Слуга Господень

       К концу зимы, когда природа уже готовилась к весеннему пробуждению от долгой спячки, внезапно начался сильный снегопад, который не прекращался в течение трёх дней, а потом вдруг ударили такие сильные морозы, что едва ли не на неделю застопорили и без того «замороженную» жизнь в местечке Ма-Гренье.       Загнанные в свои дома крестьяне старались без особой нужды не выходить на улицу, чтобы не выпускать драгоценное тепло, и даже скотину все хозяева разместили в домах — иначе помёрзла бы, а так, глядишь, и животинка целая, и в доме от горячего бока теплее становится: лежат рядышком — и крестьянские дети, и корова с телком, и три-четыре ягнёнка тут же, — греются, а там, глядишь, морозы и закончатся.       В доме отца Климента скотины не было, зато были припасены в большом количестве дрова — тогда-то и возблагодарил Клод Фролло отца Климента за свои мозоли на руках от топора, за семь сошедших потов и за ноющую боль в спине, за которые поначалу люто ненавидел. Слепец будто предвидел наступление холодов после оттепели, вот и дал задание бывшему архидьякону наколоть столько дров, чтобы в поленнице местечка свободного не было.       Легко сказать: наколоть дров, коли за этими дровами сначала в лес нужно сходить, с десяток деревьев повалить, ветки топором оттяпать, брёвна распилить и на санках это все по растаявшей жиже назад приволочь — и как тут не взвыть, особенно если крестьяне у виска пальцем крутят. Женщины, правда, засомневались, узнав, что в доме священника под конец зимы вовсю дрова рубят, засуетились, кто-то мужей в лес погнал: видимо, дано слепцу знать то, что простым людям неведомо, да и не зря его в деревне за святого считают.        Клод дров не жалел, и в доме даже ночью было жарко, как в аду: Фролло специально вставал несколько раз за ночь и подкидывал поленья в печь, чтобы огонь, не дай Бог, не потух, и мороз не протянул бы свои ледяные лапы к обитателям дома. Потом надевал тяжёлую шубу, шапку и рукавицы и шёл к поленнице за новой порцией дров, которую раскладывал на лежанке — сушиться. Весело трещали дрова, вспыхивал огонь, отдавая людям своё живительное тепло, и отец Климент с удовольствием протягивал руки к огню, размышляя о том, что огонь — это не только смерть и разрушение, но и тепло созидания, жизни. Не будь сейчас огня, сколько людей замёрзло бы?       В отличие от слепого старца, Клод всегда поворачивался к огню спиной: сидя без дела, он снова позволил старым воспоминаниям просочиться в свой разум, и в язычках пламени ему мерещилась танцующая цыганка, вместо треска поленьев слышались звуки бубна, легкие шажки и звон браслетов, а потом в памяти всплывал тот сон, в котором он, Фролло, обрекает девушку заживо гореть на костре. Мужчине приходилось зажмуриваться и встряхивать головой, чтобы отогнать наваждение.       — Отец Климент, скажите, у вас есть какие-нибудь книги? — спросил однажды Фролло, в надежде за чтением отвлечься от своих мрачных мыслей, и тут же понял несуразность своего вопроса: зачем книги слепому?       — Были где-то, — вздохнул старый священник. — Но уже много лет без надобности они мне. В печи сжечь рука не поднялась, так я их в церковь перенёс, там теперь хранятся, в сундуке. Постой, ты куда? — крикнул отец Климент, услышав только, как хлопнула входная дверь, впустив в дом морозный воздух, и покачал головой.        Фролло выскочил на улицу и сразу же пожалел, что не оделся теплее: мороз пробрался под тонкую тужурку, обжёг горло и лицо, сковал пальцы. Запахнувшись, Клод почти бегом добрался до церкви, но и там было не намного теплее: ветром распахнуло дверь, и теперь сквозняки гуляли по Божьему дому, завывая, словно стая волков, в тамбуре[1] купола и заметая в углы снег.       Фролло прижал руки к груди, надеясь хоть так сохранить остатки тепла, и осмотрелся: старый сундук, покрытый многолетним слоем пыли, обнаружился под одной из скамей, стоящих вдоль стен церкви. С большим трудом, то и дело дыша на закоченевшие пальцы, от чего те только сильнее мёрзли, Клоду удалось вытащить тяжелый сундук, окованный железом, из-под скамьи и откинуть крышку — благо, замка на нём не было. Фролло достал первую книгу и стёр с обложки пыль: «Деяния Апостолов» — гласило название.       