С именем и во имя

А ночью Лея вместе с Хиджикатой с жаром убеждала отчаявшегося и потерявшего надежду на лучшее Кондо ни в коем случае не совершать сеппуку, не давать повода к радости его врагам. Она слышала не столько голос Хиджикаты, сколько его мысли: «Сейчас сеппуку будет позорной смертью. Нужно прийти в Итабаши и до самого конца оставаться командиром. Припереть себя к стене – неверное решение». А вокруг цвели сакуры, и Лея ощущала их нежный аромат – со времен их с Хиджикатой рыбалки на берегу Аясегавы прошел месяц. Кондо послушался Хиджикату и решил отправиться в ставку противника с уверениями, что их отряд не имел никаких намерений вступать в сражение с имперскими войсками. В разных источниках Лея читала совершенно расходящиеся утверждения. В одних говорилось, что именно Хиджиката настоял на том, что Кондо должен пойти на допрос и тянуть время столько, сколько это возможно, пытаясь убедить противника в том, что они не имели намерения сражаться. В других – что это была идея Кондо, а Хиджиката был категорически против, отговаривал его, цеплялся за его рукава и, не в силах переубедить, даже расплакался. В первом случае получалось, что Хиджиката собственноручно отправил друга на смерть, убедив его пойти на допрос. В другом – что Хиджиката пытался спасти его жизнь. Как бы то ни было, Кондо отправился во временный лагерь имперского отряда под выдуманным именем Окубо Ямато, и это был последний раз, когда Хиджиката видел своего лучшего друга. Выкроив немного времени перед отъездом в Миллениум-центр, Лея узнала, что Кондо приносил свои извинения, пытаясь убедить допрашивающих в том, что отряд пришел в Нагареяму не воевать, а на отдых и учебные артиллерийские стрельбы, что они не имели намерения атаковать правительственные войска и что они всего лишь обучались обращению с новым оружием, и выстрелы вовсе не были направлены в сторону правительственной армии. Однако на беду там оказался один из людей убитого прошлой осенью по приказу Кондо Ито Кашитаро. Тот опознал Кондо, и командира арестовали. Вскоре вопросы стали касаться того, что Кондо пришел в Нагареяму не сам, а по приказу Кацу Кайшу, который, судя по всему, еще раз решил испробовать проверенную тактику и подставить Коёчимбутай под правительственные войска, чтобы раз и навсегда избавиться от него. А затем перешли и к вопросу о том, что в Кофу Коёчимбутай был тоже направлен по приказу Кацу. Однако Кондо до последнего покрывал Кацу и уверял, что тот не имел к этому делу никакого отношения, и это была его, и только его идея. Кондо тянул время, как мог, позволяя своему отряду отойти без потерь. Но главное было в другом. В замок Эдо прибыл посланник от императора и привез указ, который гласил, что если Токугава искренне раскается и принесет свои извинения, а так же с этого момента будет подчиняться Императору, ему будет сохранена жизнь, и наказание ограничится ссылкой в его родной Мито. Если Кондо проговорится о своих отношениях с Кацу, лояльность самого Кацу и бывшего сёгуна Императору будет подвергнута сомнению, и это может стать причиной казни Токугавы Ёшинобу. Разве мог самурай беречь свою жизнь, когда ценой была жизнь господина? К тому же, у Кацу на случай неудачи был план – при наступлении имперской армии поджечь Эдо, чтобы в возникшей панике и суматохе помочь сёгуну скрыться, пусть даже ценой жизни сотен горожан, а этого Кондо тоже бы не допустил. И только потому, что он молчал, обрекая себя на смерть, Кондо уберег город с миллионом жителей от кровопролитной атаки имперской армии и поджога не считавшегося с жертвами Кацу. Ночью Лея вместе с Хиджикатой горячо упрашивала и униженно умоляла Кацу, похожего на пронырливого лиса, спасти Кондо. Сохраняя смиренное выражение лица и полную покорности позу, в душе горя желанием вцепиться в отвороты его кимоно и изо всех сил тряхнуть ублюдка так, чтобы тот откусил себе язык, в ответ на его отведенный взгляд, и понимая, что Кацу ради Кондо пальцем о палец не ударит. Еще бы – вот она, реальная возможность избавиться наконец от слишком преданного соратника и спокойно, без помех, осуществить свою цель. И потом, что значила жизнь какого-то бывшего крестьянина, одним своим существованием, своим неукротимым и упрямым желанием сражаться способного перечеркнуть чудесную возможность