***
- Поэтому ты, пожалуйста, узнай у кого-нибудь что-нибудь о выпуске, Психолог, - закончил я. Новости о моем грандиозном прыжке на другую сторону своими силами я ему еще не растрепал, все думал, как бы это помягче и поэффектнее преподнести, но в голову, кроме банального: «Я прыгать научился» ничего не лезло. Мы с ним прогуливались по двору у лазарета, он курил, я зябко кутался в воротник, который от мартовского ветра совершенно не спасал. Снега не было, не было и дождя, но на улице стояла такая сырость, что я почувствовал, что скоро заржавею, если не вернусь в помещение. Я даже все удивлялся, как это сигарета Психолога до сих пор не потухла. Седьмая превратилась в подобие лазарета. Виноват во всем был, конечно, Мелкий, только никто не отважился его в этом упрекать. Поскольку врачи так и не смогли загнать его обратно в больничную палату, они устроили ее у нас в комнате. Теперь даже сигаретный дым Черного и все наши носки вместе взятые не могли перебить специфического запаха лекарств. Койка Мелкого превратилась во что-то страшное, оплетенное какими-то трубочками и проволочками. Находиться в спальне было возможно только в определенное время, поскольку врачи шлялись теперь туда-сюда, проверять здоровье Мелкого. Он на занятия не ходил, пользуясь своим больным положением. Недовольны этим были не только мы. Шестая и пятая тоже возмущались, им хватало нянечек малявок, появляющиеся на этаже слишком часто, чтобы можно было заниматься своими делами, когда угодно, а тут еще и врачи, которые чуть что, так читают нотации. А Мелкий… А что Мелкий? Он считал себя возбудителем спокойствия, он был у всех на умах и на языках, и ему было плевать, что поминали его не совсем хорошим словом, главное, что поминали! Была пятница, вечером за мной должен был приехать отец и отвезти меня домой. Если честно, я уже соскучился по этому месту. Поспать в тишине в своей комнате, может быть, посмотреть телик с отцом, я бы даже с сестрой бы поиграл, честное слово. Я успел устать от интерната. Хотя нет, я скорее устал от всех этих приключений, от другой стороны, от Зеркальщика, настоящего и отраженного. Я понимал, что скоро кончится весна, наступит лето, и тогда-то я отдохну от интерната целых два с половиной месяца, но мне нужен был этот перерыв, и я с нетерпением ждал вечера. Я решил попрощаться с Психологом, а заодно выложить ему все наконец. Я не сделал этого раньше, хотя у меня была целая неделя. Сначала не было времени, потом я решил все еще как следует взвесить, а потом уже и откладывал, поскольку надо было рассказывать Психологу о моем грандиозном прыжке, а я знал, расскажи я ему об этом, он тут же захочет, чтобы я его туда проводил. Я до сих пор не был уверен, что это было бы правильно. Я начал разговор издалека, рассказал о прошлом выпуске и о том, что никто не хочет мне об этом рассказывать. А ведь действительно никто не хотел. Я спрашивал Черного, Гобоя, Вола, Крота, даже к Скелету полез, даже Скрипку дождался, но ответом мне в любом случае было одно: «Тебя это не коснется, Зеркальщик, не забивай себе голову». И с чего они все так решили? А может, я захочу принять во всем этом самое, что ни на есть прямое участие? Меня раздражало то, что все решили за меня и без меня. Я перестал спрашивать, перестал пробовать снова попасть на другую сторону. Эх, у меня опять пропал стимул, поскольку с того памятного вечера в лазарете, я на другой стороне больше не был. - Хм… - протянул Психолог. – Прошлый выпуск, говоришь? Опять табу? - Ага, - я сделал гримасу, - тошно уже от всего этого, Лех, хочу уехать отсюда, мне надо мозги проветрить. Психолог ничего не ответил, только понимающе склонил голову. - Я знаю одного санитара, - сказал он, спустя какое-то время, понадобившееся ему, чтобы докурить свою сигарету, - который работает тут уже пять лет. Он-то точно должен что-то знать. Он, кстати, обещал наведаться сегодня ко мне выпить, я его спрошу. - Угу, спасибо, - кивнул я и замялся. Не надо было откладывать разговор надолго. Я решил сказать все сразу, и вышло это именно так, как я не хотел: - Я был на другой стороне. - Я знаю, - кивнул Психолог. - Да? - усмехнулся я. – А почему ты ничего не говоришь об отражении? Он удивленно посмотрел на меня. Я продолжал разглядывать грязный снег под колесами моей коляски и на Психолога не смотрел. Вроде бы честно? Он не сказал мне, я не рассказал ему. Докатились. - Отражении? - уточни он. – Это был ты? Я покачал головой. - Это был Зеркальщик, - сказал я. – Зеркальный дух. Он