Грань прошлого

Как там говорил Бити? Операция будет длиться сутки? В скомканном виде? Сейчас мне кажется, что в этом странном спутанном пространстве я нахожусь уже целую вечность, а каждый из фрагментов памяти проживаю, словно в первый раз, захлебываясь эмоциями. Смешанные куски воспоминаний плотным и бурлящим круговоротом обволакивают меня, не позволяя ни на минуту отдохнуть от них. И такое чувство, что мне никогда из него не выбраться. Сейчас я бреду по очередной небольшой дорожке в огромном лабиринте своей памяти. Тоненькие пальцы, зажатые в моей ладони, влажные от заметного волнения. Поворачиваю голову, всматриваясь в родные грозовые глаза, и выдавливаю слабую улыбку, пытаясь придать себе беззаботный вид. Теперь, когда я оказался на этом месте и в этом времени во второй раз, для меня становится очевидным напряжение Китнисс: свободной ладонью она нервно теребит край светлой блузы, легкие ботинки раз за разом неуклюже цепляются за торчащие корни деревьев, а смуглая кожа на лбу складывается в небольшую морщинку. Тревожно задерживаю дыхание, осознавая, что меня ждет, но продолжаю шагать, сминая обувью свежую траву. Что там по «сценарию»? Цветочки? Мягко выпускаю ладонь Китнисс из своей и принимаюсь срывать короткие стебли неведомого растения, украшенные бело-розовыми цветущими головками. Собираю небольшой букетик, слыша, как за спиной Китнисс нервно ерзает на месте, и изредка поглядывая на ее ссутулившуюся фигуру. Она натянуто поднимает уголки губ, когда я отдаю ей цветы, и мы продолжаем шагать дальше, до конца поезда, где среди жиденьких кустиков точно не спрятаны камеры. Палящее солнце как будто специально жарит все сильней и настойчивыми лучами остро врезается во влажные глаза, поэтому мы решаем спрятаться, остановившись под деревом, но ни один из нас не смеет начать разговор. И на этот раз я знаю причины этого напряженного молчания, отчего по телу волнами проходит дрожь. Засматриваюсь на сплетения гибких прутьев тополя с сухими подрагивающими листьями, зная, что вот-вот придет Хеймитч. Этот разговор неизбежен. – Вы славно поработали, – дергаюсь от внезапно раздавшегося приглушенного голоса ментора за спиной и поворачиваюсь, собирая в кучу остатки актерского мастерства – понадобится как никогда. – Когда приедем, продолжайте в том же духе, пока не уберут камеры. Все будет в порядке. С недоумением всматриваюсь в лица обоих, замечая, как старательно Китнисс прячет глаза. – О чем это он? – спрашиваю, слыша, как охрип голос. – У нас были проблемы. Капитолию не понравился наш трюк с ягодами, – выкладывает Китнисс, приниженно опустив голову. – Что? – демонстративно хмурюсь, в то время, как в душе вздымается очередная буря, которую я старательно заглушаю. – Что ты имеешь в виду? – Это посчитали слишком большим своеволием. Хеймитч подсказывал мне, как вести себя, чтобы не было хуже. – Подсказывал? – понемногу взрываюсь. - Почему только тебе? – Он знал, что ты умный и сам во всем разберешься, – еще та актриса… – Я даже не знал, что было нужно в чем-то разбираться. Если Хеймитч подсказывал тебе сейчас… – теперь мне не приходится играть – голос сам наполняется горечью и заметной досадой. Как и сердце, – на арене тоже. Вы с ним сговорились. – Нет, что ты. Я же не могла общаться с Хеймитчем на арене, – лепечет Китнисс, наконец поднимая глаза, в которых нет ничего кроме жалости. Тупой и ранящей душу жалости. – Ты знала, чего он от тебя ждет, верно? – она молчит, кусая обветренные губы. – Да? – бросаю ее руку, отчего та теряет равновесие. – Все было только ради Игр. Все, что ты делала. – Не все, – тихо говорит Китнисс, как будто уверяя саму себя, а я отмечаю, что она все еще крепко сжимает в руке жалкий букетик. – Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой? – стараюсь