спасения сёгунской шкуры? Впрочем, если Лея правильно поняла из прочитанного на японском, Кацу пообещал написать письмо с прошением о помиловании при условии, что Хиджиката отведет свой отряд от Эдо и не станет задирать армию нового правительства. Конечно, Хиджиката согласился и дал приказ Сайто Хаджиме, капитану третьего подразделения бывшего Шинсенгуми, увести отряд от Эдо к Айзувакамацу. Но все это время, пока шло следствие над Кондо, Хиджиката продолжал надеяться, собирать людей, вести переговоры, соединил своих людей с войсками Айзу и отрядом Дэншутай. Вскоре к ним присоединилась часть Сэйхейтая с Нагакурой, а вторая часть с Харадой вернулась в Эдо. Соединенные части под общим командованием Отори Кейске направились на север, где вскоре атаковали замок Уцуномия. Войти в него не удалось из-за сильного пожара, разгоревшегося во время боевых действий, поэтому войско на время отступило, но затем вернулось и заняло замок. Однако через несколько дней их выбили оттуда правительственные войска, и Хиджиката был ранен в ногу. Его отвезли в Имаичи, но и там он продолжил переговоры и поиск людей. Именно в этом месте Хиджиката встретился со своим другом детства, однофамильцем Хиджикатой Ютаро. Он рассказывал Ютаро со слезами на глазах, что под Уцуномией творилось страшное, и люди, не выдерживающие этого ужаса, пытались бежать. Тогда Хиджиката собственноручно зарубил одного из них и прокричал, что так будет с каждым, кто попробует дезертировать, и снова, и снова посылал их в бой, пока замок не пал. Но сейчас он с болью в сердце вспоминал этого зарубленного парня и попросил друга, служившего в отряде по охране святилища Никко, поставить этому солдату надгробный памятник. Затем Хиджиката вместе с Акизуки Нобориноске из хана Айзу, с которым он вместе прошел плечо к плечу весь этот путь из Эдо, переместился в Айзу. Там он и остался залечивать рану, надеясь, что выполнение приказа Кацу уйти из Эдо все же повлияет на спасение Кондо. Командование в то время было возложено на Отори Кейске, но солдаты не любили его, к тому же он часто проигрывал сражения и был трусоват, поэтому они очень горевали, что их любимого командира нет сейчас с ними рядом. Хиджиката относился к солдатам тепло и сердечно, находил для каждого слова утешения или подбадривания, был энергичным, решительным, и к тому же своевольным и упрямым, умел держать лицо перед вышестоящими и не соглашаться с решениями, ухудшающими положение его людей, потому солдаты и боготворили его, а к Отори уважения не испытывали и не доверяли ему. Да и сам Хиджиката частенько подтрунивал над его трусостью. Но Лея уже знала, чем закончится эта печальная история, когда перебирала распечатки Риан. В последнем письме, написанном в тюрьме в ожидании смерти, Кондо написал, что льет слезы, вспоминая милости своего господина, и с радостью примет смерть от меча, чтобы воздать господину должное. 25 апреля 1868 года Кондо Исами был казнен в Эдо с позором, как преступник – ему даже не позволили сделать сеппуку и отрубили голову, как последнему бродяге. Последними словами его было: «Ах, какие от меня были неприятности!..» А чуть больше недели спустя сёгунский замок в Эдо при непосредственном содействии Кацу Кайшу, договорившегося с Сайго Такамори, был сдан без боя правительственным войскам, и многие сторонники сёгуна перешли на сторону нового правительства. Бывший пятнадцатый сёгун Токугава благополучно отправился в Шидзуоку, чтобы в тишине и покое, предаваясь любимым увлечениям и плодя многочисленных детей от разных женщин, прожить долгую, приятную и спокойную жизнь. О смерти своего друга Хиджиката узнал только в мае. Ложась спать в эту ночь, Лея уже догадывалась, что она будет не из легких. Ей пришлось прочувствовать всю душевную боль Хиджикаты, потерявшего друга, брата, сенсея и командира в одном лице. Она читала, что многие боялись того, как Хиджиката переживет смерть самого дорогого для него человека, и что он пойдет вразнос, однако все были удивлены его спокойствием и холодным безразличием. Но теперь Лея знала, каких усилий ему это стоило. Перед походом на допрос Кондо написал письмо, в котором завещал Хиджикате исполнить его волю за него, а имя школы кендзюцу передал Оките. Таким образом, он фактически обрек Хиджикату, который не мог не