Не дай мне упасть

1

Вокруг было так темно, что нельзя было увидеть руки, вплотную приближённой к лицу, не то что рассмотреть, что находится поблизости. На мгновение почудилось, что она ослепла, до такой степени мрак представлялся чем-то естественным, её личным дефектом зрения; но вскоре она поняла, что это не так, когда глаза медленно начали привыкать к темноте. На ощупь двигаться было неудобно: под ногами что-то неприятно хрустело, отзываясь в воспалённом и усталом мозгу болью, заставляя сердито прижимать руку к вискам; другой же она шарила, стараясь не стукнуться о что-то, что, по-видимому, свешивалось сверху. Кеды мокли: кажется, она иногда шла по воде, при этом ещё было скользко, словно под ногами у неё был лёд или обмытые камни. В груди саднило, будто там поселился самый настоящий дракон, только карликовый; он засел за темницей из костей, угнездился возле сердца, уютно обвив его своим изумрудным, как её же глаза, хвостом, и лениво, по-домашнему обжигал огнём измученный орган; от этого ужасно хотелось пить: жар достигал даже горла. Где она оказалась после того, как её забрали из Тибидохса, она не знала, зато могла догадаться, какому кретину — о, иначе Его назвать и нельзя — вздумалось её забрать: естественно, Глебу Бейбарсову, великому некромагу, которому плевать на всех и вся. Жаль, что у неё, магспирантки, более или менее толково закончившей обязательные курсы обучения, нет такого ума, как, к примеру, у Шурасика или же Лены Свеколт: они бы сразу нашли разгадку. Впрочем, и у самой Татьяны Гроттер, победительницы Чумы и — как самовлюблённо звучит-то! — богов, есть идея. Быть может, всё дело в Зеркале. Академик, помнится, говорил, что неоднократное использование его сил расшатывает нервную систему человека, доводит его до безумия, до исступления и заставляет совершать необдуманные поступки. Или обдуманные и тщательно спланированные, что ещё страшнее. Возможно, Глеб сорвался и, рискуя тем, что его могут поймать, решил забрать Таню с собой, заставить её бежать от Магщества вместе с ним. Тогда напрашивается вполне резонный вопрос: где он, чёрт его возьми? С каждым шагом, с каждым болезненным вздохом, казавшимся неимоверно горячим, как во время болезни, с каждой мыслью раздражение в Тане нарастало, грозя затопить её сжатое драконьим хвостом сердце и вылиться из берегов на лёгкие. Единственными случаями, когда она чрезмерно много думала о Глебе и, более того, позволяла себе о нём думать без боязни оскорбить Ваньку и его любовь к себе, были приступы злости на некромага. Она обвиняла его в том, что он подарил ей розу на том чёртовом мосту, вынудил её прошептать его имя на Локон, вечно преследовал и на что-то надеялся, прекрасно понимая, что она любит — да! Да! Да!.. точно любит — другого; она обвиняла его, казалось, во всех смертных грехах, хотя по крайней мере чревоугодие ему было неведомо, не говоря уж, стоило признать, о похоти и лени; она примеряла на него маски самых мерзких чудовищ, словно стараясь этим обмануть в первую очередь себя. Чем она злее думала о Глебе, тем ей становилось и лучше, и хуже. Это как горькое лекарство, которое доктор с подчёркнутой любезностью заставляет выпить, чтобы избавиться от боли в горле; это как попытки Клода Фролло забыть о своей Эсмеральде, с головой погрузившись в науку и религию, только — забавно это — сама цыганка бежит от архидьякона, словно все роли внезапно поменялись; это как, любя Аксинью, жениться на Наталье, как сделал шолоховский Григорий Мелехов. Только сейчас Таня заметила, что со лба у неё что-то на нос капало, и провела рукой; кровь, поняла она, чуть лизнув палец. По-видимому, она обо что-то ударилась при телепортации. Если это, конечно, была телепортация, которая невозможна в принципе в Тибидохсе. Хотя кто его знает, может, теперь Глебу после сил Тантала подвластно чуть ли не всё, даже распутать нить, окружившую школу, — одну из нитей сети, препятствующей телепортации. На учителей блок не действовал, а вот ученикам, увы, приходилось тяжело: им нельзя было на мгновение появиться