мог принять чье угодно отражение, но последнее время предпочитает прикрываться моей шкуркой. Но я тоже там был, по другую сторону. Психолог затянулся, впустил дым кольцами и потер подбородок. - Я стучал, - сказал я. – Хотел предупредить. - Я подумал, что мне показалось, - пробормотал Психолог, - а когда я заметил, в отражении тебя, да еще и стоящего, не обижайся… - Так почему ты ничего не сказал? – полюбопытствовал я. Он пожал плечами. - Я не был уверен, да и ты тоже молчал, если на то пошло. Что ты там делал? По другую сторону зеркала? - Прятался, - признался я. – Вообще-то я тебе еще кое-чего не сказал. Только не сердись… Психолог поднял брови, а я принялся рассказывать. Он не прерывал меня, но с каждым словом я замечал, что он становится все мрачнее и мрачнее, хотя на момент рассказа о моем удачном прыжке, я даже заметил на его лице радость. - Только больше за всю неделю ни разу так и не вышло прыгнуть, - заключил я. – Извини, но у меня нет особого желания вести тебя на другую сторону, и я не уверен, что получится. - Боишься? – спросил он. Психолог не уточнил, чего именно, но я понял. Не знаю, стоило ли мне оскорбляться, или же нет, но я не сделал этого, просто кивнул: - Боюсь. Боюсь, что все окажется так, как не хочется, что на другой стороне, где я могу ходить, ты не сможешь… чего-то. Психолог пожевал сигарету. - Вот что, Зеркальщик, - сказал он, - съезди домой и проветри на самом деле мозги, а когда вернешься, мы еще раз поговорим. Я уныло вздохнул, все вышло именно так, как я боялся. Он явно остался мной недоволен.***
Из-за разговора с Психологом, который не сказал прямым текстом, что он на меня обижен, что он меня призирает, и вообще, что он мне больше не друг, я уехал домой не в самом приподнятом настроении. Меня провожали все, кроме Мелкого, но его и силком бы не получилось на улицу выгнать под столь холодный ветер. Мы быстро распрощались, поскольку всем хотелось побыстрее вернуться в теплую комнату, а мне поскорее забраться в машину. Я даже ни разу не обернулся. Мысли о том, что я, возможно, предаю самого близкого мне друга, не давали мне покоя, но я ничего не мог сделать с тем, что вести Психолога на другую сторону мне определенно не хотелось. Мне казалось, что ему там не место, что у этого выдуманного мира есть какие-то свои разумения по поводу того, кого пускать в себя, а кого нет. Ведь даже Асу и Волу не нашлось там места, об этом свидетельствовал их статус неактивных, и тогда возникал закономерный и еще более невыносимый вопрос: почему же меня он принял? Может быть, дело было в Зеркальщике, а может, и не в нем, но ответа, как мне казалось, я никогда на этот вопрос не получу. По-моему, дело обстояло иначе – это я не хотел пускать в себя другую сторону, хотя она широко распахивала передо мною двери. Может быть, подобные двери были приоткрыты перед Психологом? Может быть, именно поэтому я и стал Прыгуном, чтобы его туда отвести? Может быть, даже мое появление в интернате не случайно? От всех этих мыслей голова пошла кругом, и я заставил себя больше о них не думать. Однако ночью они сами собой полезли мне в голову. Я лежал на кровати, ворочался, сползал с подушки, даже накрывал ею голову, но она упрямо продолжала подсовывать мне вопросы, на которые я не мог дать себе ответов. Это не давало мне уснуть, и я промучился так, наверное, до четырех утра, а после усталость дала о себе знать, и я отключился. Проснулся я поздно в совершенно разбитом состоянии, но все равно заставил себя одеться и сказать матери, что хочу прогуляться. Один. На самом деле надо было вычеркнуть из списка хотя бы некоторые вещи, чтобы уж не предстать перед соседями по комнате совершенной сволочью. К тому же Мелкий до сих пор находился в статусе больного, а больных, как известно, огорчать нельзя. Теперь, когда Психолога не было рядом, таскаться по магазинам стало практически невозможно. И не потому, что все глазеют, а потому, что практически нереально дотянуться до тех полок, которые нужны, но которые находятся слишком высоко, и практически не видишь ленты, поскольку она опять же слишком далеко. Кассирше пришлось свешиваться, потому что я не проявил желания карабкаться на кассу. Выезжал я из магазина рассерженный до крайности, сам не понимая, что же меня так во всем раздражает. Я не был в миру с самого начала февраля, а если учесть, что пошла третья неделя марта, это было достаточно давно. И я понял, что слишком привязался к интернату и к другой стороне, чтобы продолжать воспринимать