Ножки устали. Труден был путь.

В лицо дует неприятный холодный ветер. Пахнет пеплом и старой резиной. Вокруг шум, кто-то что-то кричит. Как же болит голова… Почему они просто не могут помолчать ? Неудивительно, что на следующее утро я просыпаюсь поздно. Воспоминания о прошлой ночи стыдливо греют душу, и я улыбаюсь. На прикроватном столике - нетронутый больничный завтрак - клейкая каша, яблоко и упаковка молока. Видимо, меня пожалели, дали отоспаться, отдохнуть от выколачивающих душу кошмаров. Маловероятно, что кто-либо знает о вчерашнем визите Китнисс - камеры, конечно, в моей палате стоят везде и всюду, вот только кому станет интересно пересматривать их записи? Датчики наверняка уловили наше ерзанье под одним одеялом, но по показаниям его не отличить от движений единственного (правда, очень уж беспокойного) человека. Да и вообще, мне нечего стыдиться прошлой ночи. И ей тоже. Неожиданная, но правдивая мысль о том, что я своими объятиями способен вернуть в мир прежнюю Китнисс, озаряет душу новым, доселе неведомым лучем надежды. Измученная, потерявшая самое дорогое, сломанная болезнью и свалившейся на нее ответственностью, она пришла ко мне в надежде на помощь и понимание. Почему-то я уверен, она искала меня, не просто наткнулась во время вечерних скитаний, ставших ей свойственными еще в Тринадцатом, а долго искала, просмотрев несколько десятков других палат в ожоговом крыле. Помню, в ее первом прикосновении было что-то вроде … облегчения. Вроде очень тихой и осторожной радости. Мой внутренний голос разрывается криком какого-то глупого счастья за нее. И гордости за себя. Я смог ей помочь, я правда смог. Хоть совсем немного - буквально капля в море - но смог, и это не может не радовать. Надеюсь, когда-нибудь я смогу отплатить ей все долги за мои бессчетные воскрешения - и физические, и ментальные. Я поднимаю голову, в затылке и лбу тяжело отдает пульс. Переводить взгляд ужасно больно, поэтому, чтобы осмотреться приходится крутить шеей. Долго смотрю на чьи-то нехотя шагающие ноги в военных ботинках, прежде чем понимаю, что они мои. Я все еще могу ходить, это неплохо. И куда же я иду? Замечаю, что руки уже почти не трясутся, когда я беру поднос, а мысли странно ясны. Происходящее настолько удивительно, что я не сразу понимаю его истинный смысл. Да, вроде похоже на то. Мне это тоже помогло, шепчу я про себя. В прошлую ночь произошло нечто большее, чем просто согревание тел друг друга таким знакомым и нежным теплом. Наши израненные души слились, а сердца бились как одно. Два сломанных человека нашли друг друга. И теперь никто из них не будет чувствовать себя цельным без другого. Неужели врачи не понимали, что именно такого вида терапия была лучшей и для меня и для нее? Ах да, я же невменяемый. А она без пяти минут в коме. Усмехаюсь, неумело пытаясь попасть трубочкой по тонкой фольге на коробочке с молоком. Интересно, что подумают врачи, когда увидят, что ее состояние заметно улучшилось всего лишь за ночь? Меня ведут. Понимание этой простой истины более менее приводит меня в себя. Руки в наручниках, на теле казенная больничная одежда серого цвета. Пытаюсь унять судорогу в правой руке, осматриваюсь по сторонам. Вокруг меня полно людей, но идут только те, кто непосредственно впереди и сзади. Значит, меня ведут не одного. Новые пытки? Опять оглядываю разъяренную кричащую толпу. Прилюдно? Я уже доедаю противную кашу, которая никак не уляжется в желудке, когда в комнату буквально влетает Хеймитч. Его слова подтверждают мои догадки. - Она заговорила! Представляешь? После такой-то травмы! - он