The Golden Age

1176 Альтаир уже несколько дней боялся выходить из дома. Он все ждал, когда вернется отец и доложит о том, что они снова в безопасности, что никакие напасти не подкарауливают их за углом и никто не ополчится, стоит им высунуть нос на улицу. Но он все не возвращался, и Альтаиру начинало казаться, что они заперты тут навечно. Джол стало совсем плохо – она сильно ослабла, уже не ходила и отвергала всякую пищу, а пила только свежую воду из колодца, которой они запаслись на прошлой неделе. Зима накрывала их с головой, и хлипкие стены дома не могли сдержать наплыв холодного, моросящего воздуха. Мальчик зажался в углу и, обхватив свои ноги, согнулся, надеясь, что спина станет ему надежным щитом от беспощадных оков ветра. Снаружи их караулили стражники. Как-то Альтаир незаметно выглянул в окно и увидел их. Они были одеты в красную робу, а поверх нее был некрепкий кожаный щиток. У ворот они воткнули свой флаг — красный, с белым месяцем и его наконечником в виде звезды. Сарацины. Зачем они пришли и осадили город, он не знал, и ему оставалось только уповать на то, что они помилуют его и других жителей. Однако вскоре положение ухудшилось. Сарацины, не видя поддержки со стороны крепости, перешли к более жестоким мерам. Они стали без разбора казнить мирных жителей, надеясь на то, что хоть эта провокация побудит ассасинов сделать хоть что-то для защиты своего клана. Они просто врывались в чужие дома, пугая женщин, детей; сначала хватали главного мужчину в доме и прямо там же, на глазах у всей семьи, пронзали кинжалом. Быстро, не церемонясь, оставляя после себя глубокую, въевшуюся занозу на сердце у близких людей. Матерей и детей они оставляли в живых — видимо, все-таки в их душе осталась капелька человечности. Но кровожадность их не знала предела. Медленно, наращивая напряжение с каждым убийством, с каждым днем непрерывного контроля, держа горожан Масиафа в страхе, силой заставляя себя уважать и бояться, они подбирались и к Альтаиру. В конце концов, не обойденным остался только его дом. И когда они так же вторглись в его родное жилище, которым он дорожил больше всего на свете, когда выломали дверь и вошли, в животном исступлении рыская по всем комнатам в поисках жертвы, он замер, безгласно считая секунды с момента, как остановилось его сердце. Он прижался к облезлой стене, не смея даже смахнуть капли пота, сползавшие с его лба и с кончика носа. Тень хорошо спрятала его, и стражники даже не бросили ни единого взгляда в его сторону. Но они нашли Джол, которая тихо лежала на тахте. Услышав шорохи в соседней комнате, она приподнялась и села, даже не пытаясь позвать на помощь. Когда не погружалась в воспоминания о счастливых годах, проведенных в Братстве, то просто молчала, все время молчала, словно всю жизнь готовилась к сложным перипетиям в своей жизни. Словно всегда… знала, что рано или поздно за ней придут и вот так просто задушат, задавят ее, перекроют ее дыхание. Альтаир широко раскрыл глаза, с ужасом наблюдая за тем, как ее ставят на колени. Как она корчится от боли, но терпит, не произнося ни звука. И так, с молчанием на устах, принимает в себя лезвие кинжала. Тело с приглушенным гулом, точно пробка, замертво падает, и вокруг тут же распускают свои лепестки кровавые цветы, обагряя каменный пол. Спустя несколько мгновений Альтаир подбегает к ней, не скрывая слез, и укрывает ее платком, закрывает ей глаза. Все, что он мог, он сделал для нее — подарил ей последние несколько лет счастливого, пускай и нелегкого существования, позволил ей почувствовать себя матерью — ассасины ведь не могли вести двойную игру, одновременно являясь занавесом для чьей-то жизни и преподнося миру новую жизнь. Она умерла с чувством выполненного долга — свою миссию она выполнила, а всю дальнейшую жизнь ее сын будет поддерживать на старых сказках, легендах, на мечтах и верах. Выходя из дома, сарацины заметили присутствие ребенка, но, помня о приказе своего господина, оставили его в покое, наедине со страданиями и болью. Альтаир чувствовал себя так, как будто это ему всадили в спину клинок — до того вгоняло в дрожь осознание того, что ты лишился близкого человека, что, казалось, было бы легче умереть и самому. Преодолевая невыносимую скорбь и отчаяние, он, будучи душою наполовину мертвым, прожил еще несколько дней, постепенно истощая все запасы еды и воды. Один, в