Ножки устали. Труден был путь.

Следующие три недели проходят мучительно медленно. Кажется, что я свои семнадцать лет не жил так долго, как эти три недели. По идее, мне должны ежедневно давать морфлинг, но его и так не хватает для других пациентов, поэтому в меня тоннами вливают успокаивающий сироп. К нему у меня еще с первых Голодных Игр выработался иммунитет, поэтому, нельзя сказать, что это действительно помогает. Чаще всего я притворяюсь спящим, чтобы не волновать персонал, у которого и так куча проблем. Иногда мне все же дают дозы морфлинга, чтобы предотвратить припадки. А они все еще случаются, да. Только гораздо чаще, чем замечают (или хотят замечать) медсестры. Где-то глубоко в голове свербит назойливая мысль о том, что аппаратуру не обманешь, что каждый миллиметр моего движения, каждая йота прочувствованной боли записывается нежными датчиками. Почему же меня не свяжут по рукам и ногам и не превратят в овощ огромными дозами наркотика? Может быть, потому что персоналу стало наплевать на меня, как только начали просыпаться другие ребята, пострадавшие гораздо сильнее. А может быть, потому что я и сам неплохо справляюсь с миссией "лежать - не думать - ничего не делать". Хеймитч, несмотря на вечное похмелье и отсутствие любого интереса к происходящему вне больницы, все таки приходит ко мне с какими-то обрывками новостей. Я узнал, что около недели назад Китнисс вышла из комы, но еще недостаточно реабилитировалась, чтобы находиться в сознании больше десяти минут. Именно на нее и уходят львиные дозы морфлинга. Гейл оклемался около двух недель назад и сразу приступил к работе - вот что значит, душа горит! Сейчас он вовсю помогает Бити и Коин в проектировании какого-то супер-оружия. Недавно сюда, в резиденцию Сноу, переделанную в госпиталь, привезли Джоанну и Энни из Тринадцатого. Энни сразу после казни Сноу отправят на сохранение домой, в Дистрикт-4. А Джоанна даже заходила ко мне раз. Я понимаю, что после того, что с нами сделал Капитолий, мы не то, чтобы как-то связаны, но если становится лучше одному, то становится лучше и другому. И в обратную сторону тоже. Поэтому во время ее визита я стараюсь выглядеть настолько спокойно и непринужденно, насколько могу, за что потом расплачиваюсь особо долгим и мучительно болезненным припадком. Если не принимать в расчет эти болевые приступы, то в целом я чувствую себя приемлемо. Огромный ожог левой половины тела благодаря стараниям врачей начинает заживать, три сломанных ребра все еще ноют, но эта боль в какой-то мере даже приятна. Она возвещает о восстановлении, возрождении моего тела. С каждой минутой стиснутых зубов и каменного взгляда в потолок я становлюсь ближе к выздоровлению. Вот если бы это и для души так работало... Наверное, успокоительный сироп наряду с морфлингом все-таки делает свое дело. Постепенно мне становится все труднее думать, различать правду ото лжи. Я понимаю, что надо бороться, мучаю себя бессонницей, пытаюсь контролировать мысли и действия. Иногда помогает, когда вспоминаешь какие-нибудь сложные схемы, алгоритмы, длинные цепочки правды или лжи. Ходить по палате мне не разрешают, но как разрешат, то надо будет заняться собой - в здоровом теле, как говорится, здоровый дух. Из тягостного тумана наркотического бреда меня часто вытаскивает Хеймитч. Какой-никакой, а все-таки он компания. Откроет дверь, чуть не ударившись о косяк, проматерится и сядет рядом с моей кроватью. Вот как сейчас. Я слышу как скрипит дверь, этот звук отрезвляет меня. Уже поздно, последняя медсестра приходила около двух часов назад, значит сейчас примерно десять. Черт знает, что понадобилось Хеймитчу от меня сейчас, но не выгонять же его. У него тоже на душе плохо, пусть выговорится. Свет в комнате уже выключен, от лунного луча белая плитка и белые простыни моей кровати странно отсвечивают. Дверь приоткрыта, но Хеймитч медлит. Наверняка напился. Или просто проверяет, сплю я или нет. Да сплю, сплю. Я закрываю глаза и притворяюсь спящим. Пусть Хеймитч думает, что со мной все хорошо, что кошмары