Если слишком хотеть тишины

Через десяток часов, выспавшись, Шепард покидает лазарет. Гарруса уже не видно, а Чаквас дремлет прямо за рабочим столом, так что капитан, скользнув благодарным взглядом по сухоньким плечам доктора, решает её не будить. Тело в порядке, осталась лишь застарелая, привычная ломота в висках и медленно нарастающий шум в голове, однако посещение ядра ИИ пока под запретом. Одурманивающее действие инъекции рассеялось, и теперь Шепард вспомнила, отчётливо вспомнила, какой ещё хвост осталось подтянуть, прежде чем всё закончится. Потому она поднимается в свою каюту, решительно садится перед монитором и заказывает исходящий вызов, адресованный ККА «Килиманджаро», где бы тот сейчас ни находился. Шепард не говорила с матерью... она не может вспомнить, насколько давно. С тех пор, как ей предъявили обвинения? Когда шум в голове стал особенно мучительным? Сколько же звонков она пропустила? Лучше не проверять историю входящих. Нет, Шепард не боится, что там их и вовсе не окажется. Просто... просто это было бы не слишком приятно, даже горько. Возможно, Ханна больше не захочет говорить с ней — изгоем, военной преступницей, позорящей фамилию, — после такого длительного игнорирования, после всего того, в чём её дочь обвиняется Альянсом. Возможно, сейчас последняя иллюзия родства будет разрушена, но Шепард твёрдо решила расплатиться по всем счетам и упрямо идёт к этой цели. Вопреки опасениям, монитор очень быстро вспыхивает, на нём появляется изображение немолодой подтянутой женщины. Аккуратный пучок на затылке, суровое, взволнованное лицо. Алая игривая помада каким-то образом только подчёркивает строгость образа. Цепкий взгляд изучает младшую Шепард, не упуская ни одной детали, и та вспоминает, что, возможно, следовало причесаться, принять душ, припудрить, в конце концов, эти уродливо расползшиеся, сияющие шрамы. Ведь их они обсуждали в последний раз, не так ли? Чёрт, как же много воды утекло. — А теперь объясни мне, — губы Ханны строго поджаты, а в глазах лёд, — что всё это значит? Шепард стойко держит удар. Её лицо остаётся спокойным и бесстрастным. Всего лишь ещё одна миссия, прежде чем она сможет вернуться домой, неприятная, но необходимая. Когда её поведут на эшафот, или положат на разделочный стол в очередной лаборатории, или просто запрут... кто знает, будет ли возможность попрощаться с единственным человеком, который официально считается её семьёй? Шепард отнюдь не маленькая девочка, которая заливается краской стыда, если её ловят за руку на каком-то проступке. Она капитан и Спектр, и цена вопроса — далеко не разбитая ваза. Шепард сглатывает и готовиться ответить. Хоть что-нибудь. — Нет уж, постой, — Ханна хмурится и властным, привычно-капитанским жестом перебивает не начатую речь. — То есть я, как и всегда, узнаю из своих источников… Заметь, опять не от тебя! Что ты уничтожила... — женщина медленно выдыхает, трёт переносицу и как будто смягчается, — впрочем, это не так уж важно. Важно то, что сейчас ты мотаешься по всей галактике вместо того, чтобы наведаться на Цитадель и забрать, наконец, посылку от матери! Плечи Шепард резко опускаются. Вся воля спорить, сопротивляться и оправдываться покидает её, как воздух — повреждённую покрышку. Глаза предательски щиплет. — Мам... — к горлу подкатывает ком, и голос на мгновение прерывается. Мироздание обладает действительно странным чувством юмора. Именно сейчас, когда Шепард ждала от матери чего угодно — обвинений, презрения, ненависти, раздражения, сухости, жестокости — та говорит... о грёбаных платьях. Шепард до сих пор с дрожью вспоминает о них, тлеющих в посылке на Цитадели. Тех, что когда-то в юности покупала ей мать. Тонкие цветные материи, вырезы в самых неприличных местах, блёстки, стразы, имитация обнажённой кожи. Сама Шепард никогда не мечтала о нарядах. Более того, она никогда не мечтала даже о заветном белом платье, вид которого мало изменился за последние несколько сотен лет: пышные юбки, узкий корсет, шлейф, предназначенный только для того, чтобы по нему топтались пьяные гости. Шепард неизменно повергала мать в уныние, откладывая в сторону свадебные каталоги. Почему-то Ханна считала, что фасоном самого главного в жизни наряда надо озаботиться уже в четырнадцать. Шепард