Если слишком хотеть тишины

— До прибытия всего час, капитан, — нарочито бодро рапортует Джокер по корабельной связи, заставляя всю «Нормандию» прислушаться и быстрее паковать вещи. — Данные ассимилированы, Шепард. Легион готов к взаимодействию, — вторит СУЗИ — кажется, она оттаяла и уже не считает нужным добавлять в монотонный голос нотку недовольства тем фактом, что капитан выжила вопреки её прогнозам. — Рада, что вы в порядке. Шепард не в порядке, не вполне, но кивком благодарит мерцающий голографический шар, прежде чем тот вежливо исчезает с панели возле аквариума. В опустевшей с уходом Гарруса каюте делать нечего. Ноги сами несут к ядру ИИ: путь выучен, привычен, а гнёт незавершённого дела, невысказанной благодарности подгоняет вперёд. Времени остаётся слишком мало, и следует провести его с пользой. Легион ждёт. Стоит там, где она его оставила, подсвеченный сзади алым, и тёмный, резко очерченный силуэт кажется почти зловещим. Быть может, дело в том, что в последние недели Шепард не наблюдала ядро ИИ иначе, чем запорошенным белой россыпью помех, или в том, что боль и усталость играют злую шутку, но сейчас особенно остро ощущается какая-то неловкость, чрезмерная реалистичность, будто контрастность происходящего выкрутили до максимума. Теперь, когда жизненная необходимость в присутствии Легиона рядом миновала, всё видится иначе. Только не понять — как. — Я договорилась с Тали. Она обещала помочь тебе на пунктах пропуска, — голос не слушается: он сиплый и ломкий, наждачкой царапает горло. Ответное молчание Легиона тяжёлое, осязаемое, но не мёртвое: оптика в непрерывном движении, вращаются и вращаются кольца диафрагмы, напряжённо мерцают боковые датчики. Следует поблагодарить, но Шепард не находит нужных слов. Она знает, как убедить людей, зажечь искру, воодушевить на бой или попрощаться так, чтобы в чужих сердцах не осталось горького осадка. Но что говорить, чтобы донести до гета свою признательность… больше, чем просто признательность, — она не знает. — Я обязана тебе жизнью, — шаблонно, банально, но это факт, и Легион, вероятно, оценит такую незамысловатую прямолинейность. Даже если этой самой спасённой жизни осталось не так уж много. — Спасибо. Шепард ёжится под пристальным, сканирующим взглядом. После недолгого молчаливого размышления гет переминается с ноги на ногу. — Наш приоритет — жизнь Шепард-коммандер, — наконец, откликается он. — Прости, в таком случае я не могу ничего обещать. Возможно, ты старался напрасно, — Шепард обнимает себя руками и умолкает. Нет, она не ломается, эта ноша не тяжелее, чем она способна нести. Просто тут, в ядре ИИ, за последнее время стало привычным расслабляться, отпускать себя, демонстрировать боль и страх без стеснения, не ожидая, что её осудят или что случайно показанная слабость разрушит боевой дух команды, заразит людей сомнениями и недоверием. Легион беспристрастен, его преданность своей миссии не зависит от внешних факторов. Перед ним можно не зашивать себя наглухо в жёсткой шкуре некоего образцового, непогрешимого существа. — Шепард-коммандер боится смерти? Она вздрагивает от этого вопроса, острого, неожиданно проницательного, от самой формулировки, предположения, далёкого от машинной обезличенности. Впрочем, ей наверняка снова кажется: скорее всего, её поза выдаёт волнение, беспокойство и обречённость так явно, что даже Легион замечает, а оттого — интересуется с присущей синтетику прямотой. — Я… — и Шепард неожиданно для себя всерьёз задумывается. Кому угодно другому она ответила бы на этот вопрос сразу же чётким и равнодушным «нет», но здесь можно быть искренней — перед Легионом, перед собой. Осталось не так много времени, и можно не избегать мыслей, которые не следует подпускать близко, если собираешься прожить долгую и счастливую жизнь. Сейчас — можно. Хороший солдат должен быть готов к смерти всегда. Каждый раз, выходя один на один с врагом, сражаясь с молотильщиком, Сареном, с проклятой личинкой жнеца, с полчищами хасков, да с кем угодно, Шепард понимала, что может погибнуть. И она знает, что непременно умрёт. Однажды — обязательно, уже умирала прежде, и, надо признать, этот опыт совершенно не хотелось повторять. Но боится ли она? Кого-то страх замораживает в текущем моменте, сковывает, как мушку в смоле, лишает воли к борьбе. Кого-то, напротив, подстёгивает, вынуждает сражаться ещё ожесточённее, быть эффективнее, замечать каждую мелочь, хвататься за любой шанс — что угодно, лишь бы выжить. Равнодушие к смерти хорошо для синтетиков: им не нужно иного стимула, кроме заложенной в них цели, не нужно отвлекаться на лихорадочные эмоции. Но она человек. Всего лишь человек, как бы много высокотехнологичного металла ни носила в своих внутренностях. И оттого, наверное, Шепард может признаться, ведь в желании жить нет ничего постыдного: быть может, только благодаря ему она продержалась так долго. Может, не обязательно ничего не бояться, чтобы оставаться