Еще один день

Все сложилось как-то не так. Он думал, что все образуется само собой, все это страшное и бессмысленное сойдет на нет. В глубине души, конечно, знал, понимал, что это все наивность, коей нет предела, но человек всегда на что-то надеется. Он не думал, что будет бежать по разрушенным улицам, почти не разбирая дороги от едкого дыма и известковой пыли, которая разъедает горло, сам с ног до головы в этой пыли, и сердце будет колотиться о ребра с такой силой, будто вознамерилось их взломать изнутри. Он не думал… Но вот он бежит, спотыкается о торчащую во все стороны арматуру – как внутренности из вспоротого живота, он видел, он знает с чем сравнить. Падает, обдирает руки, неудачно хватается за такой прут, и ладонь почти насквозь, но он даже не замечает, встает и бежит дальше, туда, на площадь. Туда, где _должна быть_ площадь. Воют сирены. Город снова забрасывают бомбами, земля вздрагивает, содрогается от этих страшных ударов. В город вошли русские танки, сегодня утром, он слышал от кого-то с передовой. И сейчас ему кажется, что он слышит этот жуткий гул, который еще страшнее, чем звук снарядов. Медленный, неотвратимый, как подбирающаяся смерть. Ужас сковывает все тело. Он падает в глубокую воронку, скатывается на самое дно, там скопилась вода, и теперь - пахнущая гарью жижа. Он лежит, прижимаясь к этой жиже, сжавшись в комок, рядом с мертвой женщиной. Он старается не смотреть, закрывает глаза, прячет лицо, чтобы не видеть, - Боже мой, она же не может быть человеком, это просто кукла, брошенная и разбитая, с переломанными руками и ногами! - но все равно невольно тянется к этому зрелищу – бледное, будто восковое , лицо, одежда в грязи и крови, раскинутые тонкие руки, словно бы она пыталась выбраться, зарывшиеся в грязь пальцы. Видно, упала в воронку позже. Может, ее подстрелили. Или ранило осколками. Но он почему-то думает, что она умерла не сразу. Как же она, должно быть, мучилась. Отвратительно пахнет паленым мясом и волосами, рвота подкатывает к горлу, он стискивает побелевшие губы, ощущает на зубах вкус земли. Танки проходят совсем рядом, и он от ужаса становится почти невидимым, он хочет слиться с этой землей, этой грязью, с этой черной гарью, вымазаться в ней весь, чтобы его не нашли. В животе скатывается тугой ком, так неприятно, так невозможно стыдно. Нет ничего страшнее, чем надвигающаяся на тебя груда железа весом в несколько тонн. Он бы никогда не бросился под танк, никогда. Не смог бы. Даже если бы приказали, лучше расстрел на месте. Это трусость? Пусть. Он трус. И перед глазами – лицо этой неизвестной изломанной куклы. Проходит пятнадцать минут, двадцать, колонна кажется бесконечной. То тут, то там слышен треск очередей. В воздухе висит запах пороха и перегретого машинного масла. Он смотрит, как комья земли скатываются сверху в воронку, к нему и к мертвой женщине. Наконец танки уходят, куда-то на северо-восток, а может и на запад, он не может определить направление, не узнает улиц, все переменилось. Где прежде были дома, теперь груды обгоревших черных развалин, в которых вряд ли способна сохраниться жизнь. Но там все же кто-то есть, кто-то ходит, перебирает вещи. Мародеры, сейчас они повсюду. Их отстреливают свои же, но это бесполезно, на их место приходят новые, вылезают из своих нор как крысы. Это отвратительно – зачем воровать что-то у мертвецов? Зачем вообще что-то воровать, когда с миром творится такое… Он оглядывается, щурясь и часто моргая – дым, проклятый черный дым. Он даже не понимает, что стоит во весь рост, что – прекрасная мишень, долгожданная, в своей этой чертовой проклятой форме, которую он ненавидит всей душой, которая приросла к нему как вторая кожа. Но это – потом. Страх, осознание – все потом. Сейчас он высматривает путь к площади, и руки у него дрожат. Он как-то отстраненно отмечает, что все еще сжимает пистолет, успевает удивиться - не обронил. В кого ему стрелять? В эти чудовищные танки, внутри которых сидят – кто? Враги ли? Нет, нет, эти люди, которые пришли в его город, не враги, освободители. Правда ли? Не думать. Только не сейчас. Здание в конце улицы вздрогнуло и осело. Миг – и нет кирпичной громадины. Он как завороженный смотрит на это движение. Будто лавина сошла. Где-то сбоку слышны крики. Группа немецких солдат, совсем еще мальчишек, появляется из переулка, они замирают, смотрят на него. Это то, последнее ополчение, призванное умереть за безумство своей страны, безумство всех и одного отдельного человека. Несчастные, жалкие дети, которые увидели в свои девятнадцать слишком много. На лицах читается нерешительность и страх. Среди них один совсем мальчик, лет двенадцати, не больше. Светлые спутанные волосы, съехавшая на затылок каска, но глаза уже не детские – настороженные, внимательные. Они выжидают. Он старше по званию, он может приказать им, направить, они бы и рады подчиниться. Эти мальчишки боятся повернуться к нему спиной, внезапно понимает он. Боятся, что он выстрелит в спину, что заставит их озверело бросаться вперед, на врага. Но враг сейчас он. Бегите, говорит он. Шепчет. Бегите, ну! – уже громче. Все закончилось, убирайтесь, прячьтесь, идите по домам, у кого они еще остались! Мальчишки нерешительно пятятся, и потом как по команде разбегаются, тут же теряются среди развалин. И вот он опять один на один с этим страшным утробным гулом. Было же столько... их было столько... где они все? Где? Он снова спотыкается, на этот раз под ногами осколки разбитой снарядом статуи, расколотая каменная голова смотрит мертвым белесым глазом. Почему-то это еще страшнее чем та женщина в воронке. Он осторожно обходит останки – по-другому это не назовешь. Хорошо, что ты этого не видишь. Хорошо, что не видишь, отец. Он не может уйти, не может спрятаться, как те парни. Он должен добраться до площади, он должен доползти туда, даже если будет истекать кровью, даже если на шее его затянут петлю, чтобы вздернуть как тех, что он видел сорок минут назад. Над городом занимается тусклый выцветший рассвет. Упрямо стиснув губы, Генрих пробирается к центру города, чтобы отыскать среди развалин, среди поверженных, разбитых людей, среди тех, кто еще во что-то верит, и тех, кто бежит, среди своих и чужих, - отыскать среди всего этого Иоганна Вайса.