плюхается на стул. - Ее уже чуть не списали как Безгласую, но сегодня утром - заговорила! - его глаза чуть не светятся. Я стараюсь выглядеть искренне удивленным, но похоже, Хеймитчу сейчас хоть со стенкой разговаривай - главное, чтобы слушали. Он еще с минуту говорит о том, кому, когда и какие Китнисс сказала свои “первые” слова после комы. Я притворяюсь, что увлечен овсянкой. Уж я то знаю, когда она обрела голос. Это было прямо в этой комнате, меньше двенадцати часов назад. Китнисс испугалась полуночи, а рядом был только я, чтобы успокоить ее. Но меня было более чем достаточно. Хеймитч переводит дыхание и вдруг вспоминает, кто его собеседник. - Эй, ты там в порядке-то? - неровно, запоздало соображая спрашивает он. Конечно, в другой ситуации коснись он темы Китнисс, у меня практически со стопроцентной вероятностью был бы припадок, но не сейчас. Мне же теперь тоже лучше. С полным ртом последних ложек неприятной клейковины, я киваю, даю понять, что все под контролем и продолжать разговор на табуированную тему можно. В памяти что-то больно шевелится. Они кричат не мне. Они кричат человеку на сцене, который стал ночным кошмаром их жизней. И моей тоже. На сцене, со связанными за спиной руками, на коленях стоит президент Сноу. Казнь Сноу, вот где я нахожусь. Но зачем тогда им нужен я и … кажется, Джоанна, идущая впереди? А перед ней идет Энобария? Мой мозг отчаянно отказывается понимать происходящее вокруг, путаясь в пелене реальности и лжи. В глазах мелькают черные точки, и тут я узнаю симптомы наркотического отравления. С ужасом понимаю, что меня мучает ломка. - Ну и хорошо. - увидев, что я закончил с завтраком, он взял мое нетронутое яблоко и вонзил в него зубы. Надо же, к нему возвращается аппетит. Зрелище настолько редкое, что я даже не желаю и не успеваю возразить, как от фрукта даже зернышек не остается. Я улыбаюсь. Вспоминается старая схема, открытая мной и Джоанной - если лучше одному, то лучше второму, а дальше и третьему, четвёртому. Осознание этого даже немного сбивает с ног - неужели одной своей выходкой Китнисс сможет восстановить целый госпиталь от глубочайшей и безвыходной депрессии? Конечно же нет, но по крайней мере, ей стало лучше. И Хеймитчу из-за нее. И мне из-за них обоих. Наконец-то, все начинает восстанавливаться. Так вот почему последняя неделя для меня как в тумане. Все это время они нещадно вливали в меня литры морфлинга, сукины ж они дети. Но зачем? Я и так неплохо справлялся с реабилитацией посредством успокоительного сиропа и умственной зарядки. Все-таки им был нужен не человек, а живой овощ, не способный думать? Но в чем тогда был сам смысл моего спасения? Я трясу головой, переполненной слишком большим количеством вопросов, на которых нет ответа. По крайней мере пока. Наверное, это странно, но я сразу же чую в этой ситуации подвох. Может, мое представление о мире сильно исказилось после всего того, что произошло, но почему-то из головы не уходит назойливая мысль о том, что все слишком нормально. Слишком спокойно. Чересчур идеально. Вдруг в комнату врывается Плутарх. В вену немедленно начинает течь холодная жидкость и я вырубаюсь. Нас тоже выводят на сцену. Мы стоим в задней ее части - видимо, место для почетных гостей. Я уже заметил, что наручники надеты только на меня. Что ж, меня это не удивляет. Наверняка среди этой тощей компании победителей (а других среди нас и нет) меня могли посчитать самым буйным. Оглядываю остальных - исхудавшие, со впалыми глазами, все в одинаково серой одежде. Джоанна, Энобария, Энни, Хеймитч, Бити. Мне больно видеть из