Ножки устали. Труден был путь.

Прошло несколько недель после того, как я вернулся в Дистрикт-12. Стараюсь как можно меньше времени проводить дома - рано поднимаюсь, пеку с десяток буханок, еще теплыми разношу по домам. Люди рады мне и хлебу. Если честно, мне искренне приятно от того, что я все еще могу приносить пользу. С Китнисс мы практически не пересекаемся - каждое утро я вхожу в незапертую дверь, оставляю на дубовом столе две пышущие жаром сырные булочки и ухожу. Наверное, я прихожу слишком рано, чтобы застать ее бодрствующей, но иногда мне начинает казаться, что она просто меня избегает. Я с этим фактом странно спокоен. Это ее дело. Пусть разберется в себе и своих ко мне чувствах. Я не буду навязывать ей свое общество, не буду тревожить только начавшие заживать раны. С Хеймитчем мне тоже не удается встретиться, в основном из-за его глубокого и печального запоя. Но, замечаю я с почти невесомой каплей надежды, хлеб, который я приношу по утрам, на следующий день пропадает. Надеюсь, он его не выбрасывает. Сальная Сэй больше ко мне не заходит - поняла, что с порядком в доме я и один справлюсь. Тем более, тому же Хеймитчу или Китнисс ее помощь нужна куда больше. После утренней доставки, я обычно захожу домой минут на пять, а потом иду гулять. Хожу по разным местам, каждый день в какое-то другое. Вчера вот, зашел на место нашей бывшей семейной пекарни - там остались только серые руины. Нельзя сказать, что с этим местом меня связывало что-то глубоко эмоциональное, но все-таки, это был мой дом. Моя семья. Перетирая в руках сине-серую бетонную пыль, я думаю об отце, братьях, матери. Пора отпустить их. Их уже давно нет. Больше сюда я никогда не вернусь. Мои мышцы еще не до конца окрепли для тяжелой физической работы, но я как могу помогаю волонтерам. Они славные ребята, бывшие шахтеры, привыкшие смотреть в лицо лишениям и невзгодам. С ними любой изнуряющий труд становится веселее и легче. В среду мы почти до темноты устанавливали фундамент для почтовой станции, как никогда нужной сейчас дистрикту . То, что они приняли меня как своего, не отдавая никаких привилегий или поощрений ( а также издевательств и обид), тоже по-своему приятно. Иногда я в своих прогулках захожу за забор, гуляю по лесу. С каждым шагом вглубь его изумрудной чащи, я все больше проникаюсь душой к Китнисс и Гейлу. Дети леса, они понимали этот хрупкий дворец гармонии живого и неживого с юных лет. Знали, когда, что и как здесь происходит, проявляли к природе уважение в высшей его инстанции, за что природа же им сполна отвечала - дичью, лекарственными травами, убежищем от невзгод. Я тоже пытаюсь извлекать из леса пользу, но по-своему. С той самой прогулки после поезда, когда я выкопал кусты примулы, я никогда не ходил в лес без блокнота и карандаша. Обычно я находил тихое местечко, где-нибудь поглубже в чаще, и приступал к работе. Скоро стены в моем доме стали пестреть от наклеенных на них набросков, рисунков, эскизов к будущим большим картинам. По началу получалось не очень - пальцы будто заново учились держать карандаш без судорог, испещренные шрамами руки, привыкшие управлять автоматом, а не пером, не слушались, но я не сдавался. Каждый раз мне удавалось находить какое-нибудь на свой манер особенное, уникально прекрасное место: нависшие кроны вековых сосен над легким туманом прохладной земли, цветочная поляна, залитая белым солнечным светом, журчащие перламутровым атласом мелкие ручейки, трава около которых кажется настолько зеленой, что глазам больно на нее смотреть. С закатом я по оставленным ориентирам шел обратно к забору, а потом домой. По пути иногда заходил на выстраиваемый рынок - купить муки и еще чего-нибудь по мелочи. Перед сном обычно смотрю на кустики примулы, прижившиеся у