и бессонница улетучились. Это так легко - создать картинку собственного спокойствия ради спокойствия других. Вот только аппаратура предательски пищит, тонкими нотками высчитывая мой пульс, слишком частый для спящего. Но думаю, он все равно в этом ничего не понимает. Я отчаянно прислушиваюсь, пытаясь понять, ушел он или нет. Дверь больше не скрипела, но что ему мешало в кой-то веки закрыть ее тихо? Скорее всего, он все еще в проеме, смотрит на то, что когда-то было жизнелюбивым юношей по имени Пит. Дальше все происходит как во сне. Как в том самом сне. Я чувствую легкое прикосновение к своей щеке, от него по всему телу бегут мурашки. Нет смысла притворяться. Я знаю, чьи это руки. И уж она в курсе, что значат все эти цифры на прикроватных мониторах. Странно, но я не удивлен. Наоборот, я ждал этого момента. Я знал, что когда-нибудь, с моей или ее инициативы, но это произойдет. И очень этого боялся. В основном из-за того, что мысли и действия все еще не были полностью под моим контролем. Я уже научился избегать припадков из-за мыслей о Китнисс, но никогда не задумывался, смогу ли делать то же самое при личной встрече. Я даже не знаю, стоит ли мне сейчас открывать глаза или нет - вдруг то, что я увижу разбудит во мне ужасное, то самое, что я пытался закопать, похоронить в течение последнего месяца? Рука продолжает гладить мою щеку - ласково, но немного недоверчиво, как будто сомневаясь в реальности ее существования. В глубине души я усмехаюсь. Последнюю неделю (после того особо сильного припадка) мне не давали собственноручно бриться, и поэтому сейчас нижняя половина моего лица покрыта жестковатой короткой щетиной. Я и сам к ней пока не свыкся. Куда уж там Китнисс, привыкшей к образу светленького мальчика-ровесника, вечно попадающего в передряги и нуждающегося в спасении. Пытаюсь вспомнить свое отражение в зеркале в последние несколько дней. Да, пожалуй, сейчас, перебинтованный, небритый я выгляжу очень... брутально. Еще один крохотный смешок, на этот раз с ее стороны. Видимо, она понимает ход моих мыслей. Неужели у меня все на лице написано? Я все еще боюсь открывать глаза. Роюсь в себе, пытаюсь найти более или менее рациональное описание моих к ней чувств. Не получается. Воспоминания о Голодных Играх, пытках, войне путаются. Господи, как же это трудно! И вдруг, будто сверкая на их фоне, приходит другое, яркое, светлое воспоминание трехнедельной давности (честное слово, как будто это было в другой жизни). Я вспоминаю тот сон про Тур Победителей. Тогда я не был тем, что из меня сделал Капитолий. Я был Питом. Я вспоминаю объятия Китнисс, нежное тепло ее рук, и в моей груди вспыхивает новый жар. Искушение пересиливает осторожность, и я решаюсь открыть глаза. То, что я вижу, повергает меня в закономерный ужас. Сказать, что ее лицо сильно изменилось - значит, ничего не сказать. В лунном свете скулы кажутся слишком острыми, когда-то блестящие серые глаза - пустыми и впалыми. Волосы спутаны, хоть и видно, что чьи-то заботливые руки пытались их расчесать. Она сильно похудела - из под ворота больничной сорочки по-птичьему торчат ключицы. Что меня действительно пугает, так это выражение ее лица. Оно мне знакомо. Именно его я пытался избежать, глядя последние несколько дней в зеркало. Это лицо человека, потерявшего волю к жизни, утратившего любое желание бороться. В моих мыслях одно - надо ее вытащить. Вытащить из этой бездны ночных кошмаров, страхов, недомолвок, морфлинга. Китнисс Эвердин, которую я знал, была непоколебима, расчетлива. "Она выберет того, без кого не сможет выжить", - проносятся в голове давно сказанные кем-то слова. Но тогда что же ее привело сейчас сюда? Я смотрю ей прямо в глаза и вижу там слезы. А еще - немой, жалобный, и даже немного стыдливый вопрос. Ей не обязательно его озвучивать. Ответ - да. Мы понимаем друг друга без слов - я немного отодвигаюсь к левому краю кровати, и она тут же ложится рядом. Места мало, но нам и не надо много. И вот, мои руки снова обнимают ее. Защищают от кошмаров этого темного, страшного, испорченного