пустом доме, где обитали духи, и иногда они говорили с ним. Что-то шептали перед самым погружением в сон, но, закрывая глаза и на секунду видя этих духов во плоти, мальчик не успевал разобрать, что именно они пытались ему сказать. Просыпаясь, он списывал свои галлюцинации на плохое самочувствие, разбитую голову и нездоровый сон. Да и не до сна было, когда живешь с пониманием того, что тебя окружают приведения. И не только Джол, но и тех, кто были до него, кто тоже обитал в этом доме и был полноправным его владельцем. «Пожалуйста, Альтаир. Только не сдавайся. Будь сильным. Не опускай руки», — твердили они. Будь сильным… Отец всегда учил его этому — самоуверенность была его щитом, а сила воли служила крепкой броней. Именно этого, говорил отец, не хватало их врагам — поэтому ассасины всегда выходили сухими из воды, даже когда мерещилось, что рыцари опережают их на шаг. Однако Альтаир не совсем верил в это — он понимал, что эта закономерность не будет продолжаться вечно, и рано или поздно одна из сторон предаст свои многовековые принципы ради стремления к победе и оступится, упадет с горы. Поэтому он не мог поддаться искушению положиться на одну только веру. Спустя эти несколько дней, что он провел в постоянных раздумьях, вернулся в город Умар ибн Ла-Ахад. Только не один, с вестью о выполненном задании, но уже схваченный сарацинами и насильно приведенный в Масиаф. Он должен был предстать перед Аль-Муалимом, но Альтаир не знал, зачем. Ему разрешили присоединиться к мрачному шествию в крепость, и он все же был рад вновь увидеться с отцом, пускай теперь на лице того не было улыбки. Теперь он был сумрачным, нахмуренным — стражник вел его, постоянно подгоняя, тем самым унижая его. Судьба живой легенды, мастера-ассасина сирийского Братства зависела от решения его врага. — Альтаир, малыш, — через силу пытался выговорить отец с дрожью в голосе — вероятно, боялся, не высекут ли его за то, что он заговорил с сыном. — Что здесь произошло? В ответ Альтаир только понуро помотал головой. Его взгляд тоже изменился — уже не было счастливого блеска в глазах цвета терпкого кофе, который придавал ему оживленный взгляд ребенка. Как бы ни пытался он быть сильным, но война сломила его. — Боже… Сынок, мне так жаль, — без единой нотки фальши посочувствовал ему ассасин. Он разделял его горе — Джол и ему была как родная, как сестра, даже после того, как она ушла из Ордена. — Да, я знаю, — тихо произнес мальчик и поднял глаза. Перед ними уже выстроились высокие ворота крепости. Он словно входил туда впервые — крепость сильно изменилась, ее стены словно бы потемнели, и кто-то должен был изгнать из священной цитадели ассасинов эту чернь, что оставили сарацины. Но он даже не догадывался, кем должен был оказаться этот «кто-то». Вошли они с разрешения важного, разодетого в богатые одежды с белым месяцем на них человека. Он впустил их в главный зал и велел подняться на верхний этаж. Альтаиру приказали остаться внизу, как бы он ни хотел подняться в башню вместе с отцом. Вместе со стражниками, которые вели Умара, к ним присоединился и тот богатый человек, напоследок недобро улыбнувшись Альтаиру и сверкнув своими желтыми зубами. Возникло чувство, будто он уже где-то видел этого мужчину — видел еще до осады, в одном из городов. Да, в Иерусалиме, когда отец взял его с собой на время выполнения задания, чтобы и он посмотрел на главный город Святой земли. Иерусалим казался огромным котлом, в котором варились множества жизней, множества душ, виновных и невинных, подлых и благородных, тех, кто убивал, и тех, кто был помечен убийцей. И уже по внешнему виду этого человека Альтаир мог точно сказать, что его полотно души запятнано грязными чернилами греха. Время утекало из-под пальцев, как горячий песок. Казалось, что прошло не пять, не десять минут, а час, два, может, даже полдня. Он сидел внизу и ждал, выжидал, когда спустится отец, но тот все не спускался. Он подождал еще несколько минут, но когда просто сидеть на лавке стало невыносимо, он вскочил и взбежал по лестнице, прокручивая в голове все варианты обстоятельств, которые могли на столь долго задержать отца. Но он совсем не ожидал того, что предстало перед его глазами на самом деле. Две платформы, два плоских блока. Они ведут на главную площадь. На одном из блоков — Умар, его отец, на другом — другой мужчина, отец Аббаса, Ахмед. В