Еще один день

Генрих пьет уже вторую неделю. Ему становится плохо от количества выпитого, он отходит и снова пьет, шатаясь по городу из бара в бар – питейные заведения работают вне времени, потребность людей в алкоголе не уменьшается, а только возрастает по мере того, как бомбежки становятся чаще и прицельнее. Иногда Генрих пьет с кем-нибудь из знакомых, если удается кого-то отыскать в этой суматохе, но чаще в одиночестве. Ему не нужны все эти никчемные пьяные разговоры с товарищами, которым плевать на него, а ему на них. Ему нужен эффект. Поэтому Генрих все чаще сидит один в дальнем углу прокуренного зала наедине со своими мутными невеселыми мыслями. По началу Вилли пытался его образумить, доходило до своеобразных санкций в адрес племянника, но все это действия не возымело. Генрих пьет и хмуро смотрит по сторонам, словно ищет что-то или кого-то взглядом, и не находит. Пальцы поглаживают вороненую сталь револьвера, почти с нежностью. Никто не рискует ему возражать или отказывать в выпивке. Племянник Вилли Шварцкопфа повредился рассудком, так говорят некоторые. Бедный мальчик, что же, не каждому под силу вынести все что происходит сейчас… не он первый – на днях некий гауптфюрер ворвался в офицерский клуб и размахивая пистолетом, стал выкрикивать совершенно непотребные речи. С ним быстро разрешилось - отправили в мед.часть, видимо он скоротает там время до конца войны. Шварцкопф ведет себя тихо и поэтому его никто не трогает. Иногда Генрих приходит к Иоганну Вайсу – об этом сообщает человек, приставленный следить за ним, Вилли Шварцкопфу. Встречи эти короткие и редкие, видимо старые знакомые пьют вместе, когда Генриху надоедает все же делать это в одиночестве. Впрочем, пьяным Вайса никто не видит. Генрих сидит развалившись в кресле, закинув назад голову, от него несет алкоголем за версту, но это единственное что помогает ему сейчас. Сквозь эту мутную пелену едва пробивается спокойный голос Иоганна. Тот говорит что-то о скором переломе в расстановке сил, а Генрих почти не слушает, он поминутно проваливается куда-то в теплое марево, его кружит и качает на своих руках этот вечер. - Генрих, ты спишь? – Иоганн замолкает и прислушивается, потом подходит к немцу, смотрит на него сверху вниз, тот кажется действительно задремал, Иоганн испытывает странные чувства, как будто смотрит на ребенка, утомившегося после игры. Он чувствует все, что угодно, кроме ненависти к этому красивому, беспечному и несчастному человеку. Если бы все сложилось иначе, если бы. Иоганн осторожно вынимает из его пальцев бокал, ставит подальше, и уже хочет выйти в другую комнату, погасив свет, но Генрих вдруг хватает его за одежду, тонкие цепкие пальцы с силой тянут, он уже проснулся, глаза лихорадочно блестят, и дыхание сдержанное и неровное. - Что ты? – Иоганн всматривается в это напряженное лицо. – Генрих? Но Генрих ничего не отвечает, тянет Вайса к себе, прижимается лбом к одежде, Иоганну кажется что он плачет, от этого становится совсем неловко, но когда Генрих поднимает к нему лицо, глаза сухие. Нет ничего хуже таких моментов, никогда не знаешь что последует в следующий момент, Иоганн внутренне мечется, не в силах просчитать шаги, а это грозит ненужными эмоциями и фразами. Иоганн не привык подпускать кого-то так близко к себе, ему делать это категорически запрещено, он каждую секунду играет роль, играет так хорошо, что никто, даже самые искусные психологи, не могут обнаружить подвох. Но с Генрихом сложнее всего, с ним не так, потому что он умудряется быть живым, быть человеком, он, совершенно безрассудный до глупости, в прошлом такой насмешливый, из тех, кого называют прожигателями жизни. Но вот он вдруг перевоплощается, складывается как карточный домик, рушится, и в глазах столько вопросов, что Иоганну стоит немалых усилий не ответить ни на один из них. Дом сотрясается от взрыва, на мгновение гаснет свет, и когда вспыхивает вновь, Генрих уже на ногах, он на удивление кажется почти трезвым, стоит, глядя на друга, с легкой полуулыбкой, и в глазах снова несмешливые искорки, а за ними – Иоганн старается не вникать, не всматриваться. Наваждение прошло, и снова они говорят о чем-то совершенно бесполезном, и снова каждый ни о чем не спрашивает, у одного не хватает смелости, у другого – свободы. Старый дом снова вздрагивает, и с потолка осыпается штукатурка. Где-то еще очень далеко, слышен гул; он то смолкает, то снова разрастается...