Слуга Господень

      Очнулся Фролло от неясного бормотания, которое становилось всё чётче и понятнее.       «Молится», — подумал Фролло и, скосив глаза, понял, что не ошибся: отец Климент действительно стоял на коленях перед распятием в углу и молился. Тихое журчание речи старого священника едва снова не убаюкало бывшего архидьякона — тот даже умиротворённо закрыл глаза, — но вдруг невесть откуда возникла неясная тревога: опять было что-то не так. Не так, как он привык, не так, как его учили. Эта назойливая мысль не давала ему покоя, заставляла мучительно рыться в своей памяти, но ответ, который, казалось, лежал на поверхности и дразнил своей простотой и доступностью, в последний момент издевательски ускользал от Фролло. Внезапная догадка пронзила Клода, словно пущенная из лука стрела, и заставила его выпучить глаза от ужаса: отец Климент молился не на латыни!       — Скорый в заступлении един сый, Христе, скорое свыше покажи посещение страждущему рабу Твоему Клоду и избави от недуг и горьких болезней; и воздвигни во еже пети Тя и славити непрестанно, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче… — то, что изначально Фролло принял за латынь, на деле оказалось смесью старофранцузского языка, в коем соединились вульгарная[1] латынь северо-галльских земель и древнее франкское наречие, и местного французского диалекта!       Из горла бывшего архидьякона вырвался негодующий хрип: — Вы!.. Вы!.. Вы еретик! — Фролло неуклюже возился на своей лежанке, пытаясь подняться, но головная боль раз за разом опрокидывала его обратно. Нашарив рукой какой-то предмет, Фролло швырнул его в отца Климента что было сил, желая, чтобы тот немедленно замолчал и не смел порочить истинную веру нечистым языком. Так и не долетев до своей цели, старый стоптанный ботинок уныло шлёпнулся на деревянный пол, взметнув облако пыли. Фролло чихнул.       — Храни тебя Господь, — благодушно пожелал отец Климент, опираясь на стену, чтобы подняться на ноги. Вопли Фролло благополучно улетели в молоко: слепой священник то ли не услышал его, будучи погружённым в молитву, то ли просто проигнорировал.       — Вы еретик! — упрямо повторил Фролло, сурово сдвинув брови и буравя старца взглядом — на послушников, монахов и прихожан это действовало безотказно: даже у самого отчаянного смельчака начинали дрожать поджилки, — однако, со слепым священником этот фокус не сработал. — Вы молились не на латыни!       — И ты, сын мой, думаешь, что Господь меня не смог понять? — насмешливо спросил отец Климент. — Если уж на то пошло, то надо бы нам на арамейском молиться, раз Христос был рождён из еврейского колена Давида, так, что ли?       — Латынь сакральна, это наше средство общения с Богом! — возмущению Фролло не было предела. Да, он сам порой попирал законы и устои Церкви, но смотреть, как это делают другие — увольте!       — Если ты мне покажешь хоть одно место в Священном писании, где это написано, я с той же минуты начну молиться исключительно на латыни, — со всей серьёзностью ответил отец Климент, присаживаясь рядом с лежанкой Фролло, чтобы снова дать ему лекарство. — А простые люди, которые приходят в храм, им как быть? Они же либо малограмотны, либо неграмотны вовсе — многие даже имя своё написать не могут, только крестики ставят, — а вы хотите, чтобы они молились на латыни и службу слушали на ней же. Я помню, когда только начал служить в этой церквушке и когда мои глаза ещё не утратили способность видеть, я с удивлением и недоумением замечал, что люди, приходившие на проповедь, откровенно скучают, зевают, глазеют по сторонам и разговаривают друг с другом, наплевав на Слово Божие. Для меня, молодого священника, который истово стремился служить Богу и помогать людям, таковое поведение людей в Доме Божьем было настоящим кощунством. Но потом я понял: они просто не понимают, о чем я говорю, для них латынь — тёмный лес! И вместе с незнакомым языком Бог для них становился таким же незнакомым и чужим… И тогда я решился на неслыханное: провести службу на родном языке. Мне потребовалось много времени, чтобы перевести священные тексты, но оно того стоило: я видел, что к словам проповеди начали прислушиваться, крестьяне начали запоминать и повторять молитвы не бездумно, как это было прежде, а с осознанием того, что теперь они общаются с Богом, и молитва в их устах оживала… — отец Климент ненадолго замолчал, будто что-то обдумывая.       