скрыть то, что голос надорвался, заранее зная ответ. – Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже, – тихо говорит она. Я выжидающе всматриваюсь в ее лицо, замечая, что фигура ментора, стоящая чуть дальше, тускнеет и начинает расплываться. Темные пятна растут, и я даже не успеваю ответить Китнисс, когда мрак, как всегда, пожирает все вокруг. Вместо прежнего мерцающего зеленого фона растений на месте темноты начинают разгораться слабые полупрозрачные огоньки, играя и дружелюбно подмигивая. Вмиг все затапливается блекло-оранжевым светом, будто тусклая лампочка, освещающая темную комнату, а через некоторое время картинка перед глазами начинает прорисовываться. Густая дымка пыли витает в воздухе перед глазами, и пылинки, сверкая в оранжевом свете, напоминают россыпь крошечных мигающих звездочек. Источником этого великолепия оказывается громадный каменный камин, в котором плещется пламя. Слабым рыжеватым цветом налилась каждая вещь в комнате: небольшой деревянный комод, занимающий место в углу; старый заполненный посудой сервант, в мутном стекле которого отображаются и причудливо переливаются огненные искорки; потрепанное кресло с порванной обивкой в некоторых местах. Но самое главное – Гейл, лежащий на старой кровати спиной к верху, и Китнисс, которая сидит на стуле возле него, обессиленно склонившись и положив голову на его подушку. На первый взгляд Хоторн кажется мертвым, но плечи, слегка вздымающиеся вверх, говорят, что в грязном и потрепанном теле, неподвижно раскинувшемся на побуревших простынях, все еще теплится жизнь. Глаза Китнисс тоже прикрыты, а слегка потяжелевшее дыхание звучит размеренно и ровно – спит. Спина Гейла укрыта небольшим шаром снега и тонкой побагровевшей тканью под ним, сквозь которую сочится кровь, закрашивая рассыпчатые кристаллики льда в розовато-коричневый. И при виде этого я сразу же догадываюсь, куда меня занесло в этот раз. Аккуратно ступаю ближе, зная, насколько чувствительный у Китнисс слух, и на мгновенье останавливаюсь, чтобы рассмотреть ее умиротворенное лицо. Но вдруг взгляд замирает на двух сплетенных смуглых ладонях. Охотника и Сойки. Это действует как спичка – глупая ревность поджигается, вмиг вспыхивая жарким пламенем, и разгорается. Вдыхаю, набирая побольше воздуха, чтобы потушить внутри этот огонь, но он горит еще ярче. Подхожу ближе и мягко кладу ладонь на угловатое плечико Сойки, отчего она резко вздрагивает, пробуждаясь. Мгновенье, и ее грозовые глаза поднимаются, сверкая удивлением и легким возмущением. – Китнисс, – шепотом начинаю я, – иди нормально поспи, а я пока посижу с ним. Китнисс хмурится и отрицательно качает головой, а я, тяжело сглотнув ком в горле, замечаю, что она все еще сжимает руку охотника. – Ты устала. Не упрямься, – пытаюсь выдавить слабую улыбку. Через пару секунд Сойка наконец кивает и аккуратно выпускает пальцы Хоторна, поднимаясь со стула и вставая напротив меня. Мы неуклюже ерзаем на месте, не решаясь сказать хоть слово, и просто смотрим друг на друга. Неожиданно перед глазами вспыхивает яркий блик, и все вокруг мутнеет. Странный шум заползает в голову, заглушая мысли, и я, зажмурившись и схватившись за голову, обессиленно сгибаюсь вдвое. – Пит! – сквозь раздражающее шипение слабо пробивается голос Китнисс. Она обхватывает меня тонкими руками, тревожно повторяя мое имя. – Пит! Что… – слышу только затуманенные обрывки фраз, – с тобой? – голос слабеет и отдаляется. – Пит! – Пит… – Пит… – Пит Мелларк! – звучит неожиданно громко и четко, и я испуганно распахиваю глаза. Вокруг роем копошатся молодые парни, разглядывая меня и перешептываясь. Разноцветные пятнышки, юрко расползающиеся по горячему воздуху, мигают и растворяются в пространстве. Ловлю на себе сотни ужасающих