа в белом халате скрылась за углом, я на цыпочках прокрался к двери палаты и карманным ножиком вскрыл замок.       Она лежала на кушетке - практически бесчувственная, но такая красивая. Пряди длинных волос разметались по подушке, переливаясь в тусклом свете лампы. Лицо Яны было бледнее, чем всегда, оставшись при этом все тем же совершенством, что и раньше. Я словно смотрел сквозь все трубки и капельницы, надеясь, что мой взгляд волшебным образом поставит ее на ноги. Я умостился на краю кровати и погладил девушку по голове. Ее веки задрожали, но кроме этого она никак не отреагировала.       Яна больше так и не очнулась.       Я до сих пор помню это состояние - как ночной кошмар. Когда хочется зубами рвать железо или грызть землю (а лучше и то, и другое), хочется с разбегу удариться обо что-нибудь головой и больше не приходить в себя, хочется реветь и кататься по земле в истерике или гнуть оторванную от стены батарею, словно меха аккордеона. А еще я должен был присутствовать на похоронах. Мне самому умереть захотелось.       Если бы не Эдик, по жизни валяющий дурака, но в нужные моменты проявляющий удивительную человечность, я бы точно окочурился, потому что вслед за Яной умерли и ее родители. Так плохо мне не было никогда. Я во второй раз лишился семьи.       Но завел я этот разговор не для того, чтобы вызвать сожаление, сочувствие или еще что-нибудь. Когда я, едва перебирая ногами от потрясения, в котором оказался после встречи с Бичуей, проковылял в гостиную и принялся искать цепочку, которая просто обязана была меня успокоить, до меня дошло, что она пропала. Не помог даже погром, сопутствующий поискам.       Цепочка, которой я дорожил больше жизни, исчезла.