мира, пахнущего смертью и слезами. Она прижимается к моей груди и беззвучно рыдает. Много свалилось на нее в последний месяц, достаточно, чтобы сломать даже такого человека как она. Я глажу ее по голове, целую в лоб и волосы. Я знаю, что творится с твоей душой, я понимаю. Мы прошли вместе через слишком многое, чтобы я не понимал. Наши тела переплетены в объятиях. Прямо как тогда, до войны. Вот только сейчас мои руки покрыты рубцами от ожогов, а ее кожа в шрамах от недавних операций. Но главное - мы снова друг у друга, хотя бы ненадолго, но вместе, против всего остального мира. Как будто мы снова на арене. И я опять чувствую ее дыхание на своей шее. Не знаю, как я себя держу в руках, но мне удается. Пару раз я чувствую знакомую колющую боль глубоко в голове, но теперь, чтобы отогнать ее, мне достаточно лишь вдохнуть запах ее волос, такой знакомый и, в то же время, такой другой. Я чувствую ее близость, тепло ее тела. Чувствую, как она прижимается ко мне, как будто боясь потерять. Не волнуйся, нас никто не разлучит. Так мы и нашли друг друга, оба сломленные, раненые, уставшие от всего, что с нами произошло. И в этом есть свой смысл - найти того, кто понимает. Возможно, единственного во всем свете. Человека, в чьих объятиях каждый из нас чувствует себя в безопасности. Мы лежим так довольно долго. Ни один из нас не засыпает, но мы не двигаемся, боясь разрушить это хрупкое состояние... счастья? Неужели мы счастливы? Даже звучит как-то... по-издевательски. Наверное, на контрасте с событиями прошлых дней, любая светлая эмоция вызовет такое чувство, но... Даже не знаю, просто единственное, что я сейчас хочу, это то, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Я замечаю что взгляд Китнисс странно прикован к часам, висящим над дверным проемом. Я поднимаю бровь. Что случилось? Она кивает в их сторону. Сам посмотри. Не разрывая наших тесных объятий, я перевожу взгляд туда. Часовая стрелка на двенадцати, минутная на двух. - Увидимся в полночь, - еле слышно шепчет она с застекленевшими глазами. Ее голос больше похож на хрип, готовый сорваться в рыдания. Как многое мог решить тот момент, когда она впервые сказала это. Если бы она тогда ослушалась Бити, если бы отказалась меня покидать, мучился ли я бы сейчас от припадков боли, связанной лишь с упоминанием ее имени? Я беру ее за плечи и отворачиваю от часов. Она падает мне на грудь и пытается сдержать конвульсии подкатившей волны слез. Вот мы наконец-то и увиделись в полночь. Я глажу ее по спине, успокаиваю. Ты не виновата в том, что случилось. Ты ни в чем этом не виновата. Смотрю ей в глаза, в них беззвучный крик о помощи, пощаде, извинении. Я слегка поднимаю уголки рта. Я в порядке. Ты со мной. Все будет хорошо. Она благодарно кивает и, сглотнув комок в горле, снова прижимает меня к себе. В моих глазах тоже слезы, но она их не видит. Мы снова в теплых объятиях друг друга, а значит, в безопасности. Мы долго смотрим друг на друга - на волосы, глаза, изменившиеся черты лица. Я замечаю, что мне становится все труднее контролировать себя, боль в голове нарастает с каждым ударом сердца, но я не могу просто так отпустить Китнисс. С моей стороны это эгоистично и отвратительно. Даже противно. Когда в третий раз, чтобы прийти в себя, мне приходится до крови впивать ногти в ладони и около минуты успокаивать дыхание, Китнисс снова начинает нежно гладить мою щеку. Ее прикосновение успокаивает меня. Я понимаю, что оно значит. Пусть это все закончится тем, чем началось. Я снова смотрю ей в глаза и замечаю в них игривую искорку, которой точно не было несколько часов назад. И тут она меня целует. Жарко, долго. На прощание. Огонь, занявшийся в наших сердцах на пляже, вновь разгорается. И во мне, и в ней. Я даже не догадывался, как изголодался по ее ласке. Я закрываю глаза от наслаждения, и отвечаю на поцелуй со своей стороны. Мы еще увидимся. Обязательно. Она медленно отнимает свои губы от моих, с неохотой высвобождается из моих объятий. Спасибо тебе. Она уходит, тихонько скрипнув дверью.