Не дай мне упасть

1

Ей снился один и тот же сон уже в тринадцатый раз. Она специально считала. Ей вообще смешно подумать о том, что когда-то давно она спокойно жила, не думая о своих кошмарах, зачастую связанных с Чумой; не записывала каждое видение в дневник, разбирая его с тщательностью учёного, изучающего новый, неизвестный науке, вид; не прокручивала в памяти отголоски событий, силясь проникнуть в суть того, что настигало её ночью, как настигает хищник свою жертву. Довольно странно, но она в самом деле чувствовала себя жертвой, которую загнали в ловушку и долго и животрепещуще ощупывают, наслаждаются страхом, не спеша нападать, выжидая момент с уничтожающей медлительностью. Глупо то, что сны начались с её дня рождения, как бы послужа сигналом: твоя жизнь изменится; на самом же деле не изменилось ровным счётом ничего. Она всё так же ходила на занятия, помогала Соловью с командой, собранной после того, как распалась прежняя, спорила с Гробыней по зудильнику (вживую не получалось: Склепова жила на Лысой Горе и приехать ради скандалов явно не могла), по поручениям академика летала за пределы купола — ничего такого не изменилось. Но то днём. Ночью всё будто бы преображалось. Она ярко — во сто крат ярче, чем ночью, — воспринимала мир, будто фокусировала взгляд на деталях, которые утром, при свете показались бы ей мало значащими; она смотрела в суть вещей и, что важнее, что не каждому даётся, видела, что происходит. Так впервые воспринимают мир дети — с изучающим любопытством; взрослым окружающее приедается за годы, а они оглядываются, вертят головой, расширяя глаза, и словно бы радуются всему, что попадается им. Единственное отличие: она не радовалась, но смотрела — пристально и испытующе, по-новому, точно обрела зрение после долгих лет мрака. Этот непрекращающийся сон, с каждым разом становящийся всё светлее и светлее, как будто пытающийся затопить её в сиянии, даровал ей возможность воспринимать мир и понимать его сызнова, выведя из тёмного подвала со спёртым воздухом на волю — так птицу выпускают из клетки. После пробуждения, резкого, как при прыжке в холодную воду, она тяжело дышала, прижимая руку к сердцу, и ощущала себя так, словно её жестоко обманули, что-то недодали и даже то, что есть, в конце концов забрали. И пусть она знала, чего лишилась, она не могла поверить, что вскоре это произойдёт, что это может произойти. Он (Его имя она не могла произнести про себя, словно бы оно было священным, важным и нужным ей, несмотря ни на что) не может стать таким... потерянным, как щенок, бездомным, как нищий, забытым всеми, как изгнанник, и без того огня в груди, внутреннего стержня, которым она втайне восхищалась и который, чудилось ей, сломить невозможно. Это всё было глупо: и тот ребяческий восторг, что испытывала она при мысли о Нём — испытывала только ночью, в часы уединения, замкнувшись в комнате и в себе, как в раковине, — и эти сны, и то волнующее грудь томление, сладко-кислая нега, и этот страх, животрепещущий ужас, так не вязавшийся с остальными эмоциями. Последнее как будто бросало с башни, отнимая почву из под ног, до такой степени оно не отличалось от прочих чувств; но страх был — страх перед неведомым, страх перед хищником, страх жертвы, прижатой к стене. Но то было ночью. Сейчас был день, и по крайней мере теперь она могла без боязни сделать шаг, выкинуть из головы всё, что терзало её в тёмное время суток, и заняться рутиной, осточертевшей ей донельзя. Сейчас был всего лишь день.

