Suffocation

Так умирают… вспышками возвращаясь в сознание. Кибом в ужасе резко открывает глаза, когда понимает, что что-то не так. Попытку вдоха встречает давящее изнутри сопротивление – что-то насильно заполняет воздухом судорожно сокращающиеся лёгкие. Это что-то решает за него ещё до того, как Кибом пытается вдохнуть снова. Сам. Попытка одна, вторая – паника. Сознание взрывается от резкого писка, жуткого, как пожарная сирена… вой скорой?.. чёрт возьми, чего? В конце концов, это не имеет никакого значения. Этот шум – фон, всего лишь чертово сопровождение к очередной драме. Это охренительно не справедливо… Какая-то адская механически-бездушная махина решает за него, когда дышать, и пронзительно визжит в ответ на все попытки освободиться от её воли – будто в отместку сильнее заталкивает, тромбует в тело всё новые и новые порции кислорода. Кибом пытается кричать, но тут же давится, кашляет, раздирая горло тошнотворной пластиковой трубкой – она как змея поселилась в его глотке. И теперь потревоженная, будто извиваясь, раздражала корень языка, вызывая омерзительные рвотные позывы. Скованные фиксаторами руки его предательски неподвижны, только неестественно согнутые пальцы отчаянно комкают накрахмаленные простыни. Страшно. Больно. Ещё одно мимолётное осознание зажимает очередную пару важных клемм в его голове. А потом – ломает по сгибу, отрывает от скрипящего матраца с тихим натужным треском, с каким нагнетают кислород в его лёгкие механические меха стоящего рядом пластикового уродца, насмешливо подмигивающего ему ярким монитором. Ни слова. Кибом не слышит ни слова, когда кто-то пытается с ним заговорить. Он и не пытается слышать – его сил хватает лишь для того, чтобы ещё и ещё попытаться выплюнуть-выдохнуть эту пластмассовую дрянь, вцепившуюся ему в глотку. Кибом не слышит. Поэтому делает всё наоборот. У этого некто белый халат и бликующая на груди металлическая бляшка, и он просит Кибома успокоиться хоть на минуту, но нет. Кибом бьётся как припадочный, пытаясь докричаться до врача чтобы тот помог, чтобы быстрее выдернул с корнями из его горла эту тварь, и, наконец, подарил ему возможность вздохнуть самому – жадно.  - Сейчас тебе нужно будет сделать длинный выдох, и я вытащу из тебя трубку, хорошо? Ты меня понял, парень? Ни черта. Кибом не понимает, но всё равно поспешно мотает головой, испуганно тараща глаза и выдавая истеричную ломанную давления на мониторе.  Пара умелых движений, и змея ловко выскальзывает из стёртого горла, вырывая надсадный кашель из груди. На бледно-сером лице расцветают багряно-красные пятна – Кибом рвано кашляет и, кажется, не может остановиться. Хрипит. И только потом наконец дышит словно рыба, выброшенная на песок: широко раскрытым ртом, ненасытно, морщась от боли, но испытывая невероятную эйфорию от того, что может сделать это сам. Он делает глубокий вдох… Вокруг – всё белое. *** Слепящее пятно перед глазами не исчезает… опущены его веки или нет – значения не имеет. Больничный свет режет зарёванные воспалённые глаза, а накрытое лёгкой простынёй тело немеет – будто в нём веса несколько тысяч тонн. И провода… провода, овившие паутиной мёртвые руки… его начинённые капельницами, вены не пульсируют, сколько не качай физраствор… У Кибома лишь понимание: он здесь. Он есть. Но в то же время: что есть он? Всего лишь груда покорёженных костей в потрёпанном кожаном мешке, вывернутом наизнанку. У него есть мысли и разум – помутнённый, с потрескавшейся системой жизненных координат. И никакой воли – воли к борьбе. Жизни. Её в нём совсем не осталось: она вырвалась из разбитого тела вместе с последним душераздирающим криком, который сотряс стены реанимационного отделения. Кибом перепугал всех, но больше всего – самого себя. Он помнил. Помнил шелест голосов и электрическое жужжание – первое, что он