взглядов, и понимаю, что мне срочно нужно действовать: продвигаюсь вперед, учащенно дыша и слегка прикрывая глаза. Что угодно, только не это воспоминание. Пожалуйста… Взбираюсь к сцене на подгибающих ногах, вяло отвечая на рукопожатие Эффи, и становлюсь на свое место. Площадь молчит. Только едва слышные всхлипы Прим, притулившиеся к маме, и шум жестокого ветра, растекающемся по воздуху, нарушают немую тишину, оправленную сожалением и скорбью. Судорожно поворачиваю голову в сторону Китнисс, и в мое сердце впивается сотни тысяч иголок, когда я вижу ее обезумевшие серые глаза: сглатываю горькую слюну, и щурюсь от подбадривающих криков Эффи. – Трибуты, пожмите друг другу руки! – объявляет она, и я, прикусив губу, протягиваю свою шершавую руку навстречу Китнисс. Липкий туман обволакивает меня со всех сторон, когда нежная кожа ее пальцев прикасается к моим рукам. Обнять. Прижать к себе. Утешить. Крепко сжимаю ее ладонь, и заглядываю в серые испуганные глаза, такие еще неприступные для меня, простого парня-тибута, ничего не значащего для Китнисс. Из моих легких словно выкачали воздух: я чувствую, как ее пальцы выскальзывают из моей руки, рассыпаясь на сотни мелких кусочков. Оглядываюсь назад, но замечаю только сотни тысяч застывших восковых фигур, плавящихся, словно шоколад на солнце. Крошки, оставшиеся на моей ладони, больно щемят кожу, и я, с дико выпученными глазами, кидаюсь навстречу почти исчезнувшей Китнисс: пыль попадает в мои глаза, вызывая колючие слезы. Что ты наделал, Пит Мелларк? Зачем? Внезапно налетевший ветер стирает остатки воспоминаний, погружая меня в кромешную пустоту: яростно дергаю ногами, запутавшись о противные липкие простыни. Мне уже не выбраться с этого омута. И снова все повторяется. Сотни маленьких ярких искорок разгораются, противодействуя мраку. Учащенно дышу, осознавая, что теряю все. Китнисс – моя жизнь, и сейчас она крошится на мелкие крупицы, торопливо улетающие куда-то в пустоту. Резкая вспышка боли прерывает мысли. В животе, в голове, в груди – она отдается по всему телу, парализуя и лишая способности думать. Протяжно стону, в облегчением чувствуя, как через некоторое боль понемногу затихает, и вдыхаю заметно посвежевший воздух. В груди все еще покалывает, а голову как будто сдавливает что-то тяжелое. Сквозь тишину начинают прорываться странные звуки, напоминающие лес, а неожиданный порыв ветра мурашками проходит по коже. Облизываю потрескавшиеся губы, с удивлением замечая, что они повлажнели – выступили соленые капельки. – Пит… – женский голос звучит где-то совсем далеко и едва слышно. Я уверен, это снова она. Осознаю, что влага стекает по всему лицу, щекоча кожу, а соль отдается покалываниями. Морская вода? Или слезы? Вспышки перед глазами собираются в одно густое коричневое пятно, понемногу складываясь в единый образ. Я не ошибся – это она. Разгорячившееся, залитое слезами лицо Китнисс, еще немного размытое, стоит прямо напротив моего. – Пит… Пит… Пит… – раз за разом срывается с ее губ, а мягкие ладони поглаживают мои волосы и плечи. В горле першит, и я слабо откашливаюсь, зажмуривая глаза от яркого света. Когда я снова распахиваю их, то натыкаюсь на теплые глаза Китнисс, покрытые оболочкой слез. Я на Арене семьдесят пятых Голодных Игр. – Осторожнее, – слабо шепчу слова, которые сами собой всплывают в голове. – Впереди силовое поле, – легко улыбаюсь, на что она издает смешок вперемешку со всхлипом, – Но со мной все в порядке. Так, небольшое сотрясение. – Ты был мертвым! У тебя сердце остановилось! – выкрикивает она в ответ, сразу же зажимая рот ладонью, потому что из него вырываются жуткие хлюпающие звуки. – Ну, сейчас-то оно заработало. Все нормально, Китнисс, – спокойно отвечаю, стараясь игнорировать трепещущие ощущения