выполнить последнюю просьбу друга, на сражение до последнего вздоха, даже если в этом не будет уже никакого смысла и никаких надежд на победу. И Хиджиката предстал перед своими людьми спокойным, хладнокровным и собранным. У него были цель, долг и память, и даже если он сам и не хотел этого, то, как и все это время, считал себя обязанным исполнить мечту Кондо. В Айзу Хиджиката тоже не сидел без дела – он продолжал писать и приглашать людей, на поддержку которых он рассчитывал. Единственным забавным моментом из всего, что Лее удалось найти об этом периоде вынужденного безделья, было то, что когда Хиджикате нанес визит один из чиновников бывшего бакуфу Мочизуки Мицузо, тому не понравился прием – видимо, из-за того, что Хиджиката не мог подвернуть под себя раненую ногу и сидел, неприлично и оскорбительно вытянув ее пяткой в сторону гостя, и чиновник отказался сотрудничать, а Хиджиката со злости запустил в него подушкой. Вернуться к командованию он смог только в августе. Пока Хиджиката лечился, вместо него командовал Сайто Хаджиме. Бывший Шинсенгуми, хотя бывшим он так и не стал никогда, под его командованием за это время вел бои за замок Широкава, у Курокавы и в окрестностях, а затем вступил в Северный альянс между ханами Айзу, Сендай, Танагура и еще двадцати с лишним северных кланов. Длительные бои вымотали армию противников нового правительства, положение в Айзу стало накаливаться, большая часть кланов из альянса вывалилась, была побеждена или перешла на сторону нового правительства. Самыми стойкими оставались Айзу во главе с Мацудайрой Катамори и Сендай под командованием Дате Ёшикуни, но было совершенно очевидно, что Айзу обречен. Не видя больше смысла оставаться там, Хиджиката решил уйти, но Сайто попросил позволения остаться в это трудное время со своим кланом, и Хиджиката отпустил его, отдав половину солдат. Сайто держал оборону, давая возможность Хиджикате и остальным уйти. А Хиджиката снова соединился с оппозиционными силами, и в сентябре 1868 года ему было предложено возглавить очередную, вновь собранную армию. Хиджиката, уставший от постоянных перебежчиков и их предательства, от глупых приказов и нерешительности, стоившей жизни сотням людей, довольно жестко ответил, что если он и примет этот пост, то подчиняться ему неукоснительно обязаны будут все, в том числе и командиры всех оппозиционных кланов, и что будь это даже высокопоставленное лицо, он будет иметь право уничтожить любого из них, кто ослушается приказа и будет мешать сражению. Однако «высокопоставленные лица» растерялись от такого заявления, задумались и, снова впав в свою привычную нерешительность, потребовали время подумать. Тогда Тошизо поднялся с места и сказал, что в таком случае на этом разговор можно закончить. А вскоре он принял предложение бывшего адмирала сёгунского флота Эномото Такеаки, успевшего увести корабли в гавань Сендая и собравшего около трех тысяч оставшихся не у дел самураев, отправиться на север, в Хакодате, чтобы организовать там первую в Японии парламентскую республику. Тогда Хиджиката, прекрасно понимая, что это все временно, и ни о какой победе не может быть и речи, сказал: «Я не собираюсь бороться за победу. Правительство Токугава потерпело крах, и было бы позором, если бы никто не пожелал остаться с ним. Поэтому я должен идти. Это будет лучшая битва в моей жизни – умереть за свою страну» В октябре они взяли крепость Горёкаку и замок Мацумаэ, Эномото был избран президентом, собрал новое правительство, а Хиджикату назначил главнокомандующим армией, на этот раз устроенной по западному образцу. С ними на Хоккайдо отправились несколько французских офицеров, которые взялись обучать солдат. По случаю этого знаменательного события по всей новоявленной республике Эдзо гремел праздник и пиршество, однако Хиджиката, сказав, что праздновать рано, что им предстоит главное сражение, вновь уединился в своей комнате со своим одиноким скромным ужином. Он и там старался как можно меньше времени проводить в обществе других, по старой привычке запираясь в своей комнате. В то время как другие члены правительства от скуки предавались выпивке и развлечениям в веселом квартале Хакодате, Хиджиката читал европейские книги по военному делу или тренировал солдат, а женщин избегал столь