дома, стащить со стола на кухне мамин блин, кивнуть отцу, прижав палец к губам, мол: маме только не говори, и исчезнуть. Глупо то, что Таня и вовсе о том думает: у неё родителей нет. Теперь нет. Она устало замотала головой и села на камень. Зрение мало-помалу привыкло к окружающему мраку, низведя его до точки «просто серый» и показав, что происходит вокруг неё. Видимо, она шла по какой-то пещере. Сверху свешивались то ли сталактиты, то ли сталагмиты — Таня всё время их путала, — с которых капала в недалеко находящуюся лужу (если это была лужа, конечно) вода с негромким, но раздражающим своей методичностью звуком. Стены были осклизлые на ощупь, пальцы соскальзывали, кое-где можно было дотронуться рукой до плесени или ещё чёрт знает какой дряни. Сколько она прошла, Таня не знала. Быть может, двадцать миль, судя по тому, как ноют ноги, может, вообще не двигалась с места, блуждая по этим пещерам, которых, если зрение не изменяло ей, было слишком много. И здесь, в этом месте, где ей пришлось вынуждено остановиться из-за изнеможения, было много путей в разные стороны: назад, откуда она пришла, влево, вправо и прямо. Только из последнего хода смутно пробивался свет, едва различимый, но он всё же был. — Свет в конце туннеля, — мрачно пошутила Таня, с трудом поднимаясь, и неловко дёрнула ногой. Рядом с ней что-то со стуком упало, разваливаясь на части. По виду это напоминало кости... человека, причём человека, у которого, пусть Таня в этом и не эксперт, потеряна одна из конечностей: то ли рука, то ли нога — в этой груде и медик не разберётся. Чтобы не произошло второго такого приятного знакомства со скелетом, Таня использовала заклинание, зажигающее свет внутри кольца, и внутренне обругала себя за то, что не вспомнила про свою магию раньше. Спасибо, что тут она действует. Бывают такие места, где доступ для волшебства закрыт: блоки сдерживают проникновение любого колдовства, хоть светлого, хоть тёмного, и даже магу уровня академика не удастся попросту телепортировать себе бутерброд, будь ты хоть сколько голодный. Таня направилась дальше. Она с трудом поборола своё извечное любопытство, подзуживавшее проверить те два другие ответвления, и пошла по среднему вперёд, мысленно поклявшись себе при встрече с Бейбарсовым, которая, Таня была уверена, неминуемо наступит, убить его каким угодно способом. Если получится, конечно.

2

Глеб зло выругался. Признаться, он не матерился. Он принадлежал к тому классу людей, которые предпочитают выражаться более или менее культурно, доказывая собеседнику его ограниченность иронией, насмешкой, приподнятой бровью, холодным взглядом, ехидными кивками, комплиментами, в которых сквозит едкий, как кислота, сарказм, — но не цензурной бранью. Тогда, на мосту, когда он впервые появился в Тибидохсе, у него произошла довольно забавная встреча с Гуней Гломовым — местным, как он впоследствии узнал, силачом без зачатка мозга. По поводу последнего у Глеба всё же были сомнения, ибо ум у Гуни всё же был, пусть его бесконечные вспышки агрессии не давали этого понять. И в одну из этих вспышек Гуня попытался забрать его папку с рисунками — ту самую папку, которая была защищена мощнейшим заклинанием и до которой не позволялось дотрагиваться никому, кроме, пожалуй, Тани. Словом, даже в этот момент Глебу не захотелось обматерить своего противника. Сейчас же у него был повод сорваться: Тани не было рядом. Нигде. Он очутился у обшарпанной стены дома, чудилось, сохранившей в себе запах трущоб и помоев, этих неминуемых следов нищенства. Гравий, раздражая слух, зашуршал, камень, прицельно от злобы пущенный, врезался в высокий деревянный забор, весь исписанный посланиями к любимым и проклятиями к недругам; ещё в углу можно было увидеть руну: восьмиугольную звезду, заключённую в полукруг, и с треугольником посередине. Руна интересовала Глеба так же, как две каменные стены по бокам; вторая, впрочем, выглядела весьма новой, даже краска не успела облупиться. Глеб, отряхнув плащ, вышел отсюда через единственный проход и огляделся. Он, как и планировал, оказался