внутри. Она плачет. Она переживала. Переживала… Нет! Не нужно кормить себя надеждами – слишком поздно. Китнисс продолжает всхлипывать, на что Финиик где-то издалека бросает: – Да ладно, это у нее гормональное. Из-за малыша. – Нет, это не… – выдавливает Сойка из себя, но тут рыдания накатывают с новой силой, будто бы подтверждая только что сказанные слова. Несколько слезинок снова падают на мое лицо, и перед глазами мутнеет. Поднимаю руку, чтобы протереть глаза, но туман не пропадает, а, наоборот, сгущается, превращая картинку перед глазами в смесь разноцветных пятен. Цвета перемешиваются и понемногу сливаются, в один – черный, который уже стал для меня таким привычным. Липкая темнота снова обволакивает меня со всех сторон, и я, делая глубокий вздох отяжелевшими лёгкими, отчаянно пытаюсь пробраться вперёд. Мрак рассеивается, распадается на мелкие кусочки, и я чувствую, что лечу вниз – оглушительное пиканье аппаратов пробирается в мой затуманенный разум, а влажная от пота простыня пристает к рукам. – Мне кажется, что его ослабший после охмора мозг не выдержит нагрузки… – глухо слышится фраза, острыми осколками врезаясь в мою голову. Рывок. Еще рывок. Меня словно подкидывает вверх, в зияющую пустоту, а с моего рта вырывается болезненный вздох. Темнота сгущается, приобретает формы, а глаза ослепляет золотой проблеск горящего огня. – Пит! Да что с тобой? – требовательный голос матери приводит меня в чувство, и я хватаюсь за край деревянной столешницы. Делаю глубокий вдох, чувствуя, что мой лоб налился тяжелым горячим потом и вымученно улыбаюсь. Думай, думай что говорить! – Все нормально, – осторожно начинаю я, поворачиваясь к тесту. – Просто сегодня плохо спалось. Мать успокаивается, вытирает руки о фартук, и начинает привычно суетиться у печи. Незаметно кривлюсь от раздирающей головной боли, медленно мешая руками мягкое тесто. Крупные, непрерывно стучащие по стеклу капли напоминают мне о том, что я должен сделать – сердце сжимается в испуганный комок, когда я медленно подхожу к окну. Сквозь густые потоки дождя слабо пробиваются очертания невысокой загородки, шумящего дерева, одиноко раскинувшегося над землей, и скукоженную девочку, дрожащую от дикого холода и юрко заползающих под шиворот струй дождя. Подхожу к печи, вытаскивая горячий пахучий хлеб, и, словно невзначай, выпускаю две буханки в огонь. – Ай! – притворно кричу я, студя место ожога, – Горячо! Щурюсь от звонкого подзатыльника, и виновато смотрю на мать. Сейчас она скажет, чтобы я выкинул подгоревший хлеб свиньям, и я отнесу его Китнисс. Скорее бы вырваться с этого вспоминания… – Да что ты! – громкий крик матери, казалось, слышен по всему дому. – Испорченный хлеб! Вот за что мне такое наказание? – не унывает та, тыкая большим пальцем по моей груди. И, словно вскипев от злости, бьет меня разгорячившим прутом по лицу. – Живо отнеси его свиньям, да возвращайся поскорей! Хватаю еще горячий, пахнущий жаром хлеб, и поспешно выхожу на улицу, навстречу холодному потоку дождя. Всего за пару секунд я промок до ниточки, а мои руки судорожно хватаются за горячий хлеб, желая согреться. Щека вспыхивает от невыносимой боли, но я упрямо не обращаю на это внимание. Подхожу к загородке, и краем глаза наблюдаю за сидящей Китнисс: та жадно вытягивается вперед, вдыхая запах свежего хлеба. Хищно смотрю в сторону дома, и, не обнаружив матери, быстро кидаю две буханки в сторону девочки. Та с удивлением хватается за горячий хлеб, смотря на меня безумными глазами: слегка ей киваю, немедленно отвернувшись. Прохладный свежий воздух тяжелеет и густеет, струи дождя внезапно застывают, блестя в непроглядной темноте, а белое, словно восковое лицо Китнисс рассыпается на сотни мелких кусочков, развеиваясь по разгорячавшему ветру.