Ножки устали. Труден был путь.

До Дистрикта-12 остается около километра, когда поезд неожиданно останавливается. По общей суматохе я понимаю, что причина в какой-то поломке. Что ж, бывает. Выглядываю из окна купе, вдыхаю свежий лесной воздух. До Двенадцатого рукой подать, - вон вдали виден забор, Луговина. Не долго думая, открываю окно настежь и прыгаю прямо на пружинящую, холодноватую землю около рельс. А что, собственно? Вещей с собой у меня нет, разве что надетые рубашка с брюками. А прогуляться всяко приятно. Хочется пройти хотя бы этот оставшийся путь самому. Смотрю вправо - занятые ремонтом колес локомотива рабочие еще не заметили моей выходки. Не буду их отвлекать. Лес будто дышит солнечным светом. В остатках утреннего тумана пляшут отблески июньского солнца, стоит тяжелый запах мокрой слежавшейся хвои - ночью шел дождь. Я медленно вдыхаю, позволяю лесной свежести наполнить мои легкие до самого последнего кубического миллиметра. Нос щекочет приятный терпкий запах разнообразных трав, растущих прямо под ногами. Господи, а я ведь и забыл такое ощущение единения... нет, восхищения природой. Хотя, нельзя сказать что у меня когда-то было время ей вдоволь наслаждаться. Разве что на первых Голодных Играх ( что за злая шутка судьбы, не так ли? ). До того, как Китнисс нашла меня у ручья, я пролежал там около двух суток. Помню, мучения были страшные, тело бросало то в жар, то в холод, боль в ноге усугублялась с каждой прожитой секундой. Тогда, полностью уверенный в своей скорой гибели, я и решил ближе посмотреть на окружающий себя мир, запечатлеть его образ, чтобы потом унести с собой. Я пытался посмотреть на лес по-другому, но видел в нем лишь логово всевозможных опасностей, в ручье ( кроме, разве что, источника воды ) - рассадник заразы, в камнях, где я лежал, - нависающий надо мной могильный ужас. Потом, в те редкие моменты, когда я был в сознании, смотрел на солнце. И тогда из солнечного света пришла Китнисс, с лекарствами и хлебом. Даже странно, что я помню это так хорошо. В результате двух месяцев непрерывной духовной и физической закалки я практически полностью избавился от припадков, но воспоминания, отравленные ядом Капитолия, восстановить было нельзя. Те, что были, часто двоились - до какого-то момента все было вроде нормально, а потом будто происходило по двум, совершенно разным сценариям. Часто я даже не мог сказать, является ли правдивым хотя бы один из них. Я вхожу в самое сердце леса. Здесь уже не слышно гула поездов, оставшихся вдали, солнечный свет как-то по-особенному искажается, проходя через множество сосновых и дубовых крон. Взгляд падает на знакомые белые цветы, похожие на маленькие звездочки. "Седмичник. Или звездный вереск. В цветке ровно семь лепестков - редкость. Цветет всего лишь несколько дней. Молодые побеги можно есть - на вкус как щавель", - проносится в голове знакомый голос. Я улыбаюсь. Уж это воспоминание у меня никто не отберет. Помню, как моя рука рисовала этот, казалось, слишком идеальный белоснежный цветок на старой бумаге семейной книги Китнисс, а она в это время, проговаривая слова вслух, писала его полезные свойства. Я опускаюсь перед этим хрупким, будто светящимся в туманной дымке, маленьким шедевром природы. Протягиваю руку - нет, не сорвать, а всего лишь убрать с белоснежного венчика упавшие сосновые иголки. Все, теперь это действительно как маленькая, не больше подушечки моего большого пальца, чистая и нежная звездочка. Я оглядываюсь. С такого ракурса видно гораздо больше, чем с высоты моего роста. Узнаю некоторые травы и цветы - многие из них, также как и вереск, я рисовал своей рукой. Я поднимаюсь, но не отрываю взгляд от прекрасного лесного покрова, обернувшегося для меня цветочным гобеленом. Вон там в тени виден лук-резанец, распустившийся небольшими мохнатыми фиолетовыми шариками. Чуть сзади, ближе к железной дороге, от которой я иду, тянутся отливающие фиолетовым кустики пока еще не цветущего марьянника. Некоторые цветы все же остаются незнакомыми. Я продолжаю свой путь, под резиновыми подошвами выданных ботинок шуршат сухие остатки прошлогоднего опада. Дорога хоть и не под большим углом, но идет в гору, пейзаж вокруг постепенно меняется. Тем временем, уже подходит к полудню - начинает просыпаться всевозможное зверье. Пару раз метрах в десяти я замечаю несущееся куда-то семейство белок. Наверное, Китнисс сразу бы выудила из них пользу - чего стоит один ее фирменный выстрел в беличий глаз. Да уж, ей бы стали противны мои сентиментальные мысли о нетронутой красоте здешних цветов, ведь для нее главное - не просто глазеть, а использовать все по назначению. Что ж, можно сказать, что она была права, говоря о моей слабости к прекрасным вещам. Но это