на Лысой Горе в то более или менее удобное время, когда маги в основном бывают на работе или же просиживают в барах, а до часа, когда выбирается нежить, ещё далеко, — примерно в четыре дня. На улице никого не было. Никто не спешил домой или же по делам, к примеру, на дискотеку, которая находилась где-то поблизости, кажется, за тем домом; никто не видел, как он телепортировал; никто не может поймать его как государственного неуловимого преступника, за которым гоняется теперь уже даже лопухоидная полиция. Вообще забавно то, что Бессмертник, отчаявшись, попросил помощи у обычных людей. Скорее всего он не говорил, что Глеб некромаг, да и вообще не упоминал о магии, но внушить президенту России, что, мол, по стране гуляет опасный злоумышленник, наверняка сумел. Глеб бы и вовсе не узнал об этом, если бы однажды в Калининграде, куда он наспех телепортироваться после того, как его один раз едва не поймали в его убежище в Москве, его не преследовали по всем подворотням и улицам; помнится, ещё улицы окружили, машины везде понаставили, лишь бы его поймать. Не поймали, впрочем, но от быстрого бега потом в боку саднило, а пуля, выпущенная почти прицельно, пролетела чуть ли не в миллиметре от уха. Глеб мог бы, конечно, выбрал для своих целей местечко побезопаснее — где-нибудь за Уральскими горами, в самом захудалом городишке, который только можно найти, но нужен был человек, способный провести обряд. На Лысой Горе у него есть знакомый, которого он пару лет назад спас от преследования и смерти в Дубодаме, — пусть он ответит тем же. Нужно было именно сегодня совершить ритуал, иначе в дальнейшем чёрт его знает, возможно ли будет поймать опять этого пройдоху, вечно меняющего своё местожительства и вот уже второй год успешно бегущего от властей; но Тани не было. Глеб её поймал в коридоре школы, в тот момент, когда она выходила из библиотеки, и, прижав её к себе, телепортировал своим особенным некромагическим способом, куда более удобным, чем телепортация обычных магов, когда «требуется сжать себя до размеров сначала платка, потом кулака, затем зёрна мака, а потом до крошки — и подуть» — примерно так говорится в руководстве, найденном на полках в обиталище Абдуллы. Странное же дело: прежде не так рьяно сопротивлявшаяся, тогда Таня огрела его Фронтисом — не больно, но неожиданно, отчего машинально он выпустил её из рук. Её выкинуло из портала и наверняка бросило где-нибудь поблизости; осталось только понять где. — Ита-ак, — протяжно начал Глеб, — где ты можешь быть, милая моя Татьяна, — и закрыл глаза. Нити силы Тантала, которые неразрывно переплелись с его собственными нитями силы, послушно, как котята, потянулись на его зов. Как и всегда, впрочем.

3

Туннель вывел Таню, к её радости, наружу, на вершину холма. Сначала солнечный свет ослепил её; ей вновь почудилось, точно она ослепла, и показалось даже, что солнце стремится испепелить её за то, что она нашла выход из пещеры, из того чёртова лабиринта, в котором очутилась по милости Бейбарсова; затем, когда можно уже было отнять руку от лица, она увидела, что холм высокий, и в низине разросся, словно бы из ниоткуда, огромный город. Лысая Гора, с облегчением признала в этих то уходящих в небо шпилями, то маленькими лачугами дома волшебного города — одного из редких поселений, раскинувшихся по всей бескрайней стране в отдалении от лопухоидов. Ярко-алые черепицы крыш матово-весело блестели, побеждая в игре света соломенные крыши обиталищ бедняков; здание главы города, стоявшее посередине, на Главной площади, выглядело роскошно и помпезно благодаря тому, что оно было в форме кольца, которым маги колдуют; но находящееся покосившееся строение, казалось, портило впечатление, произведённое этим броским, канареечно-жёлтым перстнем, чьё огромное стеклянное окно, изображавшее камень, радостно ловило лучи. С холма спускалась извилистая и неудобная тропинка, вся заросшая осокой, которая болезненно резала руки и ноги; стоило Тане неверно ступить, как камень из-под её ступни сорвался и, перепрыгивая через своих