лица, уставшие от всего что им, победителям, пришлось вынести. Да, пожалуй, мы и вправду почетные гости на этой казни. Именно наши жизни Сноу покалечил лично, наслаждаясь процессом. Жизнь каждого конкретного победителя. Наверное, мы должны быть рады такому исходу событий - ненавистного источника кошмаров, дышащего тебе в спину своим кровавым дыханием, скоро не станет. Совсем скоро. - Он, мать вашу, в двух неделях от полного восстановления, а ты- - Хеймитч, ты понимаешь, что по-другому нельзя. - перебивает Плутарх, - скоро казнь, там он увидит ее. У нас нет выбора. Слышно, как Хеймитч полу-крикнул, полу-застонал. У меня нет сил открыть глаза. Или вообще думать. Я снова падаю в сон. На сцену выходит Китнисс, и у меня в голове как будто переключатель щелкает. Неужели было так сложно сложить два и два? Вот из-за кого на меня надели наручники. Боялись, что не смогу сдержать себя, стану биться в припадке и попытаюсь ее убить. Нельзя сказать, что у меня были бы на это или на что-либо вообще силы. Тело - как выжатый лимон, веки налились свинцом, в голове бардак. Собственно, чего и добивался морфлинг. В памяти всплывают чьи-то неясные слова, сказанные еще в больнице. Стоп, наручники что, снимают? В вену течет что-то новое. Несущее спасение, обещающее покой, отнимающее страдание. Я подчиняюсь. Какой-то молодой солдат, в котором я запоздало узнаю одного из подопечных Пейлор, крутит ключом в скважине. Я удивленно смотрю то на него, то на свои свободные руки. Он лишь бросает: - Сказали, плохо смотрится на камерах. - и быстро уходит. Ну конечно. Камеры. Все внимание на них. Во время войны показывали кадры как я, “реабилитировавшийся”, боролся и сражался вместе со всеми, так к чему же портить уже сложившуюся картину? Тем более, морфлинговая пелена и так сдерживает все мои действия. Да уж, сейчас я полностью адекватен. Ну или хотя бы безобиден. Хотя бы для других. Меня одевают в нормальную одежду, мой взгляд не может сфокусироваться на чем-либо, зато слух все так же чуток. -Ты уверен, что все безопасно? Я поставлен в ступор этим вопросом. Конечно же нет. Мир ужасен, в нем смерть и горе. Только лекарства, вливаемые тебе в вену, способны оградить тебя от этого плохого мира. Лекарства - хорошо. Жить - плохо. Видимо, вопрос был задан не мне. На него отвечает другой мужской голос. Незнакомый. Присматриваюсь к Китнисс. Если честно, что-то в ней меня пугает. Нет, не шрамы и ожоги, а взгляд. Он больше не затуманенно потеряный, нет. В нем вроде появилась прежняя расчетливость, вот только теперь она обрамлена холодом какого-то смертельно ужасного решения. Не знаю, почему я так думаю. Я просто вижу. Она поднимает лук, целится в Сноу, но стреляет в Коин. Все дальнейшее происходит в течение тех двух секунд, когда все еще ошарашены и обездвижены происходящим. Но не я. - Он и раньше не делал попыток, а уж сейчас, после недельного курса… Но перестраховаться все равно надо было, мало ли, что ему стукнет в голову при виде мисс Эвердин. Тело еще падает, а я уже заметил знакомое движение локтя Китнисс. О нет. Только не это. Мысли будто разом прочищаются - теперь я точно знаю, что прямо сейчас должен сделать. Надеюсь, я буду быстрее, чем она. За два широких шага достигаю ее и двумя руками блокирую ее предплечье, закрывая ладонями как можно больше поверхности костюма Сойки-Пересмешницы. Хлоп! Тело Коин падает недалеко от Сноу, который начинает заходиться своим противным до самой глубины души смехом. Я не обращаю на них внимания - главное сейчас другое. Ее реакция медленнее, чем когда-то, - она осознает, что заветная