2

Таня взъерошила волосы жестом, присущим скорее Ягуну. От друга можно было многому научиться, вплоть до того как свистеть и щёлкать пальцами одновременно, причём попутно пританцовывать, и эта привычка лохматить волосы в момент сильной задумчивости и погружённости в себя так же перешла к ней. Мыслей было много, но за какую ухватиться она, хоть убей её Тантал, не знала, зато точно была уверена, что от одной нужно скрыться и отмахнуться, пока переживания не захлестнули её волной через борт, потопив утлое судёнышко спокойствия. Примерно так же, пришло ей вдруг на ум, отгоняют назойливых слепней, норовящих сесть на мокрое после воды тело; только в отличие от насекомых раздумья неумолимы и гнетущи, их не отпугнуть средством против мошкары и комаров, не убежать подальше от реки: они достанут везде, они неприступны и всеобъемлющи, просты и вместе с тем сложны, издеваются и ластятся, как котята. Они везде, но и нигде. Груз забот пал на плечи внезапно. Обнаружилось, что в школе наконец-то решили сделать кардинальный ремонт, причём именно на Жилом этаже, и Тане как магспирантке нужно помогать учителям красить стены, белить потолки, поддерживать магией колонны, пока их будут укреплять лопухоидными методами. У Кати скоро день рождения, и следовало бы придумать, что ей подарить. Ванька обещался на днях прилететь, он прислал лаконическое письмо об этом (впрочем, в его приезд Таня верила меньше всего: он божился и клялся, что навестит, ещё в прошлом месяце). Ещё нужно было решить, куда разместить учеников, тех, которых нельзя отправить по домам по какой-либо причине: или с улицы взяли, или родители умерли, а опекунов из родственников и не предвидится, или сами считаются без вести пропавшими, или укравшими что-то, и их теперь разыскивает полиция — причин масса, а проблема с расселением — лишний повод для мигрени. Вдобавок, что немаловажно, следовало каким-то образом вернуть просроченную книгу так, чтобы Абдулла не заметил. Пока Таня огибала библиотеку десятой дорогой, искренне радуясь, что злополучный джинн ещё не открывал свою тетрадку с проклятиями, но вряд ли ей повезёт и дальше. Словом, было слишком много разных неприятностей, которые хороши до тех пор, пока не касаются вас лично. Всегда приятнее, когда сам ты не страдаешь, пусть другой мучается и пытается выпутаться из петли, избавиться из желания конец верёвки закрепить за крюк и прыгнуть вниз солдатиком с табуретки. Таня чуть хмыкнула, накрутила волос на палец и заправила мешавшую прядь за ухо. Забавная, хотя и ужасная по содержанию, мысль на минуту согнала печаль с её лица. — О, чудесно, теперь ты хоть не похожа на оживший труп, — обрадованно шепнул ей Ягун, подмигивая так, точно оживил покойника именно он. — Если будешь громко разговаривать и о всяких глупостях, день рождения Кати ты отпразднуешь в могиле, — мрачно огрызнулась Таня; улыбку на её лице словно художник краской замазал. — Злая ты, — беззлобно констатировал друг, размахивая сосиской. — Аналогично. Зал Двух Стихий напоминал пустыню: почти никто не сидел за столом, не считая нескольких человек, первокурсников и третьекурсников, которых никак нельзя было отправить домой на каникулы; даже учительский стол пустовал, лишь пара стульев была занята Медузией и Зубодерихой, мирно беседовавшими и не замечавшими всеобщего уныния. Зачастую в зале шумели все, у кого только была возможность кричать, топать ногами, кидаться едой, просить у других пирог с пирожной скатерти или торт с тортной; сейчас же, если через зал пролетит феникс, никто и не заметит того, до того все погружены в себя и вяло ковыряют ложками и вилками в еде. Основная часть весельчаков и балагуров, среди которых был и всеми любимый Ягун, отправилась домой, все прочие же скучали. Такое уныние царило уже неделю, и гнетуще