Мамихлапинатапаи

      Каору хотелось бы, чтобы эти её идиоты-нахлебники хоть иногда ценили её усилия. Ведь она усердно работает, стараясь их всех прокормить. Разумеется, она не жаловалась вслух, ведь сама приютила их. И не променяла бы свою странную приёмную семью даже на все богатства мира — ничто не заменит то чувство, когда возвращаешься в дом, снова полный жизни и голосов — но Яхико и Сано едят за четверых, и порой трудно удержаться от слёз, когда они отъедают половину всего её заработка и при этом только и делают, что хают её стряпню.       Трудно не всегда, нет. Иногда. Если не выспалась, например. Большую часть времени она слишком устаёт, чтобы видеть сны: она закрывает глаза... а открывает их только на рассвете под аромат готовящегося завтрака. И уже не чувствует себя одинокой. Но иногда она долго не может уснуть, потому что луна слишком ярко светит, или кто-то на рынке днём косо посмотрел («пацанка-в-кимоно», «мастер-неудачница», «мужа себе не найдёт»), или очередной студент выразил сожаление и прекратил посещать уроки, потому что фехтование в эру Мэйдзи — это роскошь и излишество, что-то, чем занимаются в свободное время и при наличии «лишних» денег... и неважно, что теперь она не знает, как оплатить счета. Иногда бессонница мучает из-за всех трёх причин сразу: тревожные мысли и старые страхи обретают над ней власть среди ночи, когда она лежит, неотрывно глядя в темноту и слыша только негромкий стук своего сердца.       На следующий день она обычно совершенно измотана, резка и раздражительна, с трудом удерживается от того, чтобы не избить их по-настоящему — и выходит из себя ещё больше, понимая, что они не принимают всерьёз её гнев. Из-за этого хочется уязвить их, ударить по самому больному, уколоть и повернуть нож в ране, чтобы они перестали принимать её как должное.       Но она так никогда не делает. И не сделает. Потому что на самом деле они не принимают её как должное, ведь нет, они просто глупые мужчины и не понимают.       Просто она так устала.       Кеншин находит её на крыльце, где она сидит, прислонившись к столбику энгавы и прикрыв глаза, и она поспешно выпрямляется, надеясь, что он не заметит невыплаканные жгучие слёзы. Она всегда старается скрывать от него все трудности и реальное положение дел, чтобы он не решил, будто он ей в тягость и должен уйти. Иногда очень сложно заботиться о мальчишках и о мужчине, которого она любит так, что от этого порой больно... Но без них было бы ещё тяжелее.       У него в руке пиала гречишного чая. Из-за густого аромата с ореховыми нотками ещё труднее бодриться и делать вид, что всё в порядке. Отец всегда пил этот чай вечером, от бессонницы: запах гречишного чая с тех пор вызывает ассоциации дом-безопасность-семья-отдых. Интересно, значит ли этот аромат то же самое для Кеншина, или он заварил этот сорт только потому, что зелёный чай вечером не пьют?       Кеншин с мягкой улыбкой протягивает ей пиалу, и в этот раз у неё нет сил, чтобы распознать, что он скрывает под маской вежливости.       Она берёт из его рук пиалу и отпивает из неё. Чай очень вкусный — на самом деле несправедливо даже, что у него всё так хорошо получается. Не будь у него совершенно ужасного почерка, можно было бы подумать, что он хитроумный кицунэ, лис-оборотень, пришедший как воплощение всех её мечтаний, и однажды она очнётся у разбитого корыта и поймёт, что это всё было просто иллюзией.       Кеншин садится рядом с ней, хотя и не касаясь, но очень близко. Он теплый, надёжный, так хочется свернуться рядом с ним калачиком и спокойно уснуть, но она этого не делает, потому что при всей необычности их отношений (многие ли постояльцы готовы убить за хозяйку дома? А многие ли женщины готовы жить изо всех сил, только бы не позволить постояльцу ступить на путь убийства?), она абсолютно уверена — знай он, что она к нему чувствует на самом деле, он бы в испуге и смущении пустился наутёк.       Луна сегодня появилась на небе рано, ещё до того, как солнце полностью ушло за горизонт, и сейчас сияет бледным, почти прозрачным диском на фоне темнеющей синевы неба. Пока не полнолуние, нет, но до него совсем немного.       — Спасибо, — вдруг нарушает тишину Кеншин.       — А? — Каору снова делает несколько глотков. Чай ни сладкий, ни горький: вкус успокаивает и почему-то напоминает о земле, политой дождём и греющейся после того под солнцем. — За что?       Он пожимает плечами и улыбается одной из своих настоящих, лёгких и немного ироничных улыбок, а потом обводит широким жестом вокруг себя: двор, зал для тренировок, купальня, кухня и спальни, столовая, забор, запущенный огород, который он пытается возродить. Огород ужасно зарос, у неё все эти годы не было времени им заниматься, но Кеншин здорово потрудился: кое-где уже виднеется земля, и в неё можно будет что-нибудь посадить, как только они избавятся от остальных сорняков.       — А, — у неё вырывается несколько нервный смешок. — Да подумаешь, ничего такого в этом нет.       — Это не так.       Он непривычно серьёзен и неотрывно смотрит ей в глаза, произнося это, и она почему-то улыбается в ответ. Потом осторожно — что-то там, в его взгляде, говорит ей, что можно, что это будет правильно — кладёт голову ему на плечо. Он именно такой тёплый, как ей казалось, и пусть он не обнимает её за талию, но пока и этого достаточно, и это уже значительный шаг вперёд.       — Спасибо, — снова говорит он.       — Пожалуйста, — просто и прочувствованно откликается она.       Видимо, потом она всё же задремала, потому что на следующее утро проснулась в своей постели, заботливо укутанная, всё ещё во вчерашнем кимоно... и не чувствуя ни малейшей усталости.