собратьев, поскакал вниз. — Надеюсь, Гробыня дома, — сказала себе Таня и, с шумом вздохнув, начала медленно спускаться вниз. Пещеры, издавна стоявшие здесь, когда ещё Лысой Горы не было, зло блеснули зубами — сталактитами и сталагмитами, выпуская из рук (будь они у них, естественно) свою жертву. В основном, когда люди попадают в пещеры, они не могут выбраться наружу, буквально не находят выход из бесконечного лабиринта, закручивающегося спиралью к центру, где, как на Крите, жило что-то вроде Минотавра. На самом деле монстр давно умер из-за того, что в его логово и вовсе перестали соваться маги, пусть внизу, на маленькой плешивой горке и раскинулся город, потому единственное, что грозило бы Тане, — это смерть от голода. К её счастью, телепортация Глеба выкинула её почти в самом начале, иначе бы она блуждала до конца своих дней, но сама Таня об этом не знала: ей никто о пещерах не рассказывал. Лишь старые колдуны, которым свыше ста лет, только они знают, что прежде здесь было; теперь это мало заботит молодое поколение. Таню не заботило, к примеру. Она осторожно спускалась вниз, в любой момент рискуя сорваться и на себе почувствовать, остры ли камни. Песок неприятно прилипал к её кедам, настолько мокрым, что их уже нельзя было бы даже выжать или высушить — только выкинуть; в том месте, где был большой палец, обувь и вовсе оказалась порвана: Таня вспомнила, что она зацепилась обо что-то ногой и едва не упала там, в том хитросплетении коридоров. Дом Гробыни был расположен весьма недалеко — не на самом краю города, конечно, ибо там было далеко до её места работы и до дискотек, но и не, хвала богам, в центре. Осталось только добраться до неё, а затем можно с помощью магии призвать к себе контрабас, который долетит ориентировочно за полчаса, (главное — на него полог невидимости накинуть: лопухоиды будут не в восторге, увидев летающий музыкальный инструмент) и вернуться в Тибидохс, и чёрт с ним, с Бейбарсовым. Встреча с этим гадом всё равно не имеет никакого смысла; было бы лучше его и вовсе не видеть больше — просто из-за того, что Таня едва не убилась, пока блуждала по этим пещерам, Тантал их раздери. Тантал... Таня вздохнула. Вся эта ситуация с Зеркалом отражалась на Ваньке. Письма от него приходили реже, и всегда они были короткими, будто написанными впопыхах. Он часто писал так на листах, наспех вырванных из тетрадки, обгрызенных сбоку, со следами копоти или жира; но писал так, что Таня всё ему прощала за ту сквозящую в строках нежность и любовь. Ласка была в каждом его слове: в мягком обращении, в милом пожелании удачи и счастливого дня в конце послания; теперь же... Теперь всё изменилось. Он сухо говорил, что с ним всё в порядке, просил её скорее, немедленно даже — у него лишь раз промелькнуло это слово, но как больно оно было воспринято! — и обещал приехать за ней и, в редких случаях, просто к ней; но не ехал. Его почерк стал не округлым, как прежде, а резким, злым, бейбарсовским почерком. Таня видела однажды, как Глеб пишет, и запомнила эти острые, как клинья, буквы, косой наклон, будто пронзающий лист, привычку подчёркивать основные места — всё-всё запомнила; и у Ваньки всё стало точно таким же. Прямые буквы, выдающие уверенность в себе владельца, пропали; никаких завитушек, абсолютно — всё солидное и скучное, взгляду не за что зацепиться. Таня боялась, что, если Ванька прилетит, она не узнает его, что он и внешне изменился. В посланиях это хотя и бросалось в глаза, но не так близко к сердцу принималось; однако когда он приедет... А вдруг она вместо васильковых глаз увидит чёрные, без блеска и дна? Вдруг вместо приятных прикосновений, ласковых и нежных, появятся злые и иступленные, хватающие и держащие крепко — те объятья, в которые заключал Глеб лишь в минуты сильнейшего раздражения? Вдруг улыбка предаст и окажется та злая насмешливая ухмылка? О, как все эти вопросы бились у неё в голове! Как она боялась будущего! Сколько раз она спрашивала себя, что будет дальше, и впервые не знала, что ей делать и как помочь и Ваньке, и... Чёрт с