Фролло же, второй раз в жизни добровольно и беспрекословно принявший лекарство из чужих рук, терпеливо ждал, пока старик снова заговорит.       — Ты пойми, что для Бога нет разницы, на каком языке ты к нему обращаешься, хоть на тарабарском, равно как и национальность твоя для него не имеет значения; все мы равны перед Ним: и французы, и англичане, и алеманы[2], и другие народы — как может быть для Него лучший или худший народ, если все люди — дети Его? И все, начиная от самого Папы Римского и заканчивая последним разбойником, так же на равных будут стоять перед Престолом Его, когда Господь будет вершить Страшный Суд, и не принадлежность к какому-то народу, не земное богатство и власть будут для Него показателем души человеческой, а только добрые дела, благочестивые мысли и любовь к Господу и ближнему своему.       — Ваши мысли несколько странны для сельского священника… — проговорил Фролло.       — Странно другое, сын мой: то, что ты, будучи пастырем, сам об этом не задумывался, — жёстко прервал его отец Климент.       — Это не так. Я задумывался, но… это было очень давно, — покаялся Клод, чувствуя при этом лёгкое раздражение: его, архидьякона главного парижского Собора, отчитывает, как мальчишку, какой-то священник из глухомани! — Но я не это имел в виду. Просто ваш образ мысли больше подходит хорошо образованному человеку, знающему философию, теологию и языки, а никак не сельскому священнослужителю…       — Не всегда я им был, — ответил отец Климент и замолчал, не желая, видимо, вспоминать былое — Фролло же больше не удалось вытянуть из него ни слова, впрочем, бывший архидьякон и не стремился ворошить чужое прошлое, имея за спиной своё, причём, не самое светлое.

***

      Несколько недель пролетели для Фролло одним днём: всё это время он провёл в постели, вверив своё здоровье заботам отца Климента. Временами в его дом приходил какой-нибудь житель деревни — люди спрашивали у него совета, ждали духовной помощи в решении своих неурядиц, просили благословения, — и слепой священник принимался рассуждать о религии, о вере, о жизни без Бога в сердце, о самых страшных грехах, а Фролло, с удивлением для самого себя, слушал его с жадностью, будто впервые слышал истины, знакомые ему с детства. Вот только из уст отца Климента звучали они совсем иначе, будто наполнялись новым смыслом, загорались искрой веры, коей не чувствовал в себе Фролло уже давно. Речь слепого священника была лишена напыщенности и высокопарности, свойственных многим проповедникам, сложные вещи он умел объяснить простыми словами, понятными даже крестьянам, не знавшим грамоты, и они уходили от него успокоенные, веря, что всё сладится и что Господь обязательно поможет им.        Клод Фролло же заметил, что селяне обращались к своему священнику просто: отец Климент, — а тот и не возражал никогда, а однажды и вовсе отчитал соседскую девчушку, принесшую муку, когда та прибавила к его имени слово «святой». Девочка эта, шмыгнув носом, сказала, что так называют старца её мать и бабка, а ей самой слово просто понравилось. Взяв с неё обещание, что больше ни она, ни её родные так называть его не будут, отец Климент отпустил девочку с миром, а потом ушёл в угол, к иконам, где долго молился и бил кулаком себя в грудь.        — Неужели на земле нет святых людей? — не без ехидства спросил тогда Фролло.        — Есть, отчего же, — ответил отец Климент, поднимаясь на ноги и наощупь добираясь до стола, чтобы убрать мешок муки. — Были, есть и будут. Но святые люди безгрешны, а я таковым не являюсь.        — Значит, та же история, что и с «преподобным»? — хмыкнул Фролло, припомнив возмущения старца по этому поводу.        Слепец кивнул.        — Именно так. То, что я священник, ещё не делает меня святым. Как, впрочем, и никого другого, так что не вижу смысла в таком обращении, тем более, мы, позволяя кому-то обращаться к нам, как к святым, сами соглашаемся с тем, что святы, а это потворствует появлению гордыни. А если у человека есть гордыня, то какой же он святой?       Клод не нашёл, что возразить, ибо логика была железной. Спорить же со стариком, твёрдо стоящем на своём, и убеждать в особом положении священства, к коему и подобает обращаться особо, ему не хотелось. А если разобраться, то и вовсе прав он, этот слепой старик: сколько грехов имеют священники, архидьяконы, епископы, кардиналы, а всё туда же, в святые, лезут.       