Еще один день

Генрих сидит на земле, он не смотрит по сторонам. Лицо его осунулось и приобрело нездоровую бледность, проступающую сквозь грязь и копоть; черты заострились, стали почти хищными – почти. Виной этого «почти» - растерянность и страх. А еще усталость, чудовищная, тягучая, беспросветная усталость, навалившаяся на плечи; под ее тяжестью Генрих все ниже склоняется к земле, сгорбившись, становится похож на каменное изваяние горгульи на крыше парижского собора. Это сравнение скользнуло по краю воспаленного мозга, едва царапнув. Генрих улыбается ему, и губы трескаются, пересохшие, истерзанные губы, и он чувствует привкус железа во рту. Он не смотрит по сторонам, у него нет сил. Силы вытекли, все, до единой, их выбили из него, вытрясли, выковыряли. Его взгляд обращен внутрь, в глубины себя, к загнанному в угол существу, в котором с трудом можно узнать человека. Генрих разговаривает с ним, жалеет его. Существо ничего не говорит. Существо боится. Генрих не смотрит по сторонам. Он считает дни. Насчитал двадцать три. Двадцать три зацикленных круга, двадцать три круга его персонального ада. Он поднимает голову, когда кто-то подходит к нему. Солнце светит в глаза. - Ну что, фриц? – человек возвышается над ним, носок сапога почти упирается в ступню Генриха. – Не подох еще? Генрих не понимает, что ему говорят, но он уже не пытается объяснить, что его зовут не Фриц. Здесь всех немцев называют Фрицами, как будто русские не знают больше других имен. Так же как немцы всех русских называют Иванами, а англичан – Томми. Сейчас его поднимут и поведут на работы, там он будет коротать день, а может и два. В качестве еды дадут похлебку и кусок хлеба. В общем-то, не так и плохо. Он будет разбирать завалы, вытаскивать людей, обдирая до крови руки. Под присмотром русских солдат. Рядом будут работать еще пленные – немецкие солдаты, которых не успели пристрелить. С тех пор, как бомбежки прекратились, все чаще вытаскивают трупы. Те, кто был жив в моменты обрушения зданий, за это долгое время уже умерли. Запах местами стоит просто невыносимый, особенно если человека придавило, так что кишки наружу. Генрих уже начал привыкать к таким видам. Человек ко всему привыкает, иначе не выжить. Двадцать три дня назад Германия капитулировала. Двадцать три дня назад Генрих бежал через полгорода в надежде отыскать здесь Иоганна. Не отыскал. Тот будто сквозь землю провалился. Но зато нашли Генриха – поймали на площади, застали врасплох, он даже и не думал сопротивляться, он успел привыкнуть к мысли о том, что это не враги. Не-враги обыскали его, вытрясли как собачонку, пойманную за кражей свежего мяса. Его эсэсовская черная форма действовала как красная тряпка на быка, каким-то чудом сразу не пристрелили. Командир, уставший мужчина с суровым печальным лицом, приказал отвести его к остальным пленным, в полуразрушенное здание берлинского банка. Там, в опустевших комнатах , теснились солдаты и офицеры вермахта и СС, те, кто сдался добровольно, и те, кого отловили как Генриха. На лицах многих было написано облегчение. Но все пытались не смотреть друг на друга. Генрих разгребает завалы с завидным упорством, до того состояния, пока не валится с ног от усталости, не в силах поднять даже камень. Надсмотрщики не придираются, особенно если ему удается найти живого человека. Часто попадаются дети, они маленькие, и прячутся в нишах между упавшими плитами. Генрих бережно берет свою ношу на руки, и спускается с ней вниз, выбирается на волю, отдает кому-нибудь, кто поставлен дежурить на такие моменты. Живых все меньше. С наступлением темноты работать становится невозможно. Освещение кое-где наладили, но все равно эти скудные фонари не способны бороться с темнотой в местах рухнувших зданий, и на ночь работы прекращаются. Тогда Генрих наскоро умывает руки и лицо и тазу, пытается оттереть копоть и кровь с пальцев, не добившись особых результатов, идет спать. Где можно держать такое огромное количество людей? Их размещают в уцелевших зданиях, часто прямо на полу. Это не жестокость, это вынужденная мера, Генрих это понимает, их некуда деть. Не по домам же распустить. Хотя кое-кто говорит, что где-то кого-то отпустили. Что, прямо так и отпустили? – удивляется Генрих. Уж не ему и его народу рассуждать о том, что такое жестокость. Об этом лучше молчать. Генрих предпочитает работать, это лучше чем маяться в тюрьме и ждать очередных допросов. Он всячески проявляет себя, чтобы его оставили тут подольше. Потому что он очень боится того, что будет дальше. А дальше ему скажут, что Иоганн Вайс погиб при бомбежке на той самой площади, куда Генрих стремился всей душой. Тело было сильно изуродовано, поэтому опознали только по документам. Генрих очень боится, что ему это скажут бесстрастным ровным голосом. Лучше работать, искать и вытаскивать трупы из-под завалов, дыша известью и не чувствуя собственного тела от усталости. Лучше провести так всю свою жизнь. Время уходить. Иоганн стоит на мосту, глядя на непроницаемо