тщательно, каждый раз отказываясь, когда его соратники приглашали составить компанию, и изобретательно выдумывая причины, по которым он страшно занят, что на него стали поглядывать с недоумением. И снова документы и выуженная из интернета информация говорили о том, что успех был возможен. В их руках был бывший сёгунский флот, состоящий из восьми кораблей, на которых служили обученные матросы и солдаты. У нового правительства, упустившего эти корабли, тоже был флот из семи судов. И несмотря на то, что численностью имперская армия, безусловно, превосходила армию Эдзо, была возможность того, что если проработать грамотный план, то они сумеют удерживать оборону довольно долго, и новое правительство рано или поздно отступится и свыкнется с мыслью, что на севере страны есть маленькая республика. Лея сострадала этому мужественному человеку всем сердцем, понимая, что даже все то, что он позволил увидеть ей и почувствовать - лишь малая толика того, что на самом деле творилось в его душе. Хиджиката пришел в Хакодате в поисках смерти, достойной, почетной и гордой смерти, покорившись своей судьбе и смиренно следуя однажды выбранному пути, не размениваясь на мелочи и не думая ни о выгоде, ни о славе. Он лишь хотел до конца остаться верным тем идеалам и тем мечтам, с которыми они, полные энтузиазма и надежд, вышли из Эдо, и которые были развеяны прахом по возвращении обратно. Эта преданность делу, это невероятное понимание самурайской чести в ее исконном смысле, эта, если угодно, наивность одновременно восхищали Лею и печалили. И еще она думала о том, что вряд ли она была бы способна так же мужественно сносить все лишения и принимать все удары судьбы, чтобы не отказаться от своего пути, и, стало быть, совсем не достойна выбора Хиджикаты в качестве того, кто мог ему чем-то помочь. И она по-прежнему так и не понимала, для чего Хиджиката открывает ей не только историю своей жизни, но и свою душу, хотя и была безмерно благодарна ему за это. С этими снами, с этими событиями, с этой историей в ее жизнь вошло что-то очень важное, возможно – главное, ради чего стоило жить, и предчувствие свершения чего-то значительного, что, возможно, изменит ее судьбу. И пусть Лея пока не понимала своей роли в этой ситуации, она чувствовала, что ее существование на этой земле - успешное, благополучное и спокойное - наполнилось более глубоким смыслом, и что по сравнению с тем, как эти люди проживали отпущенный им срок, пусть коротко, но ярко и бесконечно благородно, ее собственная жизнь казалась Лее слишком спокойной, слишком беспроблемной, а потому какой-то бесполезной. Теперь она видела сны, полные безысходной тоски. Для Хиджикаты это было лишь ожиданием смерти, но Лее казалось, что было что-то еще, что-то очень значимое, чего она пока не могла нащупать. Не смерти боялся Хиджиката и не оттого он тосковал, что она близка. Нечто терзало его и в то же время заставляло надеяться на что-то. И одним из самых ярких видений нескольких снов было то, как Лея, по-прежнему глазами Хиджикаты видела, как тот подолгу что-то перечитывает, а потом так же долго пишет, задумываясь с зависшей над листом бумаги кистью и чему-то мягко улыбаясь. Просыпаясь по утрам, Лея чувствовала после этих снов безумное желание перенестись в прошлое, оказаться в Хакодате рядом с Тошизо и хоть как-то поддержать его. Заваривать ему чай, укрывать его плечи, когда он работает холодными зимними северными ночами, обнять и прижаться губами к макушке, просто быть рядом, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким. И встречать в ответ эту мягкую, грустную и обреченную улыбку. А когда пришла весна, наступление имперской армии, которого ждал Хиджиката после того, как сойдет снег, началось. Попасть в Хакодате тогда можно было только двумя путями – с моря и через горы. Двадцать второго марта 1869 года в бухте Мияко встал на якорь флот нового правительства, к которому присоединился восьмой корабль – купленный у французов броненосец, лучший из всех кораблей на тот момент. Республиканцы решили его захватить. Три корабля отправились в бухту Мияко, но попали в сильный шторм, и в Мияко пришел лишь один корабль. Боги хранили Хиджикату для более важного – он оказался именно на нем, а не на одном из потонувших судов, и не погиб бесславной смертью. Подняв