Фролло уверенно шёл на поправку, и вскоре уже мог самостоятельно подняться, не ощущая тянущую боль в затылке, ходить по дому, а потом и выходить во двор. Чтобы не обременять слепого хозяина лишними заботами, Фролло принимался помогать ему по хозяйству и в церкви, причём, делал это со всей своей архидьяконовской неуклюжестью: да, он был учёным человеком, прочитавшим за свою жизнь не одну сотню книг и имевшим обширные знания в различных областях науки и религии, но вот как нарубить дрова, натаскать воды из колодца на окраине деревни или подмести пол, Фролло забыл сразу же вместе с окончанием послушничества, а в толстых фолиантах по алхимии и медицине об этом не писали. А в Соборе… В Соборе для этого были послушники и простые монахи, а ему, архидьякону, и вовсе не пристало чёрной работой заниматься. И отец Климент, наблюдая, если так можно сказать о слепом, за очередным трудовым провалом Фролло, только качал головой и коротко вздыхал: «Аяяй…», а потом и вовсе прозвал его «ни на что не годной неурядицей». Фролло, в тот момент ползающий на коленях по церкви и отколупывающий деревянной лопаткой замерзший свечной воск от пола, проклиная весь белый свет, не выдержал и, отшвырнув лопатку в сторону, гневно заорал:       — Да как вы смеете! Я — архидьякон Парижский!..       — Как-как? Архидьякон Коврижский? — отец Климент нарочито сдвинул шапку с уха, чтобы показать, что так он лучше слышит. — Уж прости, сынок, не расслышал, слаб на ухо стал.        Старик жульничал: будучи лишённым зрения, он взамен приобрел тончайший слух, позволяющий ему не только угадывать бесшумные шаги, но и по дыханию определять, кто стоит в пяти туазах[3] от него — и Фролло это было прекрасно известно. Взвинченный Клод в ярости сжал кулаки, но отец Климент, как ни в чём не бывало, принялся сметать сор, и бывшему архидьякону ничего не оставалось делать, как поднять с пола лопатку и пойти срывать злость всё на том же воске. Не драться же ему со слепым стариком, право слово.        А после воска нужно наколоть дров и сложить их в поленницу, вычистить снег со двора, провести три службы в пустом храме, снова отколупать накапавший воск, по пять раз сходить сквозь пургу к колодцу, чтобы наполнить водой дубовую бочку — старая Мари придёт вечером, чтобы приготовить ужин и постирать бельё, — посетить больных стариков, принять исповедь умирающих и крестить новорожденных, и к вечеру Фролло буквально валился с ног, засыпая, едва голова касалась подушки.       А завтра уже ждал новый день, насыщенный новыми делами, которые бойко подкидывал отец Климент. Особенно выводил из себя Фролло тот факт, что слепец заставлял его переделывать по нескольку раз одно и то же, если, на его взгляд, дело было выполнено из рук вон плохо. Фролло бесился, ворчал, орал, проклинал «чёртова старикашку», но… брал топор, лопату, ведра, тряпки и шёл исправлять свои же ошибки.       Конечно, он мог бы просто взять и сбежать, как уже сделал однажды, но здравый смысл брал верх: на дворе всё ещё стояла зима, несравнимо с прошлыми годами холодная, несмотря на южную провинцию, и замёрзнуть где-нибудь в дороге Фролло совсем не хотелось. Да и куда ехать? Ещё дальше, в глубинку? Бессмысленно — что может быть глуше этой глуши? Может, за границу, в Италию? Бессмысленно вдвойне — там, в чужой стране, он точно никому не нужен, да и ему никто не нужен там. Может, вернуться обратно, в Париж? О столице Фролло думал в последнюю очередь и вседа с содроганием: нет, Париж исключён раз и навсегда, и речи не может быть о том, чтобы вернуться туда, где…       Возможно, Фролло и сам бы удивился, если бы понял, что об Эсмеральде, его занозе в сердце и мыслях, он не вспомнил ни разу за всё то время, что провёл в Ма-Гренье — сил на душевные терзания просто не оставалось. Клод не сразу понял, что благодарить за это нужно человека, который день за днём учил его, Фролло, вкладывать силу и душу в обыкновенный труд и с уважением относиться к чужому труду — своеобразно учил, но всё же; учил относиться к простым крестьянам как к равным себе, не умаляя их и не превознося себя; учил не только брать, но и отдавать; учил смирять свою гордыню и буйный нрав и, главное, заново учил молиться: не заученно повторять слова молитв и привычные догмы и постулаты, а искренне обращаться к Богу, благодарить его не только за радости, но и за неурядицы, посланные для укрепления духа и веры. Учил всему тому, что Фролло знал, умел и, что важнее, любил когда-то давно. Но почему-то забыл об этом.