ним, она и Ему хотела помочь, как бы ненавидела его. Даже, пожалуй, и ненависти-то в ней как таковой не было, только то чувство, которое она бешено и самообманом отгоняла от себя. Таня замотала головой, временно выбрасывая обоих из головы. Она уже спустилась с холма и шла по мостовой, отполированной сапогами, туфельками и прочей обувью жителей. Вокруг неё сновали маги, преимущественно дети; некоторых Таня видела уже в Тибидохсе, теперь они приехали домой, пока в школе проводится ремонт; они тоже замечали её, но ничего не говорили и даже не подходили, что девушку только радовало: ей ни с кем не хотелось общаться. — Даже со мной? — насмешливо спросили её сзади. Таня стремительно обернулась, содрогаясь от ужаса. Перед ней стоял Глеб. Он был хладнокровен, хотя являлся преступником, которого легко могли заметить и с трудом попытались бы поймать; но он невозмутимо засунул руки в карманы плаща, поставил одну ногу на другую и вопросительно изогнул бровь, как бы спрашивая: ну и? Что ну и? — С тобой тем более, — мрачно огрызнулась Таня, насупившись. Её успокаивало то, что вокруг было много людей, следовательно, Глеб не мог её вновь насильно увезти с собой: он бы неминуемо привлёк чужое внимание, которое могло плохо на нём отразиться. — Со мной ничего не будет, — возразил Глеб, не приближаясь к ней. — Меня они не видят. Тантал был великим магом, и та сила, которую я, так сказать... — его губы дрогнули, — унаследовал, позволила мне многое. Телепортироваться, быть невидимым, неосязаемым, если нужно. Таня нахмурилась. Она не ожидала, что её догадка окажется верна. — Зачем ты меня выкрал? — прямо спросила она, не ходя вокруг да около; вопрос прозвучал грубо и вызывающе. — Соскучился, — хмыкнул Глеб. — Это тебе льстит? Нет? Мне бы польстило, — с кажущимся огорчением — гребанный актёр! — вздохнул он. — На самом деле у меня другие планы. — Печально то, что в них фигурирую я. Глеб только плечами пожал, не собираясь спорить. Неторопливо, по-кошачьи невозмутимо он приблизился к Тане и чуть наклонился из-за того, что наполовину головы Таня была ниже; усмешка скользнула по его губам. Он казался усталым, выдохшимся. Он, слава богу, не напоминал того измождённого, бледного, напоминающего призрак Глеба из сна, но недалеко до него ушёл: синяки под глазами, цвет кожи и бесконечная, безграничная грусть были всё те же; только пальцы не тряслись, и отчаяние не сквозило в каждом жесте, да и безумия не было. — Ты меня так рассматриваешь. Любуешься? — с иронией спросил Глеб, чуть сощурившись. — О да, — фальшиво ответила Таня, одёргивая свитер так, словно глазами Глеб его пытался снять, — прямо восхищаюсь тобой. — Жаль, что ты иронизируешь, — неожиданно печально покачал головой собеседник и взял её за руку. Таня постаралась было выдернуть её, но хватка Глеба была чуть ли не железная — так неумолимо и безжалостно сомкнулся бы капкан на лапе зверя, попавшегося в ловушку. — Вернёмся к вопросу, — упрямо продолжала Таня, мотнув головой; она уже не обращала внимания на людей, огибавших их вокруг да и, чудилось, и вовсе их не замечавших, точно они и в самом деле были невидимы. — Почему ты меня выкрал? Глеб только задумчиво улыбнулся, рассматривая её, как ей показалось, со смутной... ваньковской нежностью. Он точно любовался ею, как любуется художник своим творением: рыжими волосами, блестевшими на нежарком весеннем солнце, изумрудными, расширенными от изумления глазами, в глубине которых, в зрачке, сверкало что-то золотистое, хмурое, вопросительное; её пальцами — тонкими и немного грубоватыми от бесконечных быстрых полётов, когда нужно цепляться за контрабас со всей силы, чтобы не упасть. Странно он смотрел. Не как Глеб. У Глеба взгляд — испытующий и немного полубезумный; у этого — спокойный и умиротворённый даже. Что с ним? — Почему? — повторила Таня, сбрасывая гипнотическое действие его глаз с себя. — Чтобы провести обряд, — просто ответил он. — Какой? — выпытывала Таня, смутно злясь. — Свадебный, — сообщил Глеб и закончил: — Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.