же считала, что, если придёт нужный момент (и появится нужный человек), можно вообще обойтись без этого гротескного одеяния. И без обручальных колец. И без записи в личном деле. Шепард не мечтала о свадьбе, но когда-то давно ещё надеялась встретить своего единственного, в чьих руках было бы спокойно, с кем она почувствовала бы себя живой и целой. Если бы тогда, ещё до N7, до Акузы, до "Нормандии", до гибели на орбите Алкеры, Ханна заговорила с ней об огромном ящике, набитом уродливыми тряпками, дочь ответила бы лишь воинственным, подростковым, демонстративным равнодушием. Но потом девушка, которая умела на что-то надеяться, хотела на кого-то полагаться, — умерла. И, в отличие от остальной Шепард, так и не воскресла. Новая она научилась со всем справляться самостоятельно. С болью, с усталостью, с отчаянием. Привыкла держать хорошую мину при плохой игре. Очерствела, замкнулась, и долгое время признавалась себе в этом с оттенком гордости — тогда, когда не думала, что просто перестала быть человеком. Она солдат Альянса, капитан, боец, напичканный железками. Ей не нужны чьи-то тёплые руки вокруг талии, глупые нежности, произнесённые шёпотом на ухо, она больше ни у кого, как когда-то у Кайдена, не станет выпрашивать иллюзорную заботу, поддержку и любовь. Шепард думала, что никогда не будет целой, и ничьи объятия, и уж тем более никакие тряпки этого не исправят. Пришлось согласиться: она давно, с самого начала — сломанная, иначе бы никогда не зашла так далеко. И это даже хорошо. Ведь только целое способно колебаться, оплакивать потери, пасовать перед трудностями, стремясь сохранить себя нетронутым, а в итоге — всё равно ломаться. А вот Шепард уже нечего терять. Спасать мир? Хорошо. Уничтожить базу Коллекционеров? Пожалуйста! Она, даже медленно лишаясь рассудка, была готова идти вперёд и вперёд, дальше и дальше. Подорвать рентранслятор? Уничтожить тысячи жизней? А кто, если не она? Разве может её остановить какая-то глупая человеческая боль? Страх? Усталость? Сожаление? Предательства? …Одиночество? Кто-то назвал бы это мазохизмом. Или самоотречением. Шепард долгое время называла это смыслом жизни. И та Шепард на напоминание о посылке ответила бы недоумённым раздражением: не до того ведь. Совсем не до того. Не смешно, неинтересно, глупо. Но эта Шепард... Эта Шепард готовится так или иначе исчезнуть из жизни близких. Она уже не хочет, чтобы её любили, даже если это так важно для Ханны. Это причинит боль тем, кто ещё способен что-то чувствовать. У Шепард осталась только гордость — странная, вывернутая наизнанку гордость. Она без колебаний позволит Альянсу вытирать о себя ноги, но никому не разрешит подобраться слишком близко, потому что ничего не сможет отдать взамен. Друзьям лучше оставаться друзьями. Она привыкла к такому раскладу. Зачем тянуть кого-то за собой, зачем кого-то ломать? Она просто отыграет пьесу до логического завершения, до самого занавеса, и позаботится, чтобы в конце зрители вскочили и аплодировали стоя. Разве этого мало? Уже нет смысла искать нежную, романтическую душу в напичканном имплантатами теле. Уже нет смысл пытаться нарядить её, приукрасить, изменить. Ей больше не нужно даже покоя и целостности — поздно. Всё, что она хочет, — это тишины, которая смогла бы заглушить белый шум. Всё, чего она ждёт сегодня, — это логического завершения своего короткого, но яркого приключения. И у этой Шепард внезапно болезненно и тоскливо сжимается горло от одного лишь упоминания о бесполезных коробках, содержимое которых Ханна подбирала с такой заботой, с надеждой, что её дочь может быть любима и счастлива. Это трогает. И, наверное, впервые в жизни Шепард ощущает, что небезразлична собственной матери, а не только постоянная соперница или горькое разочарование в её жизни… Ханна не укоряет её. Не унижает жалостью. Не напоминает о поражении. Она тепло улыбается (как умеет), будто не понимает, что, возможно, видит дочь в последний раз — и говорит о банальностях. Не хватало только завести старую песню о... — Кстати, дорогая... — а, вот и оно. Шепард с трудом сглатывает ком в горле и улыбается. Это ведь игра, понятная только им двоим, не так ли? Наверное, с её помощью мать пытается быть, собственно, матерью? Странно, что прежде