мир как обычно. Во дворе я промаялся около получаса, пока мать не заметила меня в окно и, негодующе сверкая глазами, не сбежала вниз и не поинтересовалась, почему это я торчу тут и даже не подмываю о том, чтобы позвонить ей. Я сказал, что просто гулял, да и ее беспокоить не хотел. Она завезла меня в подъезд и принялась звонить в первую квартиру. Там жил один мужик, который, как мне казалось, был не от мира сего. Где он работал, чем занимался, наверное, оставалось загадкой для всего дома, но мужик он был добрый, никогда никому в помощи не отказывал, и мать порою говорила, что из него веревки можно вить только так. Как-то, помниться, она все обвиняла какую-то женщину, возглавлявшую какой-то профсоюз жильцов, в том, что она сдирает с него за домофон чуть больше, чем со всех остальных, а он и не подозревает. В любом случае, если отца не было поблизости, а матери срочно требовалось меня куда-либо транспортировать, она обращалась именно к жильцу из первой, и он ей никогда в помощи не отказывал.***
Поездка домой должна была стать для меня облегчением, должна была проветрить мне мозги, а на деле стала пыткой и засорила мою голову еще большей тонной вопросов, чем раньше. Можно было с ума сойти. Без Психолога я был обречен сидеть дома, или шататься по городу, постепенно зверея от того, что на меня косились, показывали пальцем, или – еще хуже! – начинали предлагать помощь, думая, что я помру вот-вот от благодарности и умиления. Я помрачнел, помня, что мы с ним поссорились. По крайней мере, мне так казалось, что мы поссорились, может, быть, у Психолога нашлись бы возражения, но для меня все было четко и понятно. И вот что ему надо на другой стороне? Понимаю, им руководит любопытство, которого я, кстати, за ним еще никогда не наблюдал. По крайней мере настолько сильного. Я даже в какой-то момент рассердился на то, что он – врач! – вдруг взял и поверил в мои байки. Хотя потом я понял, что рассердился бы не менее сильно, если бы он не поверил. Впрочем, лично я для Психолога был как открытая книга. Он для меня – вечно закрытая дверь без единой щелочки, в которую можно было бы подсмотреть. Я понимал, что чувство вины и понимания, что Психолог обижен, будет преследовать меня еще очень долго, если я не сделаю что-нибудь в знак применения. Проблема состояла в том, что этот знак – поход для него на другую сторону. Я должен буду постараться его туда привести, иначе я всегда буду чувствовать себя предателем, и всегда буду замечать между собой и Психологом холод, даже если такового не будет. Я лежал на кровати и все думал о том, что сегодня ночь с субботы на воскресенье. Мелкий, наверное, все-таки поперся на этот раз на сходку экзорцистов, хотя последнее время плоды его дневного веселья, давали о себе знать вечером, когда на него, все еще больного, наваливалась жуткая усталость, и он умудрялся засыпать прямо в кресле под шум радио, работающего в комнате. Я посмотрел на часы – без пяти двенадцать. Должно быть, в комнате отдыха уже собрались экзорцисты и сторонние наблюдатели, которые хотят на халяву прокатиться на другую сторону, и возможно, опять среди них есть малыш из второй комнаты, которому всего лишь десять, а он уже с ума сходит и хочет стать охотником на привидений. Причем, насколько я мог судить, этот малый отлично понимал, с чем имеет дело. То есть, он достаточно часто прыгал, чтобы понимать, о каких именно привидениях, и о какой именно охоте идет речь. Я практически ощутил, как все с напряжением ждут того мига, когда Смерть велит всем взяться за руки и затянет свой монотонный речитатив – совершенно декоративный прием, прыгать на другую сторону можно было бы и молча. Просто Смерть очень любил всякие эффекты. Наверно, будь его воля, он бы такое светопреставление устраивал, столько бы спецэффектов наколдовал бы, что и представить себе сложно. Но Шестьдесят Седьмого все это могло бы привлечь или кого-то другого, не так хорошо знакомого с повадками охотников на привидений, поэтому Смерть вел себя достаточно тихо. В моей комнате не было зеркала, окно было завешано шторами, поэтому я пересел с кровати в кресло и тихонечко выехал в темный коридор, не решаясь включить свет, чтобы не разбудить кого-нибудь. Я осторожно продвигался вперед с черепашьей скоростью, все силясь вспомнить, где и какие игрушки моей сестрицы могут валяться, чтобы на них случайно не наехать и не нашуметь. Путь я держал к коридорному большому зеркалу. Я ни на что не надеялся, но хотелось убедиться. До зеркала я не