Слуга Господень

      Пепельно-серое небо, жаждущая зрелища толпа, собравшаяся на площади — ещё бы, не каждый день на костре сжигают настоящую ведьму! — пронизывающий ветер и ледяной дождь, иголками колющий лицо и руки — на всё это Клод Фролло не обращал ни малейшего внимания. В самом центре Гревской площади, на помосте, вокруг которого палачи спешно раскладывали вязанки хвороста и дров, привязанная к столбу стояла юная девушка, причём, казалось, именно верёвки удерживали её на ногах, и если бы не они, девушка распласталась прямо на холодных досках.       Впрочем, так и было. Тёмные, почти чёрные глаза девушки казались совсем безжизненными и бесконечно уставшими от всего происходящего, и единственное, что порой мелькало в них, было желание смерти: она, по крайней мере, способна избавить страдалицу от мучений; каштановые волосы, некогда струящиеся шёлком, спутались в клоки, расчесать которые вряд ли было кому под силу; грубая тюремная роба, сотканная из верблюжьей шерсти, колола и царапала нежную кожу, оставляя на запястьях и шее красные следы, там же виднелись и красные расцарапанные точки — следы клоповых укусов.       Толпа волновалась и бурлила, праздные зеваки, отчаянно работая локтями, стремились заполучить себе места в первых рядах этого своеобразного, жуткого зрительного зала, в коем вершилась казнь, расталкивали более слабых, наступали на ноги, ломали рёбра друг другу и давили, давили, давили. Толпа наседала, жаждущая скорой расправы над ведьмой, и Фролло, несмотря на сдерживающую толпу стражу, неожиданно для самого себя оказался у самого помоста, прямо напротив приговоренной к смерти девушки. На секунду в её взгляде мелькнул страх, который сменился всё тем же безразличием. Стража, узнав архидьякона Собора, не вытолкала его с места казни, хотя сам Фролло предпочёл бы, чтобы его вышвырнули с площади, как последнего воришку. Зачем он вообще пришёл сюда? Палачи тем временем закончили обкладывать помост дровами, запалили сразу несколько хорошо просмоленных факелов и уже хотели поджечь хворост.       — Нет, стойте! — Фролло услышал чей-то охрипший голос и вдруг понял, что именно он остановил казнь.       И тут же и палачи, и стража, и те, кто был в первых рядах, недоуменно воззрились на архидьякона, не понимая, в чём причина.       — Остановитесь, ещё не была прочтена молитва по этой душе, — священник сказал первое, что пришло на ум, потом же сумел взять себя в руки, и ни один мускул на его лице не дрогнул, не выдал его истинного чувства — страха.       Он медленно поднялся на помост и, скинув с головы капюшон, посмотрел на хрупкую фигурку, отрешенно взирающую на толпу, которая так хотела её смерти.       — Цыганка Эсмеральда! — громко произнёс архидьякон. — У тебя есть лишь несколько мгновений, чтобы отречься от дьявола, принять истинную веру и передать душу свою в руки Господа нашего Иисуса Христа! — он приблизился к девушке и уже едва слышно, сквозь зубы, чтобы услышала только она, пробормотал, словно в бреду: — Ну же, соглашайся! Стань моей, и всё это закончится! Скажи «да», и никто не посмеет коснуться тебя!       Эсмеральда подняла на него своё осунувшееся личико, потерявшее румянец, и, собрав последние силы, вместо ответа плюнула в лицо архидьякону, от чего тот на мгновение замер, а потом, стерев плевок, яростно развернулся к толпе.       — Преступница отказалась от веры истинной, чем только подтвердила своё преступление! Так пусть же свершится ныне правосудие, и Дьявол придёт за своей приспешницей! I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors![1] — Фролло стремительно спустился с помоста, и даже толпа отпрянула от него.       Архидьякон вырвал из рук палача факел и, держа его над связками хвороста, медленно разжал озябшие пальцы, и сразу же замешкавшиеся палачи подожгли костёр с трёх сторон. Несмотря на сырость и ветер, пламя занялось сразу же: затрещали тонкие ветки хвороста — огонь пожирал их молниеносно, — вспыхнули вязанки дров, пахнуло жаром на толпу, языки пламени отразились в глазах архидьякона, пристально смотревшего на костёр. Его губы шевелились, что-то бормоча, но даже самый чуткий слух не смог бы разобрать слов. Огонь подбирался всё ближе к своей привязанной к столбу жертве, лизнул её ступни, будто пробуя на вкус, а потом вдруг накинулся с жадностью, как стая волков набрасывается, терзая, на беззащитную лань. Крик боли пронёсся над площадью и захлебнулся в новом, более сильном крике, звоном отозвавшемся в ушах парижан. Запах жареной плоти щекотал им ноздри, будил сокрытое где-то глубоко внутри звериное естество. Сгораемая заживо истошно кричала от боли, и за завесой пламени было видно, как корчится её тело в невыносимых муках.        