эти разговоры приносили лишь досаду. — Раз уж скоро ты поселишься в элитных апартаментах Альянса, стоит заранее определиться, кто будет носить тебе передачки. Тон Ханны лёгкий. — Неужели? — Да, разумеется, только самые близкие люди... или не совсем люди, — Ханне не нужно многозначительно подмигивать: всё и так ясно. — Так и быть, я сама доставлю посылку. Но... как дела с твоим турианцем? Неужели он всё ещё не попробовал тебя утешить? Ах, верно. Шепард быстро вспоминает, почему в эту игру всегда было не слишком приятно играть. — Мы только друзья. И ничего больше. И пожалуйста, если ты его встретишь, — а это возможно. Случаев представится множество: суд, тюрьма... похороны? — Не говори с ним об этом. Ханна мрачнеет: — А ведь этот турианец, мне кажется, любит тебя. Может, не стоило отшивать хорошего парня, пусть и не слишком симпатичного? Ты не в том положении, — взгляд концентрируется на шрамах на лице и открытых предплечьях дочери, — чтобы выбирать. И рискуешь остаться совсем одна, — …и Шепард стремительно забывает, почему считала себя в праве быть растроганной. — Не останусь, — отмахивается она, сердито стискивая зубы, и это такое детское, раздражённое отрицание, что ей самой трудно поверить в его правдоподобность. — А что? Разве есть кто-то ещё? — в голосе матери всё больше скепсиса. — Кто-то, о ком ты не хочешь говорить? — А если и так? — пожимает плечами Шепард. Она даже не знает, как собирается возразить. Белая муть поднимается на периферии зрения. Разговор вновь выходит из-под контроля и оказывается более сложным, чем хотелось бы. — Ну и кто этот твой близкий человек? — А если это не человек? — устало кривится младшая Шепард. Её беспокоит тот факт, что ответ на этот вопрос матери внезапно находится. Она не вполне серьёзна, нет, но сдержаться не может. Хочется язвить. Хочется шокировать. Хочется в ответ сделать так же больно. — Что скажешь, мам, если это гет? Она не собиралась говорить этого. Более того, минуту назад даже не допускала подобной мысли. Это ведь не так, правда? Всё, к чему прикасается Ханна, почему-то выворачивается наизнанку, искажается, будто в кривом зеркале. Не хотелось допускать подобных рассуждений. Это неправильно, несправедливо. Однако слова уже произнесены, их главная причина — раздражение, но, естественно, мать не промолчит. Не тогда, когда стоило бы. — Но это... ужасно. Недопустимо! — от недавней почти тёплой улыбки не остаётся и следа, в глазах Ханны гневная решимость. — Я всё могу понять. Ладно, этот престарелый мальчик, Аленко. И турианец. Даже азари, или кварианец, да хоть кроган! Но геты... Это же... Это как с психом, с ребёнком, даже хуже, чем с надувной куклой! — она говорит всё громче, алые губы дрожат. — Он недостаточно разумен, чтобы понять, что вообще делает! И как... как ты с ним вообще... Шепард понимает, о чём речь, и ей мерзко от того, что не удержалась, сказала лишнее, и теперь то единственное, державшее её на плаву всё это время, превращается чужими стараниями в нечто грязное и ненормальное. — Никак! — резко огрызается она и тянется к клавише отбоя. — Почему ты всегда считаешь... Чёрт. Да ему не надо лезть мне в штаны для этого! Просто хорошо с ним! Лучше, чем с кем угодно ещё! Шепард нервным ударом ладони завершает звонок и тяжело опирается лбом о холодную столешницу. Вот и попрощались. Замечательный вышел разговор. Трогательная беседа двух любящих друг друга родственников. До боли обидно. И как будто вязкая грязь осталась на языке. И почему-то невыносимо хочется попросить прощения у Легиона за то, что она наговорила матери. Вздор. Вдох и выдох. Но гету на самом деле всё равно, что подумает некая Ханна Шепард. Вдох и выдох. И он будет помогать, несмотря ни на что: преданность Легиона не зависит от нестабильного эмоционального фактора. Она логична, она имеет весомые причины, и потому... Сведённые злой судорогой плечи постепенно расслабляются. Вдох и выдох. Ещё несколько часов — и что-нибудь решится. Ей станет легче. Или она умрёт. Не суть важно. И только вместе с расслабленностью и затихающим сердцебиением приходит простое и какое-то обыденное осознание: не нужно просить прощения за правду. С Легионом ей по-настоящему тихо — и это, пожалуй, единственное, что когда-либо имело значение.