заветного дома напротив. Вот и мы также, вырванные с корнем из родной земли, должны прижиться к этому месту, времени, такому несуразному, но по-своему счастливому. Я иду по незнакомой тропинке. Собственно, я стараюсь не ходить знакомыми путями, но на этот раз я действительно зашел куда-то очень далеко. Пытаюсь выйти на открытую местность - там легче ориентироваться. Мысли заняты какой-то приятной ерундой, поэтому фокусироваться на дороге сложно. В конце концов иду туда, куда меня ведут ноги. И хорошо, что делаю именно так. Китнисс часто говорила про озеро, на которое она ходила еще вместе с отцом. Рассказывала как они рыбачили, как он учил ее плавать. Рассказывала про удивительную красоту серебряной глади, про то, как нависающие ветки ив застенчиво ее касаются, пуская по воде круги. Про берег, с одной стороны песчаный и пологий, удобный для купания, а с другой - возвышающийся небольшим каменным выступом и густо покрытый мягкой, пружинящей травой. Про бутылочно-зеленое дно, которое можно разглядеть, если войдешь в воду, про мальков, приятно щекотящих ноги. И только теперь я понимаю. Она ни капли не врала, говоря про красоту этого места. Выхожу из-под навеса зеленой чащи, делаю несколько шагов к линии берега. Вон там, под тенью большого дуба, я сяду и сделаю несколько набросков озера. Рефлекторно проверяю наличие блокнота и карандаша в заднем кармане брюк. Улыбаюсь. Редко получается поймать природу в настолько прекрасном и в то же время обыденном виде. И тут мысль обрывается. Китнисс. Ну действительно, где еще она могла пропадать все эти дни? Первая мысль - повернуться и уйти, унести красоту с собой в сердце и никому больше об этом не рассказывать. Но я не могу. Я слишком зачарован открывшейся перед глазами картиной. Она сидит спиной ко мне, смотрит на спокойную гладь озера, в которой отражаются лучи уходящего солнца. По правую руку от нее на траве постелен голубой платок, на нем половина сырной булочки, которую я пек сегодня утром. Длинная черная коса расплетена, тонкие пальцы пробегают сквозь струящиеся пряди. Она не выглядит буйной или сломленной. Просто… просто красивая девушка, сидящая у озера на закате. Значит, мы оба сбегаем в лес. Я - из-за по-детски колющего любопытства и восхищения. Она же… Из-за отчаяния? Не похоже. Скорее уж, из-за желания найти хоть в чем-либо опору, заложить фундамент прошлого там, где хочется строить будущее. Я не хочу ее беспокоить. В конце концов, это озеро ее и ее отца. Пусть побудет с ним. За долю секунды до того, как я начал поднимать левую протезированную ступню, ее пальцы останавливаются. Охотничий слух не проведешь - она оборачивается. И вот, она уже бежит ко мне. Ну конечно, исцарапать мое лицо, такое ненавистное, несущее кошмары и ужасы. Я не буду сопротивляться - а зачем? Лучше покончить со всем этим, раз и навсегда. Внезапно - объятия. Она не злится на меня? Я настолько удивлен, что перед тем как ответить на такое теплое и когда-то казавшееся естественным движение, пару секунд стою в ступоре. Она не плачет, но мне все равно хочется ее успокоить, уверить, что все хорошо, поэтому нежно глажу ее по спине. Ее руки такие сильные - прижимают меня к ней настолько близко, что кажется, между нами сейчас и листок бумаги не вставишь. Что-то вроде облегчения, маленькой искорки счастья чувствуется в этом искреннем жесте. Часть меня понимает, что сейчас для этого еще жутко рано, но слова соскальзывают с губ сами собой. - Ты любишь меня. Правда или ложь? Она прижимается ко мне еще ближе, поднимает голову так, что мои глаза встречаются с ее. Господи, какая же она красивая. Темно-оранжевое солнце падает на оливкового цвета кожу, играет на длинных темных ресницах. Ее чистый голос не колеблется, когда она мягко отвечает: - Правда.