воздействовало на Таню, всеми силами пытающуюся выкинуть из головы тот ужасный сон. Почти каждую ночь она видит Его, и каждую ночь ей хочется или сброситься с крыши, или, широко раскрыв глаза, смотреть на потолок, думая обо всём и при этом ни о чём, глядя лишь на лицо, проступающее во мраке. Осунувшееся, усталое, измученное ненастьями, горестями, болезнью, какая пожирала Его, как пожирают стервятники падаль; с набрякшими мешками под глазами, кривой полу-ухмылкой, потерявшей прежнюю свою остроту и насмешку, с бледностью и беспредельно, бесконечно, вечно сияющей тихим светом печалью в глазах. Тоску испытывали они оба во сне: что она, прижимавшая к груди шарф (утром она не могла вспомнить, как он выглядит и откуда он у неё), с поникшими плечами и с гулко бьющимся сердцем в груди, что Он, далёкий, как звезда, мрачный, как сам Тартар, будто просвечивающий изнутри, как призрак. Он и казался во сне эфемерным, таким, что, чудится, подуешь — и растает, как вешний дым, и она дышала тихо и сдерживаясь, чтобы ненароком Он не улетел, не оставил её. — У тебя постоянно блок против подзеркаливания на мыслях, — сказал Ягун, пронзительно, невероятно проницательно для такого несерьёзного вертуна, как он, глядя на неё. Таня вздрогнула и отодвинулась от него, не без труда подвинув ногами лавку. Ложку, которой она ела кашу, она отложила в сторону. — Чтобы ты не лез в своё дело, — немного грубо, но без всякого волнения, без нервности, сотрясающей её руки, ответила она. Ягун нахмурился. — С тобой происходит нечто странное. Ты боишься спать и борешься со сном, выпивая много кофе, который ты вдобавок ненавидишь. Скажи бабуле: думаю, она сможет помочь. И я тоже хотел бы... — Нет, не стоит! — резко прервала Таня его; сердце гулко стукнулось о рёбра — так ей показалось. — Спасибо, не стоит, — уже спокойнее отказалась она, фальшиво улыбаясь. — Всё хорошо, боже, это всего лишь бессонница. Сам знаешь, сколько проблем навалилось: весь этот ремонт, расселение, приезд Ваньки, Катя... Есть отчего сойти с ума, а? — спросила она, облизала сухие губы и залпом выпила стакан сока: в горле точно пустыня образовалась. Ягун внимательно её оглядел. Он заприметил дрожащие пальцы, лежащие на столе так, точно Тане они были неродные, волосы, небрежно затянутые в тугой хвост, цепочку, которую его подруга прятала под футболкой, а теперь зачем-то вытащила, чего никогда не делала, (цепочка — подарок Ваньки), глаза, странно блестевшие при солнечном свете, заливавшем зал. Врёт всё, это явно видно. Один вопрос: зачем? — Ты ещё забыла про книгу упомянуть, — скрывая беспокойство за Таню, весело хмыкнул Ягун. Делать вид, точно ему всё смешно, хотя в душе грустно, — этому фокусу за годы в школе он научился вполне. — О да! — с преувеличенным воодушевлением подтвердила Таня. — Кстати, — через минуту сказала она, — пойду занесу Абдулле. — Я пойду с тобой: ещё начнёт свои проклятия читать... — начал было Ягун, но Таня его вновь пресекла. — Нет, спасибо, я справлюсь. Магспирантка я или кто? Этот вопрос на мгновение точно показал истинную Таню. Не эту — усталую, полусонную и борющуюся со сном, замученную и едва держащуюся на ногах, а другую — радостную и вечно кидающуюся в бой; но лишь на мгновение: вскоре та, первая, явилась вновь. Таня, кивнув ему, направилась в сторону Жилого этажа, чуть сутулая и заложившая руки за спину, как какой-нибудь Шурасик; её хвост свесился и трясся то влево, то вправо в такт движениям; ответный кивок Ягуна она так и не увидела, опять погрузившись в свои тоскливые размышления, поверить которые она не решилась даже другу. Ягун порывисто встал, едва не толкнув скамейку на пол, и бросился в магпункт. Нужно было поговорить с Ягге о Тане, а после-таки затащить последнюю к бабуле. Так продолжаться больше не могло.