услышал, очнувшись. Помнил размытые пятна незнакомых лиц… руки и голос человека, склонившегося над ним. Эти сумасшедше горящие глаза – отчаяние напополам с безумием. Ничего кроме. Кибом не признал в нём сразу отца – тот постарел будто лет на двадцать с лишним. И свет от ламп слепящими бликами рисовал седину в чужих волосах. Его время остановилось, как и несчастные стрелки часов на обшарпанном циферблате. Как дыхание мужчины, привезённого меньше пары часов назад из операционной. Всё затихло – сошло на нет вместе с чужим последним судорожным вдохом. Время исчезло. Исчезли и звуки, чувства, ощущения. Всё это впитали трещащие по швам больничные стены. Сколько криков и боли хранили в себе эти бетонные монстры? Сколько крови и слёз впитали в себя? Под тяжестью накопившихся воспоминаний о смерти и потерях – как только держались эти стены? Они пугали Кибома не меньше покореженного железа и груды обломков, ставших его личным адом на несколько – кажется, миллион – часов. Они также, будто смотрели на него – с упрёком или жалостью – и в шёпоте их «выжил» звучало словно приговор. Различие между ними было только одно – эти стены пока не собирались падать. *** Кибом не спит, но ему кажется, что это всё ему только снится. Потому что – правда – вокруг него всё настолько ненастоящее, будто нарисованное. Словно он случайно забрел на какой-то спектакль, чью-то инсталляцию и невольно стал её частью. И в это действительно легче поверить, а потом – принять. Его шаги тихие, скованные – неуверенность сквозит в каждом действии. Кибом шаг за шагом продвигается куда-то вперёд, еле отрывая голые ступни от ледяной плитки, шарит взглядом по приоткрытым дверям, но ни в одну не решается зайти. Ищет. Кибом ищет его, хотя не имеет ни малейшего представления о том, как он выглядит. Из памяти стёрлось всё, только прощальный подарок – голос. И обрывками чужое дыхание, шипение – Минхо. Это всё, что от него осталось. С силой потирая глаза, чтобы что? Стереть опять нахлынувшие слёзы? Пытаясь избавиться от ощущения, что в них до сих пор бетонная пыль и песок, Кибом только трёт и давит на глаза. Это нервное – толку никакого. Кибом слепнет. Не видя ничего вокруг, он идёт наобум, и не удивительно, что, запнувшись, падает, налетая на стену. А когда его поднимают с пола, будто он не в состоянии, Кибом и сам осознает – не смог бы. Потому что то, что то, что он слышит секундой позже сквозь прикрытую дверь у медсестринского поста, лишает возможности мыслить здраво. От такого нужно бежать сломя голову – только ему никак не пошевелить ногами. Его почти насильно тащат в палату, как ребёнка перехватив вокруг талии. И ещё до того, как возвращают обратно в отделение, не успев выяснить, какого чёрта он вообще встал… Кибом начинает кричать. - Минхо!.. Вы видели Минхо?! – Кибом извивается ужом, пытаясь выскользнуть из стальной хватки. Но сил у него хватает только на обрывки фраз, которые больше смахивают на несвязанный набор слов. И никого собственно не волнует причина накатывающей истерики – врачи и медсестры измотаны, ведь больница вторые сутки похожа на поле боя, на котором с каждым часом пациенты из разряда «раненый» переходят в список погибших. Минус один-два в час стабильно. Здесь не до припадочных, это верно. Так что решение всего лишь одно – реланиум* тебе, детка, по венам. Крепче спишь – здоровее будешь. Кибом даже не замечает, когда медсестра успевает сделать укол, отравив его тело очередной дрянью. Только чувствует, что воздух становится гуще, плотнее, и без того нечёткая картинка перед глазами смазывается будто акварельная картина, залитая водой. Мир опять теряет краски и звуки, а напоследок только пара фраз всплывает в его голове – те самые слова из сестринской… из последних прибывших почти никто не выжил… - М-минхо… И долетевшее сквозь сон… - Нет его…