доехал, хотя остался какой-то метр, меня привлекли возня и тихие всхлипы из комнаты Алисы. Вообще-то, первой мыслью моей была не реагировать, но потом я понял, что если мелкая разбудит маму (а у Алисы именно это было на уме, я уверен), моей затее придет конец, поэтому я отворил ее дверь и въехал в небольшую комнату, где для моей коляски не было места. Комната освещалась ночником в виде звезды на стене, Алиса стояла на кровати и так морщила личико, что не оставалось сомнений, она вот-вот разревется. - Ты чего не спишь? – шепотом спросил я, наезжая на плюшевого слона. Она посмотрела на меня, продолжая смешно корчиться, я подумал, что нечто подобное иногда мелькает и на лице Крючка, когда он расстроен готов расплакаться. - Там, - она ткнула пальчиком в шкаф. Насколько я помнил, дверца этого шкафа, которая всегда была ближе к кровати, и до которой с кровати можно было бы дотянуться, никогда не закрывалась, потому что в ящиках там хранились игрушки, и потому, что на внутренней стороне дверцы было большое зеркало. Когда Алиса показывала пальцем на дверцу, она была закрыта. Должно быть, она сама это и сделала, поэтому и стояла на кровати. - Там? – удивился я, поскольку в душу мне закрались самые неприятные подозрения. - Да, - она еще раз хлюпнула носом. В октябре ей исполнилось два, а после нового года мелкую как прорвало, и она начала болтать с невероятной легкостью. Мама гордилась ей, не забывая напоминать и мне, что я тоже достаточно рано начал говорить. Я не так бурно воспринял эту новость, как она хотела бы. Я умудрился развернуть коляску и подъехать к шкафу, однако протиснуться между ним и кроватью к дверце я бы не смог – слишком узко, но я мог дотянуться рукой. Я уже было протянул ее, чтобы открыть дверцу, но Алиса отчаянно замотала головой, плюхнулась на кровать и спряталась под одеялом, не забывая, впрочем, выглядывать из-под него. - Не бойся, - попытался я ее подбодрить, хотя у самого сердце готово было выпрыгнуть из груди. – Сейчас посмотрим, что там такое… Не успел я коснуться дверцы, как по стеклу кто-то тихонечко, но отчетливо постучал. Алиса тоненько взвизгнула, а я так резко отдернул руку и отшатнулся, что чуть не перевернулся на заваленном игрушками полу. Я тут же взял себя в руки и сказал мелкой, чтобы та не кричала. Я резко дернул дверцу, отворяя ее. Как и следовало ожидать там, скрывшись в тени угла, стояла чья-то фигура. Мне не надо было вглядываться, чтобы понять, чья она. Но меня поразило, что она там есть. Как, черт возьми? Ведь за все время, что я дома, а не в интернате, Зеркальщик ни разу не мелькнул ни в одном из зеркал или окон, я специально всматривался! Я даже подумал, что Зеркальщик способен передвигаться в зеркалах только интерната, и его появление тут я себе и представить не мог. Что это значит? Другая сторона и тут существует? Или Зеркальщик настолько сильный дух, что способен передвигаться по зеркалам не только другой стороны? Зеркальщик не двигался, его практически не было видно. Алиса продолжала тихо хныкать, поэтому я сказал ей, что ничего страшного не происходит. - И на такое ты способен? – тихо задал я вопрос Зеркальщику. Тот, ясное дело, не ответил. Мелькнув лишь на секунду в свете ночника, он скрылся за дверью комнаты моей сестры. Я повернулся к ней. Похоже, она была сильно напугана. - Он ушел, - сказал я, подкатывая к кровати. – Ложись спать, он больше не придет. Говоря так, я очень надеялся, что Зеркальщик меня слышит, и послушает. - Хочу к маме, - сказала Алиса. Я вздохнул и кивнул ей, согласившись проводить ее туда, куда ей хочется. Она забралась мне на колени, и мы выехали в темный коридор. Я отворил дверь родительской спальни и въехал внутрь, подкатив ближе к кровати, где спали мать с отцом. Алиса выгрузилась на нее и резво проползла к зазору между ними и принялась методично закапываться в одеяло. Проснулась мама, затем отец, и в комнате вспыхнул свет. - Что такое? – сурово спросил папа, водружая на нос очки, взятые с прикроватной тумбочки. - В зеркале пливидение, - сказала мелкая. - Она хотела к маме, - подтвердил я, выезжая из комнаты и прикрывая за собой дверь. Поступки Зеркальщика все больше меня нервировали и пугали. Сначала он показался Психологу, нет, он не нападал на него, не делал ничего плохого, но, может, он этого не делал только потому, что я вовремя вмешался? А может, он делал это для того, чтобы я вмешался? И до чего бы он мог дойти? Теперь же явился в комнату к Алисе. Возможно, он хотел привлечь так мое внимание, и от сестры ему ничего не было нужно. Я старался верить в это, но на душе было тревожно. Что я знал о Зеркальщике? Только то, что ему что-то от меня надо.***