3

Про книгу Таня просто-напросто забыла. Она кинула её на стол, собираясь почитать потом, в конце концов написать реферат по ней, которое требует от неё Поклёп, но забыла из-за навалившихся на плечи забот и из-за... сна. Последнее было особенно важно. Раньше Таня ещё могла как-то делать вид, что всё в порядке, тогда, когда Он снился ей в первые разы, однако вскоре число перевалило за семь, и она выдохлась обманывать и себя, и окружающих. Окружающие почти ни черта и не замечали. Они вообще редко видят дальше собственного носа, озлобленно думалось Тане, но только о двоих она так не думала: о друге и об академике, знавших её как облупленную, лучше, чем она себя знает. Были ещё двое, которые понимали её, но первый был в своём домике на Иртыше, обещавший в седьмой уж раз прилететь; а второй... А что второй? Второй вечно рядом, пусть незрим и неосязаем. Иной раз хочется, чтобы Его не было. Горький вздох вырвался из груди, и только усилием воли удалось подавить рвавшийся наружу другой. Нельзя, ни в каком случае нельзя раскисать, как сказал бы Ягун, хотя причины для того есть. И дело не в дне рождения, расселении, ремонте и прочем; дело даже не в книге, которую она чересчур уж крепко прижимала к своей груди, неосознанно гладя по корешку; дело даже не во сне, мучившем её уже на протяжении целого месяца; дело в ней самой. Её точно переклинило, перемкнуло, и она погасла, как гаснет всякая лампочка после долгих лет работы; позвоночник у вьючного осла, привыкшего таскать на себе тяжести, переломился; вода перелилась через край, терпение иссякло, и наступила пора уныния и ненависти к себе и окружающим. Можно было бы, даже нужно было бы сказать, что она озлобилась на всех и на всё: на джинна, академика, ремонт, учеников, кровать, ночь и день, зал и книгу; можно было бы добавить, что от какого-нибудь опрометчивого поступка, например, от той верёвки, висящей на крюке, её отделяет один лишь шаг, имя которому Он, имя которого она не называет; можно было бы и сказать, и добавить — необходимости в том не было. Рядом нет ни одного человека, способного выслушать и понять её, и даже академик, даже Ягун, о, этот верный Ягун, беспечно юный, милый Ягун!.. даже любимый Ванька, всё ещё любимый, пусть слабее, чем прежде, — даже они не сумели бы проникнуться её горем. Смог бы лишь Он, как тот, кто и заронил в душе зёрна отчаяния и тоски, боли и страданий, злобы и всепрощения; смог бы лишь Он, этот настырный и склочный, наглый до невозможности и вредный до негодования; он бы, несомненно, смог. Но Он был лишь в её сне. Ей мечталось и мнилось, что она забудет Его, как забывает ребёнок о потерявшейся любимой игрушке, ибо всякий ребёнок игрив и резв, он не может долго сохранять в сердце печаль: печаль невесела, печаль утомляет и не утоляет душевного голода; но она не забывала. Это как идти по лезвию ножа, в любой момент рискуя порезать ноги, окровавить лезвие, но всё равно идти, потому что подошва слишком толстая, а лезвие мягкое, как желе, и желаемой боли не ощутишь, желаемого исцеления через ранение не будет; это как собирать всю воду через решето, наивно надеясь дойти до дна; это как поджигать одну бумажку с надеждой, что не останется в мире ни картона, ни листа, — всё точно так же глупо и нелепо, как и её стремление выбросить Его из головы. Оттого ли у неё чувство загнанной лани, пойманной хищником? Оттого ли, что попытки избежать мыслей о Нём никчёмны в самом своём зародыше? Оттого ли, что своим сопротивлением она точно подчиняется? Оттого ли, что ей подсознательно нравится мучить себя, истязать плетью, бить по рукам, по ногам, телу? Мазохизм человека уверенного в себе, смелого и решительного — худшая насмешка судьбы. Это как таран, идущий на пролом, не