черную воду. Сейчас на поверхности плавает всякий мусор, сбиваясь в островки. Вязкий темно-серый пепел, обломки каких-то вещей, полиэтиленовые пакеты, даже обломки мебели. Все, что попадало в реку в моменты обрушения очередного здания. Нескоро вода станет кристально чистой, как прежде, она долго будет хранить горьковатый привкус гари. Этот привкус, запах, оседает на все – на воду, на пищу, постоянно есть во рту, попадает в нос, от этого хочется чихать. Приказ из Центра позволял Иоганну наконец-то вернуться домой. Он так долго этого ждал, он был так безгранично рад этому, что не мог осознать своего счастья в полной мере. Он не может поверить, что все закончилось. Наступившая тишина режет слух, она кажется чем-то ненормальным. Как будто вокруг – немое кино. Иоганну нужно явиться на аэродром в 4 часа. Оттуда его заберет маленький самолет и доставит на Родину, в числе тех, кто покидает Германию, но никто из них – так, как он. Иоганн в который раз прокручивает в голове этот момент, представляет как это будет, это такая сладкая пытка. Но к радости возвращения примешивается вкусом пепла нечто еще. Иоганн не может найти Генриха, не может отыскать его среди всего этого хаоса. Он, разведчик, может найти почти все что угодно, он – ищейка, лучшая из лучших. Но отыскать друга он не может, Генрих как сквозь землю провалился, как будто никогда не существовало на земле этого человека с белыми волосами и пронзительными светлыми глазами. Дом, где Генрих жил с Вилли Шварцкопфом, разрушен до основания, там теперь черное пепелище, даже если он туда возвращался, то долго не задержался. След его терялся среди сотен пленных немецких солдат и офицеров, освобожденных узников и просто мирных граждан. Иоганн просил отсрочку, он не хотел возвращаться назад, не узнав, что случилось с Генрихом, но данное ему время неумолимо истекало. И вот он стоит на том самом мосту, где когда-то раскрыл перед Генрихом свои карты. Но чуда не происходит, друг по-прежнему сокрыт от него завесой из пепла, сколько бы Иоганн не вглядывался и не шарил руками на ощупь. Не остается ничего, как просить еще отсрочки. Александр рвется домой, но Иоганн держит его крепко. Иоганн должен найти Генриха. Когда ему наконец докладывают, он порывисто спрашивает только одно - «Цел?...» Генрих выглядит жутко. Будто бы сам отсидел в концлагере. Лицо с каким-то сероватым оттенком, скулы острые как бритва, раньше так не торчали, думает Иоганн, разглядывая друга. Пальцы перебиты, руки ободраны. Смотреть на него неловко, но Александр впитывает взглядом каждую новую черту, почти с наслаждением. Сердце Иоганна предательски ноет от этой картины, заходится неприятной колкой дробью. - Помыться бы… можно помыться? – первое и единственное, что спрашивает Генрих. - Я боялся, что ты погиб, - Иоганн смотрит на друга, тот уже вымыт, аккуратно причесан. Почти как раньше, вот только эти слишком острые скулы. - А я боялся, что ты. – Просто отвечает Генрих. – Я тебя искал, но ничего не вышло. Попал к русским… к твоим. Они и разбираться не стали. Я бы тоже не стал. – Быстро добавляет Генрих. - Ты бы стал. Зачем это говоришь? Генрих нервно пожимает плечами. - Мне жаль. – Иоганн делает над собой усилие. – Ты хороший человек, Генрих. - Я немец. Сейчас все равно, кто хороший, а кто плохой. Все смешалось. «И тебе не жаль», хочет добавить он. Генрих ест слишком поспешно, торопится, как будто отнимут, это сильно бросается в глаза. - Не спеши. – Снова это ощущение в груди. Как при виде бездомного щенка. - Извини. – Генрих краснеет до кончиков волос, отодвигает тарелку. – Привык. - Раньше разговаривать было проще, куда проще, всегда находились темы. А сейчас темы такие, о которых и говорить не хочется, не нужно. Об этом можно только молчать. - Когда уезжаешь? - Завтра. Теперь уже я не нужен. Совсем не нужен. Генрих кивает, молчит. Конечно, Иоганн больше не нужен, его дело сделано, и сделано блестяще. Генрих вынужден согласиться. - Я приду проводить, да? - Конечно, я буду рад. И бросить бы сейчас все, к чертовой матери, треснуть бы ему по лицу, думает Генрих, глядя в эти спокойные внимательные глаза напротив. Наплевать бы на стыд, на правила, скомкать, сломать их в своих руках, и будь что будет. Выкрикнуть – Господи, как же ты нужен! Здесь! Мне! Со мной! Останься! Никогда больше ты не будешь так нужен! Не был! Чем сейчас – мне! Чем был! Чем - будешь… Я же умру, думает Генрих, если ты уйдешь, я просто лягу и умру. Когда ты уйдешь. Зачем ты вытащил меня из этого ада? Чтобы тут же бросить в другой? Я вернусь к своим трупам, я вернусь к своим ободранным в кровь пальцам, к своему пеплу. Оставь меня в покое, Иоганн Вайс. Оставь меня, думает он, улыбаясь Иоганну следующим утром, ежась от ветра на маленьком, никому не известном аэродроме. Самолет уже готов взлететь, он ожидает последнего своего пассажира, чтобы унести далеко и безвозвратно, отнять, растворить за линией горизонта. Твое время пришло, думает Генрих, обещая писать письма. Время возвращаться.