сильной. — Да, наверное, — негромко выдыхает она в итоге. — Просто я… не хочу умирать. Почему-то сейчас ей становится зябко и неуютно от правды, от собственной предательской человечности. Ведь она готовила себя к тому, чтобы умереть в сражении. Но совсем не для того, чтобы стать разменной фигурой в чужой партии, одиноким висельником на потеху всей галактики. Легион вновь держит паузу, и только пластинки над оптикой поднимаются попеременно, выдавая активный мыслительный процесс. Шепард понимает. Гетам важно, чтобы именно она оставалась в живых. Чтобы стала связующим звеном между синтетиками и органиками, независимым переговорщиком, послом доброй воли. И Шепард готова объяснять, что обязана сдаться, что в противном случае её всё равно поймают, но тогда смертная казнь постигнет её прямо при задержании, а её экипаж будет ждать незавидная участь. А если и удастся сбежать, затаиться, то никто её больше не услышит, и через некоторое время — год, два, десять — жнецы, не встретив никакого сопротивления, преспокойно выкосят всю галактику. Она готова объяснять неизбежность своего пути, безвыходность положения, но Легион, видимо, понимает сам. Он так и не произносит ни слова, и это хорошо, немного неловко, но — правильно. Действительно, только органик станет измышлять иррациональные способы утешить обречённого, ободрить, убедить, что всё наладится и будет хорошо, не имея для этого никаких оснований. Легион же молчит, зато неожиданно делает шаг вперёд — сам, не дожидаясь распоряжений, — и заключает её в объятие. Такое же, как многие прежде: всё то же стальное кольцо рук, то же стабильное, мягкое гудение систем, тот же покой накатывает, ведь тело по обыкновению ждёт волны облегчения с прикосновением лба к бронированному плечу, но теперь, когда боль и мучительный белый шум отступили, привычное ощущается чуть иначе: не как кратковременное спасение или возможность забыться и уснуть, а как тёплое вязкое умиротворение. Она выдыхает. Всего мгновение. Одно короткое мгновение завершённости и тишины. Смерть — только холодная пустота, заветный покой, которым невозможно насладиться: когда ускользающее сознание ещё судорожно цепляется за реальность, покоя нет, но когда сознание уходит, не остаётся никого, способного что-либо испытывать. Шепард знает это не понаслышке, и потому этот короткий миг, пока мысли погружаются в безмолвие, но наблюдатель, способный чувствовать, остаётся, миг, пока объятие ещё не сомкнулось, пока в голове блаженно пусто, она — живёт, уверенно, спокойно, безусловно находится здесь и сейчас. Вряд ли это можно назвать счастьем: оно горьковатое, хотя и безболезненное, обволакивающее, и больше не нужно сравнивать его с иллюзиями девочки-подростка, которая видела отражение собственной целостности в другом человеке — обычном, не самом лучшем, лицо которого память со временем превратила в расплывчатое пятно, при этом упорно цепляясь за ощущение тёплой ткани школьной формы под щекой. Сейчас эта память, давно ненужная, стирается, преображаясь, подменяя детали. Это больше не синий форменный пиджак, а гладкие синтетические мускулы, расчерченные отверстиями портов, не мягкие человеческие руки, а металлический каркас, переплетение полимерных волокон и стальных тяжей, элементов экзоскелета и чувствительной электроники. Тихо, как будто будущего не существует. Правильно… Нет. Стальные пальцы, смыкаясь, дотрагиваются до её поясницы, и сквозь ткань их прикосновение ощущается почти лаской. Даже если этого не может быть. Реальность возвращается слишком быстро, мышцы деревенеют, пульс подскакивает до рабочего, будто Шепард атакуют, а не обнимают. Нелогично! И хотя осколок её брони, припаянный к корпусу гета, также лишён логики, сейчас — совершенно новый уровень непоследовательности, иррациональности, ошибочности его действий. Необходимость в контакте иссякла вместе с отключением имплантатов. Так? — Зачем? — её ладони упираются в покрытую мелкой насечкой царапин сталь. — Для чего ты это делаешь? — Шепард-коммандер… Оттолкнуть корпус, который весит несколько центнеров, непросто, хотя и старается она неуверенно, не вполне искренне. Шепард почти готова к «Нет данных», почти готова оставить в стороне сомнения и исполнить последнее, быть может, желание смертника — ещё хоть раз погрузиться в чужую тишину. Но Легион после недолгой паузы объясняет: — На основании данных СУЗИ мы сделали вывод о высоком уровне стресса и необходимости его снижения для оптимального функционирования Шепард-коммандер, — гет немного подождал, позволяя проникнуться информацией, его руки неловко дрогнули. — Наши наблюдения показали, что присутствие данной платформы положительно влияет на состояние Шепард-коммандер, как и выработанный за последние недели рефлекс… — Стоп, — она обрывает, пока не услышала слишком много того, о чём не желает знать. — Ты пытаешься… утешить меня? Пластинки над оптикой складываются трогательным домиком — непонимание, недоумение, обида… Были бы, если