боящийся боли и жаждущий вкусить её; это как камень, кинутый кем-то и способный остановиться лишь ударившись в цель. Это как любовь, сжирающая сама себя; отрицание её ведёт к гибели, самоуничтожению. Бороться с другими Таня умела. Она много раз сражалась с Чумой, рискуя умереть так же, как её родители, была в параллельном мире, когда её хотел убить Стихиарий, вытащила Ваньку из Дубодама, наплевав и на Кощеева, и на де-ментов, и на всё Магщество, даже видела богов, видела их бой над Тибидохсом, бой, потонувший в тучах. Она не боялась ничего, смело идя вперёд, зная, что рядом с ней её друзья: милый Ванька, которого она полюбила и который ей ответил взаимностью, этим выстраданным счастьем; насмешливая и ехидная Гробыня, плакавшая у неё на груди лишь раз, когда потеряла магию; и Ягун, этот весельчак, поднимавший ей настроение своими шутками. Она могла справиться со всем. Только вот бороться с собою Таня не умела. Бороться с собою — это как бороться с полчищем нежити веником. Дело гиблое, но без него нельзя. «Каждый человек сам себя воспитать должен», — сказал один литературный герой*, а какой — Таня уж и вспомнить не могла. Ещё она не могла определиться, кого любит. Иной раз ей чудилось, что двоих, сразу обоих — Его и Ваньку, но трясла головой и говорила: то неправильно. Всё всегда разбивалось именно об условности, об её «светлость», как выражалась Гробыня, тонко разбиравшаяся в психологии во всякой, кроме своей собственной. То, что нельзя, от этого Таня бежала всеми силами, затыкая уши и мотая головой; то, что нельзя, было у неё под запретом. Любить Его нельзя, думать о Нём нельзя, это оскорбляет любовь к Ване. Ждать Его нельзя, с волнением следить за сводками новостей по зудильнику со страхом услышать сообщение о том, что похититель зеркала Тантала пойман, тоже нельзя, видеть его во снах — это и вовсе нарушение. Свет заключается в самоограничении, а мрак — ему плевать на всё это, на всякие глупые досужие домыслы, он хочет и делает, берёт и уничтожает, сжигает и бьёт, получает и не тоскует душою о содеянном. Его не гнетёт, что он неправ, его не волнует, кого он обидел в очередной раз, он сделал и счастлив; светлому же доставляет истинное счастье сделать всё правильно, по-людски, помочь другим, спасти, если нужно, перешагнуть через себя во благо другого. И Таня перешагивала через себя, любя Ваньку через душевную боль; переступить через себя ради Глеба ей не позволяли ни гордость, ни светлость. Любить Его — табу, она не смеет его нарушить, пусть печать поставила она сама и могла бы соскоблить её, кинуть в сторону, броситься в чужие объятия. Нельзя. Этим всё сказано. Таня помотала головой, вновь взъерошила волосы и посмотрела на книгу, крепко зажатую в левой руке. «Особенности рунологии» гласило название, а под ним было написано светящейся краской зловещее «Книга просрочена! Вас ждёт смертная кара!». Пора было всё-таки подбросить книгу Абдулле, если получится. В любом случае её магических способностей хватит, если что, защитить себя от проклятия: у джинна были древние и опасные заклинания, конечно, но теперь, на её уровне владения волшебством, они не представляли такой сильной угрозы, как, например, на первом и даже на последнем курсе. Вдобавок недавно проходило занятие с академиком, который научил магспирантов особому кокону, обволакивавшему тело и не дававшему проникнуть порче. Но, счёл нужным предупредить Сарданапал, кокон работает не всегда, бывает колдовство более высокого уровня. Был ещё вариант — кинуть книгу на пол и сбежать, словом, способ самый удачный, если ты быстро бегаешь, и самый неудачный, если тебе нужно будет потом взять другую книгу. Абдулла помнит, что ты просрочил книгу, до конца учебного года, потом он