американский флаг по приказу Хиджикаты, они беспрепятственно вошли в бухту, приблизились к броненосцу «Котецу» и открыли артиллерийский огонь, после чего взяли судно на абордаж. Но остальные корабли кангуна открыли ожесточенный огонь, и после часа бесплодного сражения, потеряв триста человек, республиканцам пришлось отступить. А потом Лее снова стали сниться сражения. И если раньше Хиджиката старался избегать общества и проводить свои дни в уединении, то сейчас он, в отличие от остальных членов правительства, отдававших приказы из крепости, все время находился на передовой, где его высокую ладную фигуру, подчеркнутую кроем европейской шинели, носящуюся на коне от фланга к флангу было видно в самой гуще сражения, а зычный голос, отдающий приказы, раздавался эхом, воодушевляя бойцов на победу. Девятого апреля кангун высадился на берег. Первое сражение между вставшим военным лагерем Хиджикатой и отрядом правительственной армии в пятьсот человек закончилось блестящей победой Хиджикаты. На узкой дороге через перевал Футаматагучи армии кангуна пришлось растянуться и замедлить движение, и Хиджиката все рассчитал прекрасно. Он занял небольшую площадку на склоне холма, окопался там заранее и дождался, когда отряд кангуна запрет сам себя в узком трехсотметровом месте, даже не имея возможности отступить, пока хвост строя поймет, что нужно отойти и освободить место, и обстрелял их шквальным огнем из-за всего лишь тридцатиметрового бруствера вместе с всего лишь ста тридцатью солдатами. Причем Хиджиката приказал устроить бруствер не полукругом, а зигзагом, в форме молнии, чтобы солдаты могли обстреливать все стороны и не мешать друг другу. Затем ночью они сами напали на отступившего противника и снова разбили его, после чего Хиджиката устроил своим бойцам небольшую пирушку и пил саке вместе с ними, благодаря за службу. Семнадцатого и двадцать третьего апреля Хиджиката предпринял контратаку и снова разбил почти тысячный отряд кангуна. Таким образом, на этой площадке Хиджиката удерживал прорыв армии противника почти восемнадцать дней. Но тут пришло донесение, что на побережье дела обстоят плохо, кангун прорвал береговую линию обороны, и, чтобы не оказаться в окружении отрезанными от основных сил, Хиджикате пришлось покинуть удобное место и вернуться в Горёкаку, а по возвращении узнать, что президент Эномото вместе с остальными членами правительства обдумывают решение сдаться. Лея не понимала, сколько еще раз судьба ударит Хиджикату под дых и за что? Сколько раз ему придется столкнуться с меркантильностью, предательством и трусостью? И сколько еще раз он будет заставлять себя сохранять хладнокровие, кипя внутри от негодования? Ведь, судя по датам, ему оставалось жить всего ничего – месяц, не больше. Но, видимо, пройдя весь этот путь вместе с Хиджикатой и проникшись его силой духа и несокрушимой волей, Лея больше не плакала. Она даже больше не злилась. Она лишь снисходительно смотрела на вытянувшиеся лица Эномото и остальных членов правительства, когда Хиджиката сказал, что если сейчас мы заключим мир с теми, кто пришел к власти обманом, ради противостояния с которыми было положено столько людей, то он не сможет смотреть в глаза Кондо, когда встретится с ним. Но дела маленькой республики и впрямь повернулись совсем не в лучшую сторону. В начале мая в заливе состоялся морской бой. Один из кораблей, «Кайтен», оказался между двумя судами имперского флота. Он мужественно держал оборону и нанес серьезные повреждения кораблям противника, но под артобстрелом потерял управление и течением прибился к берегу. Но и тогда корпус корабля использовали как маленькую крепость. Над Хакодате творился ад. Обе стороны нещадно палили из пушек и ружей, в городе начался пожар, и Хиджикате, пытавшемуся удержать позицию неподалеку от Горёкаку, пришлось отступить перед превосходящими силами противника. Последний уцелевший корабль, «Банрю», потопил вражеский «Чоё-мару», но так же оказался выброшенным на берег и, в конце концов, и «Кайтен», и «Банрю» сожгли. Остатки армии республики Эдзо укрылись в крепости и приготовились держать свой последний бой. За несколько дней до Рождества Лея увидела во сне последнюю ночь Хиджикаты. Он не спал. Сначала у него состоялась приватная беседа с Эномото. Президент