таблетка недоступна, только до крови прокусив мне запястье. Испуганно смотрит на мою руку, на кровь, быстро переводит взгляд на меня. В глазах - упрек и страх. Во мне разгорается ярость. Ну уж нет, если ты и решила покончить со своим отчаянием таким путем, то мне плевать, что ты себе там надумала! Забудь свои высокие моральные ценности, сейчас на карту поставлено нечто важнее этого! Господи, ну неужели ты не понимаешь, что это не выход? Так не будет лучше, ни тебе, ни мне, никому в целом свете! Это не арена, на которой яд морника был выходом, Китнисс, почему же ты отказываешься понять?! Вокруг начинается суматоха - первым делом охрана набрасывается на меня и отталкивают от Китнисс - наверняка подумали, что я на нее напал во вновь пробужденном припадке. Плевать, что они думают, плевать на все, если честно. Главное - злополучный кармашек разодран, а ненавистная розовая таблетка - на полу. Только когда ее случайно растаптывают чьи-то сапоги, я перестаю оказывать сопротивление. По затылку ударяют чем-то тяжелым, а в голове звучит крик Китнисс. Она кричит Гейлу - просит, чтобы он пристрелил ее. Он не сделает этого, я уверен. А если и сделает, то тогда я убью его. Эвердин. Странно знакомое имя, отдает теплом. Я вдыхаю чересчур резко и шумно, и в катетер на руке снова льется спасительная жидкость. Падаю в сон, а в голове звучат слова - “Надо было перестраховаться”… Как же мне надоели эти больничные стены, вы бы знали! По палате небыстро шагает Плутарх. От окна к стенке и обратно. Я чувствую боль в затылке, обеих руках и копчике - видимо, это я еще легко отделался. В той давящей и паникующей толпе, состоявшей вперемешку из добровольцев, военных и разъяренных победителей, и погибнуть немудрено было. В голове странная ясность ситуации ( наверное, морфлинг перестает действовать на мозг ), а также куча вопросов. Итак. На какие из них ты сможешь дать ответ, а, Хевенсби? Не знаю почему, но все тело горит какой-то праведной злобой. Я понимаю, что не должен себя так чувствовать по отношению к кому-либо, пытаюсь утихомирить гнев - такое новое для меня душевное состояние. Я прокашливаюсь, чтобы на меня обратили внимание. Он оборачивается, улыбается белозубой фирменной улыбкой. - А, Пит, рад что ты снова… - начинает он, но я его перебиваю. - Ее накажут? Что за глупый вопрос. Китнисс Эвердин на глазах миллионов жителей Панема убила человека. Будущего нареченного президента. Конечно ее накажут, вопрос только в том, как. Плутарх вздыхает и опускает взгляд на свои лакированные ботинки. - Над мисс Эвердин сейчас идет суд, приговор пока не вынесен, если это тебя интересует. Он продолжает что-то говорить, пока я отчаянно соображаю, пытаясь сложить все кусочки этого огромного паззла воедино. Суд? Так скоро? А почему приговор? Слово режет слух, подливает масла в огонь воображения. Почему он сказал именно “приговор”? Значит, ее посадят в тюрьму, будут пытать? Игла воспоминаний о капитолийских пытках больно ранит мне сердце - я не хочу, чтобы кто-либо пережил то же, что и я. Особенно Китнисс. Хотя нет, постойте. До самого последнего дня перед казнью она была под медицинской опекой. Они не могли не учесть те тонны влитого в нее морфлинга. Только бы на суде был Аурелиус - он знает свое дело, он сможет показать все с той стороны, с которой Китнисс будет выглядеть как сошедшая с ума, забитая обстоятельствами заблудшая овечка. Не знаю, правильная ли эта сторона на самом деле. Но именно ее должны выставить на показ перед всей капитоийской публикой, а также судом присяжных. Но ведь они наверняка захотят хлеба