согласно школьному уставу не имеет права препятствовать тебе в получении, так сказать, знаний, но до тех пор лучше в библиотеку не заходить, даже если есть очень весомый предлог. Надо было всё же взять Ягуна. Таня чуть хмыкнула, переложила книгу в другую руку и вышла из комнаты, едва не стукнувшись о то самое зеркало, в котором однажды поселился Стекольщик. Историю со Стекольщиком она не любила вспоминать. Из-за её желания насолить ближнему пострадали окружающие, а также она сама, да и вообще вся эта ситуация была тем отвратительнее, что после, когда всё кончилось, многие ещё долго припоминали ей, как она едва не угробила кучу людей. Особенно досаждало слышать это глупое прозвище Таня-дель-Торт, появившееся у неё, когда она разбила вазу в гостиной тёмных; сейчас, слава богу, её зовут максимум Гроттершей — неприятно, но не так уж и плохо. Так, думая о постороннем и отгоняя мысли о главном, Таня добралась до библиотеки. Обложка книги неприятно нагрелась, опаляя пальцы, словно стремясь убежать из рук и броситься к стеллажам, прыгнуть на нужную полку и оказаться дома, в кругу своих друзей, под нежным уходом Абдуллы, который, кажется, только фолианты и любил во всей этой школе. Таня огляделась. Абдуллы, как она заметила, поблизости не было. Всё, что требовалось, — положить книгу и сбежать, пока есть возможность, до конца года не наведываясь в этот храм знаний, пока он не стал её личной усыпальницей. Пусть магия у неё теперь более высокого уровня, пусть Медузия и академик запрещают джинну убивать людей своими проклятьями, но Тантал его знает: с него станется сделать ради великой победительницы Чумы такое же великое и не нужное ей снисхождение. Быстро положив книгу на столик, ближайший ко входу, Таня повернулась и было беспрепятственно ушла, но... — Магспирантка Гро-оттёр! Посмотрите на меня, пожалуйста, я очень вас прошу, — обманчиво-нежно раздалось сзади. Не везёт, так не везёт. Таня обернулась. — Очень рада вас видеть, — солгала она и не удержалась: — Ещё больше буду рада не видеть. — Моё новое, сочинённое специально для тебя проклятие может, по крайней мере, лишить тебя зрения, — предложил Абдулла. Он висел в полметре от пола и, если Таня не ошибалась, улыбался; последнее трудно было понять: его рот, как и его бородавки, был в свободном плаванье, дрейфуя по лицу и рассекая своим несуществующим парусом нос и глаза. Ухо и вовсе было на лбу, отчего отчасти он напоминал единорога с покривлённым рогом, а пальцы и в самом деле сжимали священную для него, ненавистную для других тетрадку с проклятиями. Халат казался ещё больше потёртым, даже появилась дыра, несмотря на то что это была призрачная, нервущаяся ткань; зато ботинки с загнутыми кверху носами щегольски блестели, обильно смазанные маслом. — У вас неплохое настроение, я погляжу, — продолжала поддерживать милый диалог Таня, как ей казалось, незаметно отступая к двери. — Ну куда ты? Не торопись. Подожди, пока я начну читать, а потом можешь попытаться убежать, — сказал Абдулла, открывая почти целиком исписанную тетрадь. «Пора!» — поняла Таня и резко вылетела из библиотеки перед тем, как двери захлопнулись. Абдулла, видимо, намеревался закрыть их, чтобы Таня не смогла сбежать, но вместо того он только защитил её от этой треклятой тетрадки. Таня, ненадолго забывшая о сне, повеселела, пообещав до конца года около библиотеки даже не проходить, но на неё вскоре навалились прежние заботы, гнетущие и неумолимые, безмолвные и одновременно кричащие. — Могу их отогнать, — бархатисто шепнули на ухо, и за талию приобняли мягко и вместе с тем требовательно руки. — Рад тебя видеть. Взаимно, подумалось Тане. В следующий миг она отключилась. _____________ *Базаров из «Отцов и детей» Тургенева.