В один момент всё стихло. Народ постепенно разбредался, понимая, что всё кончено, у костра оставались лишь самые стойкие, желающие обменять у палача лоскут от одежды ведьмы, по поверьям, приносящий удачу, или, заплатив ему, взять несколько костей колдуньи: говорят, помогает от ревматизма. Клод Фролло смотрел, как пламя, не получавшее больше пищи, постепенно стихает, приникая к земле. Говорят ещё, что огонь очищает душу… Не раздумывая, архидьякон сунул в огонь руку, будто бы желая коснуться останков цыганки, и тут же вскрикнул, когда язычок пламени, точно собака, лизнул его ладонь.       Боль будто отрезвила его, заставила вернуться в реальность, выдернула из кошмара. Фролло резко сел и судорожно втянул воздух. Снова запахло паленой плотью, и бывший архидьякон закашлялся, отгоняя наваждение, воплотившееся из сна. В незнакомой комнате было темно, ладонь неприятно саднило, голова кружилась; Клод попытался встать на ноги, но чья-то сильная рука удержала его за плечо и заставила снова лечь.       — Сын мой, у тебя сильный жар, не нужно вставать, — услышал Фролло старческий голос и, с трудом повернув отяжелевшую голову, увидел силуэт мужчины, а когда глаза немного привыкли к темноте, то понял, что незнакомец, сидящий у изголовья его лежанки, стар и, вероятнее всего, сед. Лица рассмотреть не удалось — не хватало света, да и мысли Фролло были заняты совсем иным.       — Вы кто? Где я? — спросил Фролло, чувствуя необычайную сухость во рту — он едва смог разлепить губы, — и сверлящую боль в затылке.       — Ты, сын мой, в деревеньке Ма-Гренье, в Лангедоке. Ты свалился с лошади прямо перед церковью, где я вот уж почитай тридцать лет служу священником, сильно ударился головой, но все кости целы — легко отделался. А зовут меня отец Климент, — глядя куда-то поверх головы лежащего мужчины, священник пошарил рукой по полу, пока не наткнулся на кружку с водой, которую он поднёс к губам Фролло, предварительно найдя их пальцами другой руки — по этим простым движениям Клод понял, что отец Климент слеп. Будто услышав его мысли, старик кивнул: — Да, я слепой, но глаза порой могут обманывать, так что я привык полагаться только на сердце — уж оно-то точно зорко. Как твоё имя, сын мой?       — Клод. Клод Фролло, — ответил бывший архидьякон Собора Парижской Богоматери, сделав несколько больших глотков воды. — Я…       Отец Климент решительно поднял руку, заставив замолчать.       — Нет, ты ещё слишком слаб, чтобы много говорить. Расскажешь о себе, когда поднимешься на ноги.       — Но… Как долго я здесь?       — Три дня. И за всё это время лишь пару раз на несколько мгновений приходил в себя, а потом снова проваливался в беспамятство. Звал кого-то всё, кошмары снились, видно, не отпускают тебя грехи-то, — задумчиво произнёс отец Климент, а Фролло вздрогнул от его слов.        Он вспомнил кошмар, вспомнил, что видел его уже не в первый раз, но всякий раз сон заканчивался одинаково, и предсмертные крики цыганки снова зазвенели в его ушах. Ладонь заныла, пульсируя, а взгляд вдруг зацепил опрокинутую погасшую свечу. Так вот в чём дело: мечась в бреду, он случайно задел горящую свечу, которая обожгла ему руку и, упав, потухла. Отец Климент тем временем с ловкостью, не присущей слепому, наполнил деревянную ложку из небольшого флакона, умудрившись ни капли не пролить на пол, и поднёс её Фролло.       — Выпей, это лекарство, оно снимет жар и поможет тебе уснуть.       Даже не спрашивая, что за лекарство, Клод послушно выпил содержимое ложки, оказавшимся на удивление не горьким, а с приятным травяным запахом и сладковатым привкусом, после чего устало откинулся на свернутый плащ, служивший ему подушкой. Головная боль постепенно отступала, веки наливались тяжестью, голос отца Климента звучал всё приглушеннее, сливаясь в нечто монотонное, и через несколько мгновений Фролло погрузился в сон, но уже без сновидений.