Меня встречал всего лишь один человек, но этот феномен не был вызван тем, что седьмой было наплевать, приеду я с покупками или без оных, просто они считали, что отец привезет меня как обычно, вечером, но я уговорил его сделать это на пару часов раньше. Седьмую об этом я не предупредил, зато позвонил Психологу. Поэтому во дворе был один только он. Мне надо было для начала разобраться с ним, и я решил не тянуть быка за рога, а кота за хвост. Психолог, как всегда курил, даже тот факт, что на улице шел мелкий противный дождик, его не смущал. Мы наскоро распрощались с отцом, и Психолог, не сказавший мне ни слова, кроме: «Ну, привет», повез меня не к главному входу, а в сторону лазарета, где вкатил в пожарный выход, открыв его каким-то своим ключом, и все так же молча, направился в свой кабинет. Я тоже молчал, но скорее от упрямства, а еще потому, что я ждал, когда Психолог сам заговорит. Он не проронил ни слова, пока не закрылась за нами дверь его кабинета. В голову пришла мысль, что мы ведем себя до жути глупо, а виновником всего этого спектакля являюсь я. - Хватит уже, Психолог! – не выдержал наконец я. – Ты что-нибудь узнал о прошлом выпуске? Он кивнул, располагаясь в кресле с видимым комфортом. - Сначала он не хотел об этом говорить, - пояснил Психолог, имея ввиду того, кто его об этом должен был проинформировать, - но спиртное творит чудеса, и он по секрету обмолвился мне о том, о чем даже у преподавателей не принято вспоминать. Он сделал многообещающую паузу, видимо считая, что я удивлюсь или приду в восторг, ну или проявлю хоть какие-то чувства. Я этого не сделал, с меня уже давно хватало тех тайн, что создали воспитанники, вникать в проблемы воспитателей и персонала совершенно не хотелось. Психолог все это понял и со вздохом продолжал: - Вообще-то я был уверен, что произошло нечто совершенно ужасное, так ты мне, по крайней мере, это преподнес, - Психолог снова зажег сигарету и затянулся. Я вспомнил его слова о том, что табак скоро его в могилу сведет, и передернулся. По этой же причине я уже очень давно пытаюсь отвязаться от своей привычки, на которую подсадил меня Черный. Надо сказать, что дела продвигаются пока успешно. - А что, это не так? – сварливо переспросил я. Психолог пожевал сигарету, так задумчиво на меня поглядывая, что я сразу же понял – с какой стороны посмотреть. - Ты знаешь, что из интерната постоянно кто-то исчезает? – спросил вдруг Психолог. Я поднял брови, смутно припоминая, что Мелкий, вроде как-то раз обмолвился о чем-то подобном. - Постоянно, - кивнул Психолог. – Иногда эти случаи одиночные, но есть и массовые. - Что ты хочешь сказать? – не понял я. – Что значит исчезают? Психолог посмотрел на меня так жалостливо, что мне невольно стало стыдно. Так порою смотрел на меня Вол, когда без всякой задней мысли укорял меня в моей невероятной тупости. - Я думал ты сразу же догадаешься, - сказал он, а потом счел за нужное не делать пауз, а продолжил: - Единичные случаи довольно редки и происходят они преимущественно во время учебного года. К тому же мой информатор уверял меня, что воспитателям, похоже, известно, куда пропадают дети, но, понятное дело, он об этом не распространяется, поскольку доказательств у него нет, а это слишком серьезное обвинение. Но я не думаю, что Шестьдесят Седьмой и ежи с ним причастны к этим исчезновением. Конечно, они не причастны. Просто Шестьдесят Седьмой слишком много знает, чтобы не понимать, что происходит. Я и сам только сейчас догадался, о чем мне толкует Психолог, и, если честно, я не был к этому готов. Помнится, Мелкий мне рассказывал о том, что находиться на другой стороне можно лишь ограниченное количество времени, потому что, если не вернешься вовремя, то она тебя заглотит и уже больше никогда не выпустит. Но я и представить себе не мог, что нечто подобное хоть когда-то происходило. Нет же, я и представить себе не мог, что кто-то может уйти на другую сторону! Она была для меня чем-то вроде комнаты страха в цирке – туда ходишь, чтобы развлечься, но и мыслей нет, чтобы в ней остаться. Видимо, Психолога удовлетворила моя удивленная физиономия, поскольку он одобрительно, как мне показалось, кивнул. - Да, я тоже понял, - сказал он. – Это происходило случайно, просто кто-то не догадывался вовремя вернуться, поэтому другая сторона их больше не отпускала. Эти