не слабость. Это искренняя... любовь? Уже ставшее непривычным, слово гулко отдается в голове эхом. Я мотаю головой, отбрасываю эти бессмысленные раздумья. Все, больше никаких любований природой. Действительно, что бы сказала Китнисс? Я иду дальше, пинаю сосновые шишки и не замечаю как выхожу на залитую солнцем полянку. Таких тут много - окруженных вековыми деревьями, пропитанных медовым запахом старого леса. Я почти прохожу ее мимо, но мое внимание отвлекает звук, кажущийся смутно знакомым. Поднимаю взгляд, ищу его источник - вот оно, наверху. Гнездо сойки-пересмешницы. Образ этой черно-белой птицы настолько въелся в мозг ассоциациями с Китнисс, революцией, пытками, восстанием, что даже странно видеть ее просто так, в лесу. Она подхватывает только ей слышную мелодию, спетую кем-то в Дистрикте-12 - значит, до дома осталось совсем недалеко. Прислушиваюсь к мотиву, пытаюсь узнать, но не вспоминаю. Глупо было надеяться, что птица услышит отсюда песню, спетую Китнисс, и повторит ее мне. Тем более, доктор Аурелиус говорил, что ее состояние сейчас даже хуже моего, и сейчас ей далеко не до пения. Забыв, про данное себе же полчаса назад обещание, я осматриваю полянку. В конце концов, я художник, мне простителен такой взгляд на вещи, оправдываю я себя. И тут я вижу то, ради чего меня и привела судьба конкретно в это место. "Примула весенняя. Или первоцвет. Листья природны в пищу, отвар из цветов лечит мигрени. Цветет чаще ранней весной, когда еще лежит снег, либо в мае. Очень неприхотлива в условиях, но преимущественно растет на лугу. " Кустики едва узнаваемые и совсем маленькие - едва доходят мне до голени. Их два, четыре, шесть... семь штук. Шесть из них уже, как и положено весенней примуле, давно отцвели. И лишь на одном остался последний тонкий стебель, на котором, налитые румянцем предвкушения, красовались три небольших бутона. Я подхожу ближе, аккуратно, не срывая, беру один из нежно шершавых бутонов в пальцы. Примула. Луговой первоцвет. Ошибиться невозможно. Не имею понятия, как ее сюда занесло, но такое действительно получается довольно редко. Сзади меня еще раз пропевает сойка. Это все кажется каким-то странным, но по-своему прекрасным совпадением. Внезапно, я понимаю, что конкретно я сейчас должен сделать. Ради падших Дистрикта-12. Ради Прим. Ради Китнисс. Еще раз бегло оглядываю полянку, где нахожусь, пытаюсь запомнить главные ориентиры к ней, когда бегу к забору. Пролезаю через дыру в нем, бегу к своему дому в Деревне Победителей. По пути мне встречаются какие-то когда-то знакомые люди, многие приветливо и удивленно здороваются, но большинство отшатываются, видимо, шокированные и моим приездом, и моим внешним состоянием. Никому не отвечаю на приветствия, для этого у меня потом будут часы, недели, годы. Сейчас главное - завершить миссию. Добравшись до дома, я первым делом иду в ванную и сбрасываю мокрую от солнца и бега рубашку на кафельный пол - разберусь с ней потом. Странное дело, с моего отъезда на вторые Голодные Игры в доме не то, чтобы ничего не изменилось - даже не запылилось ничего! Я ищу в комоде что-нибудь из серии "не жалко угробить" и вскоре надеваю на разгоряченное тело простую серую футболку, очень похожую на те, что носили в Тринадцатом. Дальше кидаюсь в некое подобие кладовой ( проще говоря, мини-склад ), где раньше хранились разные инструменты, которые могли понадобиться. Я сразу нахожу то, что нужно - в самом углу комнаты без окон стоит лопата и небольшая тележка на двух колесах. Я копаю усердно, глубоко, стараясь не повредить тонкие корни драгоценных кустиков. В голову лезут странные мысли - о доме, в котором я только что был, о том, что даже когда моя семья была жива, я, шестнадцатилетний, жил в нем совсем один. Конечно, у отца была пекарня, которую нельзя было просто так бросить, и моя мать, чей слишком буйный нрав нужно было все время гасить. Старшие братья, казалось, были даже рады покинуть отчий дом еще до моих первых Голодных Игр, уж слишком не по душе им была и пекарня, и наша далеко неидеальная семейная жизнь. А вот мне, наоборот, было довольно тяжело свыкнуться с мыслью о самостоятельной жизни и собственном доме, в котором, хочешь - не хочешь, а жить надо, иначе лишат привилегий Победителя. Правда, у меня были прекрасные соседи - семья Китнисс и, если только не напьется, Хеймитч. В первые недели я даже начал его понимать - от грызущего душу одиночества хоть волком вой. Но все-таки, до его уровня мне скатываться далеко не хотелось, поэтому я нашел себе ремесло - хлеб. Конечно, оно и раньше у меня было, но только после нашей с Китнисс победы я смог раскрыть себя полностью - как настоящий пекарь, а не подмастерье. Я стал поставщиком горячих буханок и выпечки в