В сундуке отца Климента были и небольшие апокрифы, и толстые фолианты трудов Отцов и учителей Церкви, и сочинения апологетов и схоластов — Фролло доставал одну книгу за другой, и душа его переполнялась радостным трепетом. Казалось, он даже забыл про лютый мороз, про сведенные судорогой мышцы ног, про боль в суставах отмороженных пальцев; всё его естество занимали теперь эти книги, прочитанные в прошлой жизни не по одной сотне раз, а теперь являющиеся единственной его отдушиной, единственной ниточкой, ведущей к нему прежнему.       Он извлёк из сундука последнюю книгу — то была Библия, лежащая почему-то на самом дне, будто именно о ней хотели забыть в первую очередь, хоть корешок её был золотым и инкрустированным драгоценными камнями, — и, стоило ему только открыть её, как всё померкло перед глазами, а сердце забилось так отчаянно, будто не желало больше оставаться в груди и рвалось на волю: на титульном листе, над названием, стоял искусно выведенный вензель из трех заглавных букв O S и B, а в самом низу страницы простыми чернилами чья-то рука приписала «Ora et labora"[2]. Это могло значить только одно: бывший владелец Библии принадлежал к ордену Святого Бенедикта.       — Ордо Санкти Бенедикти, — пробормотал Фролло, проводя пальцем по вензелю.       Так неужели отец Климент был бенедиктинцем, или, может, Библия попала к нему случайно? Стремясь найти хоть что-нибудь, что подтверждало бы его догадки, Фролло быстро пролистал Библию и, ничего в ней не обнаружив, осмотрел сундук ещё раз. На самом его дне, в углу, Фролло заметил нечто круглое, больше похожее на медальон. Когда он вытер находку о рукав своей сутаны, то ахнул, ибо в его руках был не просто медальон, а медальон Святого Бенедикта, с одной стороны которой был изображён сам святой, держащий книгу и крест, а с другой…       Большой крест и начальные буквы латинских слов, значение которых мог разгадать лишь человек, посвященный в тайны ордена или изучающий его историю: в четырёх полях, разделённых знаком креста, располагались буквы C, S, P и B, расшифровывающиеся как «Crux Sancti Patris Benedicti»[3]; буквы CSSML в вертикальном основании креста означали «Crux Sancta Sit Mihi Lux»[4]; буквы NDSMD на горизонтальной перекладине креста основывали фразу «Non Draco Sit Mixi Dux»[5], а четырнадцать букв VRSNSMV и SMQLIVB, расположенные на ленте вокруг креста, были не чем иным, как строками, завершающими стих: «Vade Retro Satana, Non Suade Mihi Vana, Sunt Mala Quae Libas Ipse Venena Bibas»[6].       Фролло в волнении выдохнул, и облачко пара, вырвавшееся из его рта, мгновенно испарилось. Ему вдруг вспомнились слова отца Климента о том, что тот не всегда был простым сельским священником, так, может, он хотел скрыть то, что некогда принадлежал ордену святого Бенедикта? Но зачем?       Будучи погружённым в раздумья, Фролло не заметил, как книга выпала из его рук, и только глухой удар её о пол заставил священника вздрогнуть и вынырнуть из омута своих же мыслей. Библия упала, раскрывшись на последней странице, и Фролло, подняв книгу, увидел подпись, которую пропустил ранее: Аббату монастыря Сен-Жермен-де-Пре, господину Винсану д’Осекур[7] от Папы Римского Николая Пятого. 30 апреля 1448 года. Взяв с собой Библию, медальон святого Бенедикта и ещё пару книг, Фролло поспешил вернуться в дом, чувствуя, что замёрз окончательно, и желая только две вещи: согреться у печи и получить от отца Климента ответы на все свои вопросы.       — Господин Винсан д’Осекур? — войдя в дом, Фролло хлопнул дверью, а отец Климент, на ощупь чинящий прореху на старой сутане, вздрогнул и выронил всё из рук.       — Не думал, что когда-либо услышу это имя, — глухо сказал он, дрожащими руками нащупывая на полу грубую материю. — Винсана д’Осекура нет больше, он давно исчез с лица земли. Откуда ты узнал только… Ах, да. Библия. Я совсем забыл, что и она там, среди прочих книг…       — Так, значит, это всё правда? — хриплым голосом спросил Фролло, в бессилии опускаясь у печи. — Вы и есть тот самый аббат бенедиктинского монастыря!        