сокрушенно говорил о том, что теперь уж точно пора сдаваться, и со всеми мечтами покончено, на что Хиджиката с каким-то несвойственным ему отчаянным задором сказал: «Я искал место, где умереть, а вы все время думаете о капитуляции. Но и вы, и я знаем, что сдаваться нельзя вообще никогда. Вы - дурак и романтик, а я положил всю жизнь на то, чтобы сделать другого дурака и романтика лучшим самураем Японии. Видимо, такая уж у меня судьба и мое предназначение в этом мире – следовать за дураками и романтиками. Я готов попытаться исполнить и вашу мечту, как был готов исполнить мечту Кондо Исами. У нас еще есть время до рассвета. Сдаться вы успеете всегда. А сейчас давайте попробуем исполнить вашу мечту. В этой битве я не буду искать смерти, я буду стараться выжить» Позже Хиджиката что-то долго писал в своей комнате, вздыхая, улыбаясь и хмурясь, задумываясь и снова возвращаясь к письму, а потом долго смотрел в окно, перебирая воспоминания. Он знал, что выжить не удастся, но он сказал Эномото правду – специально искать смерти он не станет и сделает все возможное, чтобы уцелеть. Тем более что у него была на то причина. И в этот момент Хиджиката с нежностью вспомнил образ, который Лея мысленно видела смутным и размытым, но он показался ей чудесным – образ маленькой хрупкой девушки с большими глазами, маленьким ротиком и тяжелым пучком волос. И Лея вдруг поняла, кто был самым дорогим человеком для Хиджикаты Тошизо. Дороже, чем Кондо Исами, но это было совсем иным. То, каким теплом, счастьем и грустью затопило ее сердце, которое сейчас было сердцем легендарного демона Шинсенгуми, открыло Лее больше, чем все то, что она видела во снах за эти полгода. Хиджиката был влюблен, отчаянно влюблен, мучительно, ярко и остро, как бывает только один раз в жизни. И лишь война не позволила ему испить свое счастье до дна. И именно потому его одиночество ощущалось Леей так сильно – не потому, что он был абсолютно одинок, а потому, что ему было куда вернуться, только он не имел ни возможности, ни права, и страдал от разлуки с нею сильнее, чем от непонимания товарищей и выкрутасов лучшего друга. И только внезапно проснувшись и глядя на трепещущие на потолке тени голых ветвей растущего у дома клена, подсвеченных уличным фонарем, Лею внезапно накрыло озарение. Если сейчас Хиджиката показывает ей события его жизни своими глазами, то в самом начале, когда она просыпалась в слезах от чувства потери, от видения уходящего Хиджикаты, когда нежилась в чудесных и полных теплоты снах, в которых они были вместе, а потом сгорала от страсти в сильных руках, когда занималась любовью с ним – все это она видела глазами той самой маленькой тоненькой девушки, о которой Хиджиката думал с такой грустью и любовью, что у самой Леи до сих пор в груди было горячо. Понимание было настолько пронзительным, что Лея сначала пребывала в какой-то прострации. А потом на нее внезапно накатило чувство, будто ее обманули и предали. Она схватила лежащую на прикроватной тумбочке пачку сигарет и прикурила трясущимися пальцами, выдыхая дым и даже не озаботившись о том, что сейчас открывать окно слишком холодно, а прокуривать спальню Лея не любила. Так почему, почему она вдруг решила, что дух давным-давно погибшего самурая приходил к ней во снах именно потому, что выбрал ее в качестве… А, собственно, в качестве кого? Ладно, если оставить это, то Лея убедила себя в том, что все его взгляды, улыбки, прикосновения, объятия и поцелуи во снах предназначались именно ей. Но какое право имела она на них, обычная уэльская девчонка, не совершившая никаких подвигов и не испытавшая почти никаких страданий и лишений в жизни, если не считать смерть родителей в далеком детстве, которых она почти не помнила, и печальной, но закономерной смерти старенькой бабушки, воспитавшей ее? Разрыв со своим бойфрендом она даже за трагедию не считала. Так разве заслужила Лея внимание такого человека, пусть даже это всего лишь призрак из прошлого? Разве мог он, такой легендарный и исключительный почти во всем, обратить внимание на нее, ничем не примечательную особу? Но отчего же тогда стало так больно в груди, так жгло и пекло там, где сердце, и защипало глаза? Лея едва не рассмеялась горько оттого, что расставание со своим парнем она не восприняла с таким отчаянием, как