***

       Фролло проспал почти шесть часов, а когда очнулся, солнце уже вовсю заливало своим светом комнату, позволяя бывшему архидьякону рассмотреть её хорошенько. Хотя, признаться, рассматривать было особо нечего: низкие потолки, несколько лавок вдоль стен, массивный стол у окна, грубо сколоченная лежанка, на которой, видимо, спал сам хозяин дома, да в углу распятие с затепленной лампадкой — вот и всё убранство.       Отца Климента в доме не было, не было его и в небольшом дворике, огороженном покосившимся частоколом — это Фролло выяснил, когда всё-таки сумел подняться на ноги и, накинув плащ и надев сапоги, преодолеть несколько метров. Рядом с домом обнаружилась старая каменная церковь, добираясь до которой, Фролло успел два раза провалиться в смешанную со снегом грязь и засадить в палец занозу, когда, едва не упав, схватился за деревянный кол забора. Попутно Клод пытался вспомнить события трёхдневной давности, но воспоминания обрывались на моменте, когда его лошадь, несущая во весь опор по размытой дороге, вдруг споткнулась. Бежал ли он от погони или разбойников? Да нет, от себя самого, что было в разы хуже — от разбойников ещё можно скрыться, а вот от себя убежать вряд ли получится.       Окунув пальцы в медную кропильницу, Фролло осенил себя крестным знамением. Внутри церковь разительно отличалась от богатого и величественного Собора: деревянный алтарь, распятие, несколько лампад да два ряда скамеек, свидетельствующие о малом числе прихожан. Ни о каких витражах, даже небольших, тут и речи быть не могло. Практически сразу архидьякон заметил отца Климента и тут же почувствовал укол совести: тот подметал каменные полы, а Фролло принёс на своих сапогах столько грязи… Слепой священник крепко держал метлу, уверенно сметая сор и умудряясь ничего не задеть и не столкнуть.        — Поднялся всё-таки, — ворчливо пробормотал отец Климент, заставив Фролло в очередной раз удивиться прозорливости слепца: мало того, что старец стоял к нему спиной, Клод был готов поклясться, что вошел в церковь практически бесшумно! Так священник не только услышал это, но и каким-то невероятным образом узнал его по шагам — вот уж, воистину, чудо!        — Как вы узнали, что это я? — недоверчиво спросил Фролло.       Старец повернулся к нему, опираясь на свою метёлку. Теперь, при свете дня, Клод увидел его лицо, изборожденное морщинами, коему впалые щёки и кустистые седые брови придавали суровое и даже аскетичное выражение, глаза, некогда голубые, давно потеряли свой цвет и стали будто стеклянные.       — А кто, кроме тебя, сюда в такой час придёт? Тут и на службы не всегда люди ходят… Так зачем поднялся, неугомонный? Велено же было: лежи!       — Так… Мне уже лучше, — Клод, не привыкший, что к нему обращаются на «ты», да ещё и без должного его сану уважения и почтения, даже смутился. — Может, вам помочь, преподобный?       На это предложение помощи отец Климент неожиданно нахмурился.       — Преподобный? — священник перекрестился и низко поклонился: — Прости, Господи, раба Своего неразумного, ибо не ведает он, что говорит.       — Что я такого сказал? — недоумённо спросил Клод, чувствуя себя не в своей тарелке: всё было совсем не так, как он привык.       — И почему они никогда не слышат, что творят их языки? — пробормотал отец Климент и тяжело вздохнул. — Проявляя уважение к священнику, вы говорите «преподобный» или, больше, «Ваше Высокопреподобие», и хоть бы кто задумался: а пре-подобный кому? Надо полагать, Самому Господу нашему, Иисусу Христу, подобный? Подобный Тому, Кто Кровь Свою святую за нас, грешных, проливал, Кто грехи мира на себя принял, Кто на крестную смерть пошёл, чтобы открылось людям Царствие Небесное? И кто, скажи мне на милость, успел Ему уподобиться, коли заслужил такое обращение? Хоть кто-нибудь из этих «преподобных» претворил воду в вино, прошёлся ли по воде, аки посуху, исцелил больного проказой, накормил пятью хлебами и двумя рыбами тысячи голодных, воскресил ли мёртвого? Или за то, что им Господь милостиво разрешил отпускать человеческие грехи на исповеди и причащать Святым Дарам, возомнили они себя Ему подобными?       «Да он еретик!» — мелькнула мысль, заставившая Клода Фролло похолодеть.       — Так сказано же: Бог создал по образу и подобию своему… — пробормотал он.       Отец Климент только хмыкнул.       — Кого создал? Священников или всё-таки всех людей? Сам апостол Павел говорил, что Бог предопределил верующим быть подобными образу Сына Своего, но разве речь шла об узком круге людей? Так почему к простому сапожнику никто не обращается «Ваше Преподобие, господин сапожник», он такое же подобие Бога, как и мы с тобой, разве нет? Или сапожник просто подобие Бога, а священники сверхподобны Ему? Скажешь, что священнослужители стремятся к праведной жизни, чтобы стать похожим на Него? — отец Климент опередил Фролло, с языка которого уже почти сорвались эти слова. — Так только стремятся, а не уже уподобились. Вот как совсем уподобятся Богу, тогда милости просим. — Священник немного промолчал, а потом снова заговорил: — Представь, если бы ты не знал о Боге, но знал, что существуют вот эти пре-подобные Богу. И увидел бы однажды, как подобные Богу лгут, нарушают данные обеты, грабят, заботятся только о своём благополучии и убивают неугодных им людей, прикрываясь Божьем Именем и говоря, что на то Его Воля, захотелось бы тебе служить такому Богу?       — О чём вы говорите? Священники, монахи грабят? Убивают? — возмущённо воскликнул Клод, и этот вопль сразу же отозвался новой болью в затылке. — Что за вздор!       — Вздор, говоришь? — в голосе священника послышалась грусть, смешанная с иронией. — Тебе про благословение крестовых походов напомнить? Или рассказать, какой разврат в монастырях творится, когда монахи напиваются до беспамятства и делят ложе с женщинами, а потом откупаются индульгенциями? Или Инквизиция, по-твоему, чем занимается, если не смертоубийствами? Вы, одержимые гордыней, смеете говорить, что уподобились Тому, в Ком гордыни ни на толику не было, Тому, Кто назвал её самым страшным грехом? Преподооообные! — с гневным презрением сказал он.       — Замолчи немедленно, старый дурак! — не выдержал Фролло, не сообразив, что старый священник и его, Клода, отнёс к служителям Бога, даже не зная, кто он такой. — Не смей сомневаться в справедливости Святой Инквизиции! Я, архидьякон Жозасский Клод Фролло, запрещаю тебе!..       Что именно он запрещает отцу Клименту, Клод сказать не успел, ибо в глазах потемнело, и он рухнул на каменный пол без сознания.       — Ну вот, — обреченно вздохнул старец, прислушиваясь. — Опять это «подобие» на себе нести. Сказано же было: лежи… Нет же…       Постукивая черенком метёлки по полу, как тростью, отец Климент дошёл до растянувшегося на полу Клода, взвалил себе на плечо и потащил в дом.