исчезновения всегда считались загадкой, года не могло пройти, чтобы хоть кто-нибудь не пропал, но об этом никогда не кричали на всех углах, никто даже не пытался закрыть интернат, потому что… Знаешь почему? Я догадывался, но дал Психологу развеять мои сомнения: - Правильно, поскольку до исчезнувших никому не было дела, - Психолог сказал это с такой горечью, что я почему-то вспомнил нашу самую первую встречу и разговор на лавочке у поликлиники. – А ведь действительно, Стас, было очень мало случаев – за четыре года лишь два, - когда пропадал кто-нибудь из благополучной семьи. Ты меня понимаешь? Возможно. - А тебе не интересно узнать о самых загадочных исчезновениях? – спросил Психолог. Я моргнул, не сразу уловив суть вопроса. Разве могут быть еще более загадочные исчезновения, чем те, о которых рассказал мне только что Психолог? - О массовых, - пояснил он, - когда исчезали чуть ли не целыми группами. Вот это… Но Психолог, видимо, решил добить меня окончательно: - И все они происходили, массовые исчезновения, то бишь, в одно и то же время. Непосредственно перед выпуском. И вот тут-то я понял, почему о выпуске никто не хочет со мной говорить, и почему все уверены, что я не приму в этом никакого участия. И в принципе, они были правы, я не собирался делать то, чего хотели сделать они, если верить словам Мелкого. Их готовность добровольно уйти на другую сторону меня напугала так, что у меня руки затряслись, и, чтобы скрыть это, я сунул их между коленями. Не дай бог еще Психолог заметит. Впрочем, разве от него может хоть что-нибудь укрыться? - А что в этом такого удивительного? – спросил он, наблюдая за моей реакцией с нечитаемым выражением лица. – То есть, я хочу сказать, что странного в том, что они отказываются покидать единственное место, где они могут быть… - Психолог подумал, словно был не уверен, что впредь передо мной можно говорить о чем-то подобном. – Полноценными? Ты только представь себе – они так сильно привыкли к интернату, и к тому, что могут ходить на другую сторону, что для них уехать отсюда, стать просто инвалидами, которыми тут они, уж поверь мне, ни в коем случае не являются, просто невозможно. Ну, скажи мне, что ты не можешь в это поверить. Он что, осуждает меня в чем-то? Он что, согласен? Согласен с тем, что кто-то добровольно отправился в мир зазеркалья, в мир иллюзий и кошмаров лишь потому, что им не хотелось быть инвалидами, поскольку они себя таковыми не считали? Я бы хотел сказать Психологу, что он не прав, но слова застряли в горле. Он смотрел на меня с грустной улыбкой, словно отлично догадывался о том, о чем я сейчас думаю. Мне даже показалось, что он меня жалеет. Я сжал кулаки, ударив себя по колену. - Поставь себя на место… - Психолог задумался. – На место Мелкого. Прошу, Стас, сделай это. Поверь мне, даже если родители и оплатят ему пребывание тут еще на один год, или еще на один, или на все десять лет вперед, они не смогут делать это вечно, и в конце концов, он окажется в доме престарелых, где, скорее всего, его и без того хлипкое здоровье подкачает… - Помолчи, Психолог! – взмолился я, но он и не думал останавливаться, выговаривая мне все с такими интонациями, словно обвинял меня в геноциде или еще в чем-нибудь подобном. - Или представь себе Крючка, да и всех, подобных ему. Может быть, он и боится другой стороны, но, когда его оторвут от единственного, что он знает – от этого места, ему будет до такой же жути страшно в другом. А если учесть его нестабильное состояние… - Я уже все понял! – чуть ли не прокричал я. – Хватит. Психолог замолк. Некоторое время мы просто сидели в тишине, а потом я спросил: - Что насчет прошлого выпуска? Почему они сделали это раньше? - Кстати о прошлом выпуске, - мрачно сказал Психолог. – Они действительно ушли раньше положенного срока. Они сделали это в конце мая, не дожидаясь официального выпуска, но поверь мне, Стас, тот санитар понятия не имел, чем они руководствовались, делая это. Так что я ничем не могу тебе помочь. Может быть, когда ты и так все узнал, они тебе все расскажут. Все, что я могу добавить - в прошлом году ушла вся выпускная группа, до самого последнего человека, даже те, кому уходить явно было незачем – их ждали дома. Но я надеюсь, что на эту загадку ответишь мне ты. Я не был уверен в том, что смогу это сделать, но не стал переубеждать уверенного в этом Психолога. - Знаешь, - сказал я, - наверное, мне стоило начинать с того, о чем я хотел с тобой поговорить на самом деле, приезжая так рано. А теперь