Отец Климент медленно кивнул, с трудом признавая правду о самом себе, которую он столь старательно забывал многие годы.        Фролло не мог поверить ни своим ушам, ни глазам. Винсан д’Осекур, скандально известный аббат монастыря Сен-Жермен-де-Пре, который стал аббатом, когда он, Фролло, ещё пешком под стол ходил, и о котором ему, тогда ещё юному семинаристу, рассказывали не иначе, как о вероотступнике, о современном еретике, заклеймившем позором не только орден Святого Бенедикта, но и всю Католическую Церковь!       Тот самый бенедиктинец, ставший аббатом самого главного монастыря ордена в свои неполные тридцать лет и вскоре едва не поднявший своими проповедями крестьянское восстание, тот, чьё имя было известно каждому католическому священнику и произносилось с презрением в кругу высшего духовенства, а среди простых монахов — шёпотом; тот, кого вот уже лет тридцать считали умершим, сейчас находится здесь, под одной с Фролло крышей! Как же такое возможно?       Видимо, последний вопрос Фролло произнёс вслух, сам того не заметив, поскольку губы слепого священника искривились, будто от боли:       — Возможно, как видишь! Как будто они оставили мне выбор! Впрочем, — отец Климент снова криво усмехнулся, — выбор действительно был: либо умереть взаправду, либо убедить всех, что я умер, — священник замолчал, собираясь с мыслями, и Фролло не торопил его, зная, насколько сложно воскрешать в памяти события давно минувших дней, оставшиеся разве что рубцами на измученном сердце. — Меня с юных лет занимали вопросы религии и веры, — заговорил, наконец, отец Климент, — и я твёрдо знал, что посвящу свою жизнь служению Богу.       В семнадцать лет я принял постриг, а в двадцать девять стал аббатом монастыря Святого Германа. У меня была цель: донести до простых людей Божественную Истину в том виде, в каком я сам её видел, то есть избавленную от церковной шелухи, которую за много веков Церковь сама и придумала, чтобы держать людей в неведении и унижении, — и я считал, что власть поможет мне эту цель достичь.       Одно я только не учёл: всегда найдётся тот, у кого власти больше, а цели — отличны от твоих. Они говорили о Боге, а думали о золоте, о землях, о рабах! — старый священник часто задышал, справляясь с волнением и дрожью в руках. — Кто бы из высокого духовенства отказался от земных благ, скажи мне? Хоть один?       Призванные вести людей ко спасению, они сулили невежественным крестьянам райскую жизнь после смерти, забирая у них последние денье[8]! Богатели монастыри — беднели простые люди. Зачем, скажи мне, зачем тем, кто посвятил себя Богу, кто дал обет нестяжания[9], всё это богатство? Они кормили нищих, привечали убогих и обездоленных? О, и для этого нужно унизывать пальцы перстнями?       Бывший аббат снова замолчал и на этот раз молчал гораздо дольше.       — Мне не нужны были богатства, я хотел только, чтобы люди были счастливы, чтобы они не знали нищеты и благодарили Бога за Его милость. Я хотел, чтобы люди понимали Бога, а не страшились кары небесной, коей грозили им из-за стен монастырей! Мои братья-бенедиктинцы, твёрдо следовавшие девизу «Молись и работай» и уставу Святого Бенедикта, с радостью и уважением приняли мои начинания и идеи… Я проповедывал по всей стране и видел, как мои проповеди находят отзвуки в душах паствы…       — Вы призывали людей к восстанию! — воскликнул Фролло. — В Париже, летом пятьдесят второго года?       — Нет, это не так, — отец Климент только покачал головой. — Я призывал духовенство отказаться от накопленного богатства, и простые люди, согласные со мной, начали требовать того же. А то восстание, о котором ты говоришь, было всего лишь ширмой, позволившей мне скрыться. До наших архиереев дошли сведения о моих проповедях, точнее, об их последствиях: люди перестали нести в Церковь деньги и дарить земли, кроме того, они хотели ведения служб на нашем языке, желая понимать, что происходит на литургиях, и самим обращаться к Господу… А уж после того случая с епископом Парижским Гильомом Шартье…       — После того, как вы оскорбили его перед всей паствой? — вспомнил Фролло уроки церковной истории и поморщился: всё тело, до костей промёрзшее на холоде, нестерпимо ломило в тепле, и Клод был готов выть и лезть на стену, но вместо этого придвинулся к огню.       — Оскорбил? — отец Климент хрипло засмеялся, но сразу же смех прервался приступом кашля. — Ну что ж, можно и так сказать. На той проповеди я объяснял людям, что значит святость и почему никто из ныне живущих не может считать или называть себя святым, даже священнослужители.       Фролло фыркнул. Да уж, и спустя тридцать лет ничего не изменилось: он так же убеждает священников в их ложной святости.       — Мою речь прервал епископ Шартье, — продолжил бывший аббат, проигнорировав смешок Клода, — он велел мне немедленно замолчать и рьяно принялся доказывать, что священство — это особые люди, призванные на служение Богу и помогающие людям получать Его благодать через Священные Таинства, и нет ничего греховного в том, что к священнослужителю обращаются «sancti», тем самым уважая его высокую духовность, приближенную к Господу, и обращённый к небесам взор. Помнится, я спросил тогда: «Так что же, Ваше Преосвященство, коли всё духовенство свято, значит, и вы святы? Так пройдитесь по воде, как некогда ходил Всесвятой Господь наш, Иисус Христос!»       Фролло расхохотался и долго не мог успокоиться, понимая, впрочем, что смех вызван не столько комичностью ситуации, сколько его близким к истерике состоянием. Он смеялся до слёз, до колик в животе, а отсмеявшись, почувствовал себя гораздо лучше — напряжение ушло.       — Простите, отче, — сказал Клод, вытирая глаза насухо. — Продолжайте.       — Тогда я тоже услышал смех — люди, пришедшие на мессу, смеялись над попавшим впросак епископом, а тот, опираясь на свой посох, стремительно покинул храм.       Неприятности начались раньше, чем я ожидал: не прошло и недели, как мне пришло письмо из Рима с личной печатью Николая Пятого — тот самый Папа, что некогда подарил мне эту Библию, лишил меня аббатства, а по всем епархиям устанавливался негласный запрет на мои проповеди. Кто-то донёс королю, что я опасен и что проповеди мои вызывают волнение в умах людей… Тогда я понял, что не сносить мне головы, и король обязательно уничтожит меня во избежание крестьянских восстаний против Церкви и короны.       По счастью, помимо врагов, у меня были и друзья, которые помогли мне исчезнуть раз и навсегда. Беспорядки, прокатившиеся в ту ночь по Парижу, закончились раньше, чем власти сообразили, в чём дело, и направили солдат для подавления бунта — подавлять уже было нечего. Бунтари растворились в ночи, оставив после себя побитые окна домов и лавок, кавардак на улицах и сожженный дотла дом, в котором я жил, оставив аббатство. Винсен д’Осекур погиб в том пожаре…        — И как же появился отец Климент? — не удержался от вопроса Клод.        — Очень просто. Меня вывезли из города в закрытой повозке, дали лошадь и запас провизии, и я, подобно тебе, отправился в неизвестность, подальше от своего прошлого, от которого остался лишь пепел. Спустя месяц странствий, я оказался здесь, и бывший тогда священник этой церквушки, отец Тома, стал мне отцом и другом… Я принял схиму и стал называться Климентом. Орден святого Бенедикта быстро зализал рану, нанесённую моими деяниями, и предпочёл забыть имя аббата монастыря Сен-Жермен-де-Пре.        — Почему вы не рассказали мне, кто вы есть? — глухо спросил Фролло.        — А ты почему не рассказываешь мне свою историю, сбежавший архидьякон Жозасский? — вопросом на вопрос ответил отец Климент, и Фролло осёкся.       Всё правильно. Какое право имеет узник собственных страстей и страхов, преступник Божьих законов, обвинять другого за его прошлое? Чем он, Фролло, лучше опального аббата Винсана д’Осекур — честнее, правильнее, безгрешней? Они оба — беглецы, не могущие больше оставаться самими собой, только один по своей воле, а второй — гонимый Церковью взашеи. Фролло протянул к огню руки, и на него пахнуло печным жаром. Даже узнав правду, он понимал, что не покинет этого старика просто потому, что не хочет покидать его. Бывший аббат монастыря Святого Германа смог когда-то начать новую жизнь, значит и он, бывший архидьякон Собора Нотр-Дам, сможет.       — Вы правы, отче, — сказал Фролло и опустился на колени перед слепцом. — Я хочу исповедаться.