и зрелищ, да? Я подбираю слова, взвешивая и пробуя на вкус каждое, а потом обращаюсь к Плутарху ( он все это время говорил мне про какие-то меры предосторожности, но я, естественно, не слушал ). - Вы делаете из нее морфлингистку? Он смотрит на меня недоуменно пару секунд, но потом отвечает. - Ну я же и говорю, - он закатывает глаза, как учитель, которому в третий раз приходится объяснять, что дважды два - четыре, а не тринадцать. - Сейчас для нее наркотик - чуть ли не единственное, ради чего стоит жить. Ну как, жить. Скорее, продолжать существование. Мы поставляем ей ежедневно по три таблетки, через две недели планируем снизить дозу до полутора. Три таблетки в день! Равносильно шести уколам внутривенно. Ужасно тяжело и ужасно много для одного организма. Мысль о том, что я прав, что из Китнисс делают наркоманку, жжет меня изнутри. Я даже побаиваюсь этого огня. Все очень странно, будто одна часть меня пылает справедливым желанием разнести весь госпиталь к чертовой матери, в то время как другая (настоящая, подсказывает внутренний голос) слабо ноет в уголке, не смея приблизиться к деструктивному жару первой. Видимо, здесь уже сыграло роль то, что за последние полгода на мне, как на подопытном кролике, то одни, то другие люди, с разными целями испытывали всевозможные яды - я сразу чую подвох. Пытаясь разобраться с собой, снова спрашиваю собеседника. - Скажи… Меня чем-то накачали, да? Плутарх усмехается и с тенью гордости подправляет толстыми пальцами булавку на пурпурном галстуке. - Новая разработка. Дезактивирует рациональное мышление, как морфлинг, но не отправляет в кому. Скорее, даже, наоборот, - поднимает в человеке все самое яростное, жаждущее мести. В будущем планируется вводить солдатам перед важными операциями, чтобы, как сказать, подогреть их пыл. Тебе пробную дозу ввели, всего лишь пол грамма. И заметь - уже действует! - он белозубо улыбается. От его слов меня чуть не тошнит. Вот что значит мы делаем. Готовимся к новой войне? Разрабатываем наркотик не от разума, а от гуманности? От чувства самосохранения? Чтобы солдаты, забывая обо всем, ради чего и кого воюют, бежали под огонь? Я смотрю в потолок. - Выкиньте эту дрянь. Серьезно. Хевенсби отмахивается, ну и черт с ним. Потом поймет ошибку, все-таки, он не дурак. Напыщенный, с перевёрнутой системой ценностей, но не дурак. Он смотрит на наручные часы и, как будто вспомнив о чем-то очень неотложном, начинает бойко тараторить деловым тоном. Что-то в его манерах мне напоминает Эффи Бряк. - Итак, мистер Мелларк, передаю вас в распоряжение вашего лечащего врача. Будете проходить двухмесячный курс полной реабилитации, после чего отправитесь домой, в Дистрикт-12. Добровольцы начинают его отстраивать, что не может не быть предметом для вашей гордости за земляков. Желаю кхм… удачного лечения! - он снова улыбается и поворачивается к двери. - Стойте! - запоздало реагирую я. Он оборачивается, уже стоя в дверном проеме. - А что с остальными? Хеймитч, Джоанна? Плутарх напрягается, между бровями пролегает складка. - Мистер Эбернети и мисс Мэйзон в полном порядке. Ну, если, конечно, считать для твоего ментора мертвое опьянение нормальным состоянием. Джоанну уже отправили домой, в Дистрикт-7. Как и победителей Второго, Третьего и Четертого Дистриктов ( в голове проносятся имена Энобарии, Бити и Энни, которые он даже не удосужился вспомнить). Неловко простояв в проеме еще секунды три и увидев, что теперь полностью потерял мое внимание, он уходит. Я поворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть. Впереди еще два долгих месяца.