я не уверен, что готов. Психолог удивился. - О чем ты хотел поговорить? – спросил он. Я потер лицо ладонями, словно только что проснулся, и тряхнул головой, собираясь с мыслями. - Я хотел попробовать… - я сделал паузу. – Хотел попробовать показать тебе другую сторону. Мне кажется, у меня появился стимул это сделать. Если честно, я совсем не был уверен, что этот стимул достаточно сильный, чтобы побороть мое явное нежелание вести на другую сторону Психолога, но я решил попробовать, дабы успокоить свою совесть. Я, по крайней мере, попытаюсь. Психолог заметно оживился, вдавил недокуренную сигарету в пепельницу и сел прямо, глядя на меня без улыбки, но с неким оттенком радости в глазах. - В чем же дело? - В чем? - переспросил я. – Ты только что рассказал мне, что вся седьмая собралась слинять на другую сторону… - Не вся, - прервал меня Психолог, - хотя отдельные личности точно. - Не важно, - отмахнулся я. – Дело в том, что после таких откровений, у меня нет уверенности, что мне действительно даже самому хочется на другую сторону, не говоря уж о попытке отвести тебя туда. Психолог усмехнулся, словно его забавляло мое поведение. У него что, день сегодня такой, когда он решил доставать меня по любому поводу? Я уже второй раз поборол желание развернуться и оскорблено уехать. - Не ищи предлогов, - сказал он, вставая. – Пойдем. Я замялся. Только сейчас я подумал о том, что совершенно не хочу вести Психолога на другую сторону лазарета. - Только не тут. - Еще не вечер. - Но все равно не утро. Идем лучше во двор, я использую входную дверь, как… вход, - закончил я, чувствуя себя полным дураком. Психолог согласился, не ему тут условия диктовать, накинул на плечи куртку и покатил меня обратно к пожарному выходу. - Не расскажешь, что за стимул? - спросил он по дороге. - Не расскажу, - буркнул я. Говорить ему, что стимулом должно служить мое желание с ним помириться, я не стал. Он не стал настаивать на ответе. Мы подъехали к пожарному выходу и, словно заговорщики, собравшиеся пробраться туда, где нам быть не стоит, огляделись, желая убедиться, что никто за нами не подсматривает. Я знал, что мне надо потянуть руку и открыть дверь. Если мне действительно надо на другую сторону, я туда попаду. Психолог спросил, что ему надо делать, я велел ему просто держаться за коляску, потом надавил на ручку двери, толкнул ее и выехал на крыльцо, чувствуя, что Психолог шагнул следом. Я сразу понял - получилось, и не потому, что почувствовал, что могу ходить. Психолог в тот момент, когда мы очутились на крыльце, вдруг внезапно вскрикнул и так сильно дернул за ручки коляски, за которую продолжал держаться и на которой я все еще сидел, что чуть не перевернул ее и меня вместе с ней на себя. Я похолодел, поняв, что случилось то, чего я боялся. Я вскочил на ноги. - Психолог?! Он сидел на крыльце, упираясь руками в бетон, и с каким-то отупением смотрел на свои ноги. - Хех, - он поднял бледное лицо, посмотрев на меня, замершего в шаге от него. – Не могу ногами пошевелить. Наверное, на моем лице проступил ужас. Надо отдать Психологу должное, он умел держать себя в руках. Хоть он и был бледен и напуган, но старался этого не показывать. Вместо того, чтобы попросить меня отправить его обратно, он деловито начал осматривать двор. Его практически нельзя было отличить от двора, который остался «там». Единственными изменениями были горы покрышек, сваленные кем-то и зачем-то у стены лазарета, словно какая-то стена. Сетка забора проржавела. Вдалеке, в дымке тумана, прятались многоэтажки города. Того самого загадочного города, который то ли был, то ли не был. То ли это мираж, то ли нет. Никто не мог, наверное, сказать на самом деле, есть ли на другой стороне хоть что-то, кроме здания интерната. Может быть, знали духи, привидения, но у них нельзя было об этом спросить. - А ты был прав, - сказал Психолог, совершенно неожиданно для меня. – Приятно видеть тебя стоящим. Необычно. - Что? – переспросил я, не понимая, как это он может сейчас за меня радоваться, когда сам сидит на полу, словно кот с перебитыми лапами. Мне и самому не понравилось это сравнение, пришедшее в голову, но поделать я ничего не мог. - Я говорю, не поможешь ли ты мне? – усмехнувшись, сказал он и облизнул пересохшие губы. Я словно очнулся и бросился ему помогать. Еще ни разу за свою жизнь мне не приходилось поднимать с пола человека, который не может ходить (мелкая не в счет), и я вдруг понял, что это весьма неприятное дело. За всю неделю я ни разу не