сейчас осознание того факта, что являющийся ей образ во снах полтора века назад имел свою личную жизнь, и вся его нежность и страсть предназначалась не ей. Лея лишь каким-то образом украла ненадолго то, что ей не принадлежало. Но она, как дура, сидела в кровати, курила и плакала, чувствуя себя так погано, как может чувствовать женщина, которую предал любимый мужчина. Глупая, нелогичная обида, разочарование и ревность накатили на нее тяжелой тягучей волной, и подумать о том, насколько это выглядит бредово и попахивает сумасшествием, она даже не хотела. Весь день Лея была сама не своя, слезы постоянно подкатывали и грозились перейти в полноценные рыдания, и в очередной раз она подумала о том, что не переживала так даже тогда, когда они разошлись с Рисом. Вечером Лея едва не расплакалась на вопрос гримерши, что с ней случилось, что на ней лица нет, а во время представления задумалась так, что пропустила момент, когда должна была вступить ее партия. Это уже никуда не годилось. И по возвращении домой Лея заехала в аптеку и купила себе снотворного, с глупой и жалкой детской обидой мстительно подумав, что будет пить таблетки и спать без снов, потому что больше никогда, никогда не хочет видеть ничего, что касается Хиджикаты Тошизо, тем более его смерть, чтобы снова переживать за чужого, да, абсолютно чужого мужчину, который ее никогда не любил и никогда не полюбит. Это было похоже на пословицу «Назло маме отморожу уши», и кого Лея наказывала больше, себя или Хиджикату, она не знала. Вряд ли от ее ребячества Хиджикате станет хуже, но сейчас Лее было плевать. Четыре ночи она спала тяжелым, пустым сном, не видя никаких сновидений, поставив между собой и призраком Хиджикаты барьер из снотворного. А потом вдруг поняла, что она - эгоистка и дура, просто чудовищная дура. Что Лея представляла из себя, чтобы рассчитывать на то, что такой мужчина захотел бы выделить ее среди других, а в последние часы жизни вспоминал не друзей, родственников и практически загубленное дело всей жизни, а ее одну? Да и о чем вообще можно было говорить, если он жил почти сто пятьдесят лет назад на другом конце света, а Лея живет здесь и сейчас? Если Хиджиката всего лишь видение, бесплотный дух, которого она даже не может хоть раз увидеть наяву, не то, чтобы прикоснуться? Да и слишком велик был этот образ для нее, чтобы посметь замахнуться на такую недосягаемую высоту. И если Хиджиката сам разыскал Лею через столько лет и измерений и для чего-то позволил ей увидеть свою жизнь практически из первоисточника, показал свои мысли и чувства, а сейчас просил помощи или доверил что-то очень важное, как смеет она быть такой дурой и капризной эгоисткой? Вот Хиджиката никогда не думал о себе. Он всю свою жизнь отдал тому, чтобы служить своему господину и помогать своему другу достичь цели. Как же Лея может сейчас надуть губы и отказать в помощи самому Хиджикате? Тогда, когда ему никто и никогда не помогал при жизни, и когда ему, видимо, некому кроме нее помочь и после смерти? Лея представила себе, насколько Хиджиката в ней разочарован. Раз он выбрал именно ее, значит, у него были на это причины, а она не оправдала его надежд и повела себя как глупая и самовлюбленная сука. Лее стало стыдно. Стыдно настолько, что она первым делом, вернувшись домой с представления, выбросила таблетки в мусорное ведро. Ложась спать и ставя на телефоне будильник на завтра, уже собираясь погасить экран, Лея задержала взгляд на заставке – той самой ранней фотографии Хиджикаты в хаори с узором «горная тропка». Он смотрел на нее каким-то понимающим и добрым взглядом. - Прости меня, пожалуйста, - прошептала Лея. – Я свинья. Мне очень стыдно. Я больше никогда не предам тебя. Пожалуйста, покажи мне все до конца и скажи, что я могу сделать для тебя. Покажи мне, как ты погиб. Я готова к этому. Хиджиката по-прежнему смотрел на нее с затаившейся в уголках губ едва заметной улыбкой. Лея улыбнулась ему в ответ, осторожно коснулась его лица кончиками пальцев и погасила экран. Сегодня должна быть решающая ночь. Если верить последнему сну, приближался рассвет нового дня. Одиннадцатого мая. Дня, когда героически погиб Хиджиката Тошизо. И Хиджиката показал ей все. Ранним утром, еще почти ночью, когда небо еще даже не начало светлеть, войска кангуна