бы Легион действительно испытывал эмоции. — Да. Казалось бы, мило, не будь всё так… так… Шепард замирает в растерянности. Эта честность обезоруживает. Его программы успешно достигли консенсуса и велят сделать всё возможное, чтобы жалкий несовершенный органик, по какой-то нелепой случайности оказавшийся единственной подходящей кандидатурой на роль переговорщика, не сломался окончательно. И, хуже всего, она устала настолько, что почти готова согласиться даже на такую иллюзию — ту заботу, которая никому не сделает больно, просчитанную, бесчувственную… бездушную? Так бы сказал доктор Солус? — Нет. Просто… нет. Она всё-таки отшатывается. Шепард не нравится то, что она испытывает: контраст тёплой обволакивающей тишины и замешательства разителен, физически неприятен. Она привыкла понимать, что происходит. Во всём. Знала, с самого начала знала, что в чём-то сильно отличается от большинства, ненормальная, как в сердцах повторяла Ханна, когда дочь в очередной раз разочаровывала её в главном. Ненормальная, бесчувственная девчонка, которая не умеет ценить подаренное природой, не умеет любить и наслаждаться жизнью, а вместо того, чтобы следовать истинному женскому призванию, заигралась в солдатики. Шепард никогда не считала, что её ненормальность действительно имеет значение. Она оставила позади неловкие эксперименты с эмоциями и вымученным удовольствием, попытки искать близость, утешение и покой в объятиях другого человека. Самодостаточность стала краеугольным камнем её новой жизни. Не сдаваться, не демонстрировать слабость, не подводить команду, не давать ложных надежд. Шепард почти готова поблагодарить Кайдена за оказанную услугу: она разобралась, что для неё важно, а чем можно и пренебречь для общего и собственного блага. Она больше не желает мучить себя ради того, чтобы не обидеть другого, и потому старательно держит дистанцию. Даже с Гаррусом. Особенно с ним. Иногда неуклюже, иногда болезненно, но она бережёт его от ещё большего разочарования и боли, а значит, поступает по совести. Шепард не должна быть эгоисткой, не имеет права. Она сначала заботится о других, а не о себе, и это вошло в привычку — нормальную, естественную, если ты выступаешь в первом ряду обороны от невидимой для других смертельной угрозы, а на кону стоит вся галактика. И какая же ирония, что она — бывший, а может, ещё немного нынешний символ человечества — именно сейчас испытывает… сомнения. Там, где привыкла ориентироваться даже вслепую, там, где всё было просто и чётко до недавнего времени — в своих личных устремлениях. Плохо то, что Шепард не желает уходить. Ей кажется, она заслуживает немного покоя, заслуживает хотя бы сейчас, за несколько часов до своего окончательного падения, поступить так, как хочется ей, а не как диктует долг. Не защищать чужие чувства. Не беспокоиться о том, как будет правильно, а просто остаться. Вернуться в неловко протянутые к ней руки — и брать то, в чём она так нуждается, то, что ни один органик никогда не был способен ей дать: поддержку без осуждения, близость без назойливой требовательности. У Легиона нет чувств, которые она могла бы ранить. И в привычной системе координат это должно показаться преимуществом: иди, бери предложенное, слушай свою тишину, забывай о нелепой школьной привязанности к человеку, который не разглядел в тебе пользы. Только вот не кажется. Только вот впервые неприятное предчувствие покалывает кончики пальцев, холодом скользит вдоль позвоночника, будто каждый имплантат стал ледышкой и медленно тает внутри. Да, она может вернуться. Но безэмоционального, холодного, равнодушного утешения, механической бесчувственной заботы ей может оказаться мало. И тогда всё станет много, много хуже. — Не надо, — говорит она, спиной двигаясь к выходу из ядра ИИ. В голове эхом звучат слова матери, будто записанные, зацикленные на повтор: «Это же как с психом, с ребёнком, даже хуже, чем с надувной куклой! Он недостаточно разумен, чтобы понять, что вообще делает». Колючие, злые, несправедливые слова, в которые Шепард не верит, они ей отвратительны, но почему-то никак не хотят умолкнуть. — Ты не понима… «Это неправда», — обрывает она себя. Легион понимает, что делает, понимает, почему должен предложить ей помощь. Быть может, даже слишком хорошо понимает. Шепард знает, что пожалеет. Но решение принято — единственно правильное решение, то, за которое она сможет себя уважать. Нужно побеждать самой: не поддаваться усталости, не разрушать в угоду ей личную систему ценностей, не пытаться воспользоваться случаем. Это унизительно для неё — тешить себя беспочвенными иллюзиями. Это унизительно в отношении Легиона — пятнать продуманное совершенство машины — интеллектуальной, живой, логичной — своей человеческой слабостью. — Не надо, — повторяет она. — В БИЦ. Через час. Шепард разворачивается и уходит: она одержала победу над собой, поступила правильно, так, как должна. Но почему-то всё равно чувствует себя проигравшей.