центре — Аль-Муалим; Альтаир знал о нем только понаслышке, из рассказов отца, но уже не особо доверял этому человеку. — Папа? — тихо позвал он, но был услышан; человек в богатых одеждах обернулся, чтобы увидеть изумление в глазах мальчика. Умар даже не пытался вырваться из пут его охранников: одно неловкое движение — и тебе придется ощутить холодный поцелуй клинка. — Ваш последний шанс, ассасины, — настойчиво повторил человек из Иерусалима; его губы растянулись в нагловатой улыбке, он будто высмеивал Аль-Муалима и его ассасинов. — Пожалуйста, Повелитель. Дайте мне уйти с ними, — сказал Умар, наблюдая, как сарацин медленно отступал назад, точно провоцируя ассасинов проявить благоразумие в последнюю секунду. — Остановитесь! Я — Умар ибн Ла-Ахад, и мою жизнь вы заберете в обмен на жизни невинных, — он ступил вперед, тут же оказавшись мертвецкой хваткой сцапанным сарацинами. — Папа, — произнес Альтаир, приближаясь к нему, но был остановлен Аль-Муалимом, безнадежно глядя на то, как его отца уводят. — Повелитель, — Умар обернулся, вновь обращаясь к своему мастеру с последними словами. — Я прошу вас лишь об одном одолжении. Позаботьтесь о моем сыне, об Альтаире. Примите его как своего ученика. Повелитель молча кивнул в ответ, и мальчик готов был поклясться, что видел, как на его лице отразилась грустная полуулыбка. — Папа, нет! — в долю секунды Альтаир подался вперед и успел зацепиться кончиками пальцев за рукав ассасина. Он запаниковал, его помутневшие карие глаза наполнились ужасом. Он не хотел отдавать отца в руки удела — не сейчас, когда так нуждался в его опеке. Он опять рисковал потерять столь ценимые мгновения покоя — теперь уже, возможно, навсегда. «Разожми», — велел Аль-Муалим, и ему пришлось повиноваться. Уцепившись за его одежды как за спасительную соломинку, теперь он под гнетом обстоятельств был вынужден отпустить то, за что всю жизнь боролся, отстаивая свое имя и имя отца. Он разжал пальцы, и в этот момент все веревки, удерживавшие хрусткий мостик, по которому он опасливо шагал все эти одиннадцать лет, резко оборвались. Он потерял все в один день. «Когда-нибудь, мой мальчик, ты полетишь к звездам. Ты достанешь до самой яркой звезды, до той, что даровала тебе твое имя. А потом ты полетишь дальше и найдешь мою — она, возможно, со временем угаснет, но ты увидишь ее, и это значит, что она помнит о тебе. Что бы ни случилось, я всегда буду с тобой, Альтаир». Теперь и отец обрел покой среди звезд. Вся цитадель вняла плачу и скорби одиннадцатилетнего ребенка. *** Казалось, лязг механизмов, трущихся друг о друга, будет резать уши беспрестанно, но вскоре шестерни замерли, и маленькая гильотина беспощадно отсекла палец, который немедля упал на полотенце и обагрил его. Альтаир зажал себе рот свободной рукой, чтобы ненароком не вскрикнуть — у ассасинов при ритуале это считалось признаком слабости. Ассасин должен стойко вынести отрубание, доказав своим безукоризненным молчанием веру в Орден. Когда все закончилось, Альтаир посмотрел на свою руку — от безымянного пальца остался лишь кровавый обрубок, — но все сомнения гильотина отмела вместе с фалангой. Ассасинов учили не испытывать отвращения к крови и мясу, вырабатывать железные нервы. Вместо живой, тонко чувствовавшей каждое прикосновение, пульсировавшей части тела ему вставят новый, блестящий стальной клинок, который будет беспрекословно повиноваться своему хозяину и служить ему верой и правдой на протяжении всего жизненного пути. Он так долго копил на клинок, так грезил желанием обзавестись им, и, наконец, его желание сбылось. — На нем даже выцарапано мое имя, — похвалился Альтаир. Аль-Муалим слегка кивнул в ответ, щедро улыбаясь. Он очень гордился своим учеником и его стойкостью, мальчишка знал это. Он всегда превосходил товарищей, и каждый раз, делая успехи в учениях, взбираясь на все большие и большие высоты, доказывал свою безграничную преданность их делу. Наставник прощал ему все его недостатки, его гордыню, его высокомерное отношение к братьям, просто потому что знал, что другого такого ему уже не найти. Через некоторое время после того, как боль в пальце перестала чувствоваться, ему встроили его собственный, качественно и с любовью изготовленный сияющий от новизны клинок. — Попробуй выдвинуть лезвие, — произнес Аль-Муалим и положил свою руку на плечо мальчика. Юный ассасин