оба дома. Хеймитчу было все равно, но я знал, что на одном самогоне он не проживет, поэтому исправно носил ему хлеб каждое утро. Семья Эвердин практически всегда принимала меня с распростертыми объятиями, и я был искренне рад этому отношению, особенно если учитывать все, к чему нас с Китнисс принудил Капитолий. Я никогда не говорил об этом с ее мамой, хотя слова извинения, просьбы и стыдливых объяснений часто вертелись у меня на языке. Мне кажется, она все понимала. Да, вот, что всегда было в ее спокойной чистой улыбке - понимание. Часто в их доме мы собирались все впятером, включая Хеймитча - разговаривали, пили чай, думали о том, какую невзгоду нам принесет завтрашний день. Я вздыхаю, вспоминая те времена. Сейчас я не тот человек, кем тогда был или считал, что когда-нибудь стану. Сейчас я взрослее, но в то же время и слабее. Сейчас мне некуда идти. Первой семьи нет, половины второй тоже, ментор наверняка в запое, подруга только что вынырнула из наркотической бездны. Но я не остановлюсь. Пусть мне некуда идти вперед, но и назад пути тоже нет. Поэтому, несмотря на нарастающую жару я продолжаю копать. Я оставляю один кустик на поляне нетронутым. Тот самый, с бутонами. За несколько часов солнечных ванн они еще больше налились стыдливым румянцем. Теперь можно точно сказать, какого цвета будет каждый конкретный бутон. Тот, что пониже, отливает темно-вишневым рубином, самый верхний - самым нежным оттенком розового, какой природа смогла придумать. Средний бутон, буквально распираемый от готовности распуститься, казалось, сумел вобрать в себя солнечный свет, и через несколько часов сам превратится в оранжево-красное солнышко. Я улыбаюсь. Да, все-таки, оранжевый - мой любимый цвет. И я хочу, чтобы он остался на этой богом забытой полянке, куда когда-то давно его занесла судьба. Управившись с работой всего лишь за два часа, я загружаю шесть прекрасных аккуратно выкопанных примул в телегу и, закопав ямки, где они раньше росли, снова направляюсь к Дистрикту-12. Моим шагам вторит пересвист соек. Я вхожу в ворота Деревни Победителей. Бросаю взгляд на свой дом и с удивлением обнаруживаю, что оттуда выходит Сальная Сэй. Она видит меня и приветливо улыбается, я отвечаю ей тем же. Так вот почему в моем доме ни пылинки! Странно, мы никогда не были с ней так близко знакомы как она с Китнисс, ведь я не ходил в Котел, а в Дистрикте-13 она вообще меня видела всего лишь пару раз. Наверное, ее попросили. Хеймитч или даже Китнисс. Ну хоть не теряли надежды в то, что я вернусь, и то спасибо. Вместо своего дома я подхожу к тому, что напротив, предназначенный для семьи Китнисс. Интересно, она сама-то дома? Оглядываюсь, ловлю на себе взгляд Сальной Сэй и вижу, как она одобрительно кивает. Значит, дома. Что ж, приступим. Число кустов четное, поэтому я решаю посадить по три с каждой стороны крыльца. Прохожу, намечаю лезвием лопаты выбранные точки. Приступаю к первому кусту. Земля здесь, на холме, гораздо жестче и суше, чем в лесу, поэтому движения получаются слишком громкими и резкими. Наверное, ими я разбудил ее, потому что как только я начинаю заниматься третьим кустом, я слышу неявный крик. Я знаю этот крик. Так кричат после целой ночи кошмаров, просыпаясь в одиночку на мокрых простынях с колотящей тело дрожью. В этом крике и облегчение, и страх - а вдруг реальность окажется еще хуже сна? Я слышу ее неровные шаги по лестнице, переходящие в панический бег. Она распахивает входную дверь и выходит на крыльцо, ища взглядом источник звука. Девушка, стоящая передо мной на крыльце. - полная противоположность той, что месяц назад пришла ко мне ночью в госпитале, той, которая была готова проглотить таблетку морника и умереть за правое дело на казни президента Сноу. Она явно запустила себя, на голове сплошные колтуны, ногти ужасно отросли, на лице и руках все те же шрамы и ожоги, но в глазах появилось что-то новое. Нечто, по чему не скажешь, что ей тоже всего семнадцать лет. Она замечает меня. - Ты вернулся. Я всегда возвращаюсь, Китнисс. Ради тебя. Всегда. Но вслух говорю заготовленную еще в поезде речь про просьбу Аурелиуса звонить ему, про то, что меня не отпускали до вчера. Лишь одно мое действие не соответствует моим словам, и она это замечает. Смотрит на телегу, снова на меня. - Что ты делаешь? - Сходил сегодня в лес, выкопал. Думал, можно посадить возле дома. Ради нее. Мгновение непонимания, а потом она узнает кусты. Форма листьев, стеблей, все так знакомо. И это ее ломает. О господи, неужели я сделал все еще хуже? Она сдавленно кивает мне в знак одобрения и убегает обратно в дом. Я слышу, как она падает на лестнице и начинает безудержно рыдать. Нет, сейчас я не могу ей помочь. Через эту пропасть она должна пройти сама.