был на другой стороне, и ноги предательски дрожали, уже успев отвыкнуть от движения, к тому же Психолог оказался слишком тяжелым. Однако речи не могло идти о том, чтобы позволить ему самому забираться в коляску. Для этого нужны были особые навыки, которых у Психолога просто быть не могло. Я его чуть не уронил, но кое-как все-таки усадил в инвалидное кресло, водрузив его ноги на подножку, и отступил, привалившись спиной к закрытой двери пожарного выхода. Психолог сидел в моей коляске и задумчиво трогал ободы колес, то чуть отъезжая, что грозился съехать задом наперед с расположенного там пандуса, то подъезжая ко мне. - Может быть, тебе заняться пробежкой по утрам? На этой стороне, - сказал Психолог. – Смотри, ты уже выдохся. - Ты что, шутишь? – спросил я. – Тебя это сейчас волнует? Действительно? Вот почему я не хотел тебя сюда вести, Лех! Вот, чего я боялся! А ты рассуждаешь о моей отдышке?! Психолог оглядел двор и обшарпанную стену лазарета, пожал плечами и сказал: - Я должен рыдать и говорить, что ты был прав? Если тебе будет легче, то представь, что, когда мы вернемся, все встанет на свои места. Я закрыл глаза. Он был невозможен. - Давай, - сказал, - пойдем обратно. Психолог снова усмехнулся и, резво развернувшись, будто всю жизнь только и делал, что в коляске катался, съехал с пандуса и покатил вперед. - Эй, ты куда? – закричал я и заковылял за ним, отмечая про себя, что действительно не в форме, и Психолог в коляске куда быстрее меня на ногах. – Слушай, нас никто не должен увидеть. Я не думаю, что они придут в восторг… Психолог подождал, пока я доберусь до него, и сказал: - Насколько я тебя понял, на другой… на этой стороне к лазарету стараются не приближаться? - Ну, - недовольный его проницательностью, буркнул я. - И что ты тут собрался делать? Он пожал плечами и снова, в который раз, огляделся. Пейзаж не много изменился, несмотря, что мы передвинулись ближе к сетке. Психолог в коляске, единственный инвалид в этом месте, казался тут совершенно чужим, но гораздо более своим чем я. Я не знал, откуда пришло это понимание, но я знал, что это на самом деле так. - Как определить, когда возвращаться? – спросил он. Я не понял вопроса. - Чтобы не затянуло сюда навсегда. Сколько времени можно тут находиться? – уточнил Психолог. Я призадумался. - В новогоднюю ночь мы были тут около шести часов, но это было особенное время. Во все остальное время я никогда больше, чем на час-два тут не задерживался. - Значит, часа два-три у нас есть? – спросил Психолог, поглядывая на город в туманной дымке. - Ну да, - сказал я. Мне жутко хотелось присесть, но я не смел показывать свою слабость. - Сколько времени надо, чтобы добраться до города пешком? Тридцать минут, сорок? - Чего? – удивился я. – В город? А он есть, этот город? - А разве нет? Я растерялся. - Мелкий сказал, что нельзя выходить за забор, - пробормотал я. – Он сказал, что те, кто ушел в город, больше не вернулись. - Так значит, ты знал о без вести пропавших? У меня уже голова взрывалась. Я схватился за нее так, словно хотел таким образом этот взрыв предотвратить. - Я не связал это, - простонал я. – Я и не подумал связать это с выпуском! - Ладно, ладно, - миролюбиво сказал Психолог. – Не связал, так не связал. У нас же достаточно времени, чтобы добраться до города. И он покатил по направлению к воротам! Я до сих пор не могу представить, что ему в голову взбрела столь бредовая мысль. Я бросился за ним следом и схватил коляску за ручки, начав тащить его обратно. - Совсем с ума сошел? – спросил я, разворачивая его. Психолог сопротивлялся, но у меня было явное преимущество. Как бы он не цеплялся за ободы колес, как бы не тормозил меня, я все равно с упорством осла тащил его обратно к пожарному выходу. - Перестань, Стас, - ворчливо заявил он, сдавшись, когда я начал завозить его на пандус. – Что ты ведешь себя, как маленький? - Кто я? – спросил, дергая ручку двери и отворяя ее. – Это ты ведешь себя, как ненормальный. Я уже однажды оказался прав. Неужели ты ничего не понял? В город нельзя ходить. Я закатил его в коридор, и история опять повторилась, только со мной в главной роли. Пока я валялся на полу, Психолог вставал с коляски и разминал затекшие ноги. - Эх, Стас, - ворчливо сказал он, поднимая меня с пола. – Ну скажи мне, куда по-твоему, уходят те, кто решил уйти на другую сторону, раз их в интернате нет? Куда? - Откуда мне знать? - В город, Стас, в город, - Психолог посадил меня в коляску. – Так что же ты боишься? Я не ответил.