ухмыльнулся и произвел ловкое движение, которое усердно оттачивал несколько лет. Из рукава медленно выплыло идеально заточенное, незаношенное стальное лезвие, переливавшееся на солнце и с выгравированным именем. Владеть именным клинком – большая заслуга. А еще в случае некоторых — результат многолетнего лизания пяток Повелителя. Но Альтаиру не приходилось выслуживаться перед ментором. Гордость не позволяла ему осыпать вышестоящих изобильными комплиментами, чтобы заработать уважение, он добивался этого самостоятельно. — По размеру? — от продолжительного разглядывания новой игрушки его пробудил голос учителя. — Немного великоват, — признался Альтаир. — Ничего страшного. Подрастешь, рука увеличится, тогда и впору придет. Альтаир вращал клинок, рассматривая его блики под разным углом, вглядываясь в собственное отражение на лезвии. Надпись на нем гласила: «Альтаир ибн Ла-Ахад». Сын Никого. Он больше не принадлежит никому, у него не осталось ничего, за что можно было бы сражаться до последнего вздоха. Аль-Муалим никогда не заменит ему его настоящего отца, а самоубийство Ахмеда не искупит его безграничную вину перед Братством. Самых судьбоносных ассасинов умерщвляли одного за другим. Сначала — самопожертвование Умара, потом Фахима, отца Малика и Кадара, предают публичной казни за нарушение всех правил Кредо, а затем и Ахмед, отец Аббаса, закалывается кинжалом прямо в доме своего Альтаира. В ушах мальчика до сих пор стояли пронзительные вопли Ахмеда. Он задыхался в слезах, извинялся перед Альтаиром, выкрикивал имя Умара. Муки совести загрызли его. После этого он мало что помнил — помнил, что в исступлении бросился к Аль-Муалиму, а дальше обрывки воспоминаний замела буря скорби. Ему стало тошно от этих сужавшихся с каждой минутой стен крепости. Он хотел убежать, убежать хотя бы на время, зализать раны и вернуться, собранным и полным сил для свершения мести. Но нет, он не мог так поступить — ассасины не мстят. Ассасины действуют хладнокровно, они никогда не позволяют эмоциям взять верх над самоконтролем. Терпение. Смирение. Точность. Точность в каждом движении, убийстве, слове. Движение должно быть осмысленным. Убийству всегда должно быть оправдание. Слово должно пронзать душу точно кинжал, которым казнят предателей в Братстве. «Мы действуем во тьме, чтобы служить свету. Мы — ассасины. Ничто не истинно — всё дозволено». Эти слова он запомнит на всю жизнь. Будет повторять перед сном как мантру, будет твердить самому себе, пока язык не отсохнет, будет следовать этим догматам. Умар будет жить в его сердце всегда и всегда направит его, когда путь утерян. Он вспомнил его слова несколько лет назад. «Когда-нибудь ты полетишь к звездам…» Теперь и он осознал весь смысл этого высказывания. Когда-нибудь он станет взрослым мужчиной, возможно, даже заведет семью, будет разрываться меж двумя жизнями — жизнью мужа, отца и жизнью ассасина, убийцы. Но не сейчас — сейчас он еще мальчишка, он только учится, он уже обзавелся клинком, но еще не вложил в него всю свою душу, не сделал своим. Рано или поздно у него заберут жизнь так же, как и он забирал жизни у других людей. Это закономерный процесс. Жизнь за жизнь — это справедливо. Этим принципом руководствовались и ассасины. Он вспомнил свой первый Прыжок Веры, в аккурат перед посвящением в ученики. Вспомнил, как Аббас стоял рядом — он сделал свой Прыжок еще давно — и дразнил его, но потом сразу замолчал, когда увидел, что Альтаир выполнил все безупречно. Он долго тренировался — каждый день добивался все лучших и лучших результатов, — и тренировки оправдали себя. Но дело было не только в тренировках. Когда он находился в полете, на пару секунд мир вокруг него окрасился в совершенно иные краски. Все вокруг залилось черным, кроме стога сена, его цели — она сияла, светилась, переливалась золотым, как самая яркая в небе звезда, и, с невероятной точностью приземлившись в нее, Альтаир долго не мог прийти в себя. Это называли шестым чувством, Орлиным чувством, и тогда эта сверхъестественная способность только зарождалась в нем. «Всегда превосходи тех, кто воспитал тебя, но учись у тех, кто воспитал твоих учителей». — Не волнуйся, отец, — Альтаир разглядел туманное отражение сквозь выгравированные буквы и сжал лезвие клинка; на ладонях проступила едва заметная кровь. — Я превзойду всех. Я буду как ты. И, возможно, даже лучше.