начали решающее наступление, подкрепленное поддержкой с моря. Войска практически сразу заняли Хакодате. Крепость Горёкаку, находящаяся в пяти километрах, и городок, соединенные узким перешейком всего лишь километр в ширину, оказались отрезаны друг от друга. На самой крайней оконечности косы, на которой и располагался Хакодате, находился маленький форт – береговая батарея Бентен, отряд составом в двести пятьдесят человек, из которых основной частью были сослуживцы Хиджикаты, оставшиеся в живых и не покинувшие своего командира несмотря ни на что бойцы Шинсенгуми. Хиджиката уже сражался за пределами крепости, носясь галопом на коне из конца в конец и яростно выкрикивая приказы и подбадривая солдат, когда ему стало известно, что его товарищи оказались отрезаны от основных частей, а разделявшая их территория Хакодате была полностью в руках противника. Лея чувствовала каждым нервом злость, тревогу за товарищей, дрожь всего тела от выброса адреналина и какой-то отчаянный азарт – он не имеет права бросить своих людей, тем более тех, кто носил имя Шинсенгуми, он должен любыми путями пробиться к ним на помощь. И Хиджиката отчаянно бросился к перешейку, с боями, воистину оправдывая свое прозвище, прорубая себе путь и сметая врага. Лея видела забор, сколоченный из кольев, и странные ворота, пересекавшие самое узкое место на перешейке и, судя по всему, служившие контрольно-пропускным пунктом между Хакодате и Горёкаку. Забор и ворота были совсем не похожи на японские – частокол и два столба, покрытых сверху балкой. Ей попадались фотографии и торий, и красивых ворот с черепичными крышами, как у маленьких пагод, пока она искала информацию, но эти были похожи на самые простые деревенские ворота Европы и Америки. Ворота Иппонги, как было написано в распечатках Риан. Лея представляла их совсем иначе. Оттуда, из этих ворот, со стороны Хакодате, в панике бежали солдаты, теснимые противником. Хиджиката на своем взмыленном черном коне ворвался в толпу, как демон, размахивая катаной. При нем были его верный конюх, который в свое время служил Кондо Исами и прошел с Хиджикатой весь путь от Эдо, и помощник Оно Учиё. Хиджиката, до побелевших костяшек стиснув рукоять меча, заорал, разворачивая людей, а потом приказал Оно собирать солдат и идти в атаку. Сам он остался у ворот, предупредив, что лично зарубит каждого, кто выбежит из этих ворот обратно. Солдаты знали, что так оно и будет – зарубленный солдат при Уцуномии все еще был в памяти. А Хиджиката знал иное – что если он не останется здесь и не напугает расправой солдат, другого командира они не испугаются и, отступая, в панике сомнут. И еще он был уверен в том, что никто, кроме него, не сможет рубить своих, да и не хотел он никому поручать это страшное дело. Пусть этот грех останется на нем. Он отдавал команды из арьергарда, и солдаты, то ли испуганные угрозами любимого командира, то ли воодушевленные тем, что теперь, когда он с ними, они уже не проиграют, постепенно, потихоньку, но начали продвигаться вперед, наступая и успешно оттесняя противника, отвоевывая пядь за пядью, и даже выигрывая преимущество на поле боя. Теперь они уже и вправду взбодрились, видя свои очевидные успехи, а Хиджиката, кусая губы, оставался у ворот, не столько следя за ними, чтобы в случае чего выполнить свою угрозу, сколько прикрывая им тыл. И в тот момент, когда, казалось бы, еще немного, и они прорвутся к батарее, в живот Хиджикаты с тупым звуком ударило что-то, и внутри все взорвалось болью. От неожиданности и ударной силы Хиджикату сбросило под копыта лошади, которая, потеряв седока, начала нервно метаться, а потом понеслась в сторону Горёкаку. Конюх Сава Чуске бросился к Хиджикате, пытаясь поднять командира. Солдаты, словно почуяв неладное, стали оглядываться, отвлекаясь от боя, и, как только первые поняли, что произошло, по рядам пронеслись крики отчаяния, и все побежали. Оно Учиё, сражавшийся на передовой и ведший солдат за собой, не сразу понял, в чем дело, и недоуменно оглядывался, оставшись посреди поля боя в одиночестве, а потом увидел лежащего на земле командира и побежал к нему. Лея чувствовала адскую боль, вспарывавшую живот, и словно сквозь пелену видела два перекошенных лица, склонившихся перед нею. И неожиданно поняла, что умирать совсем не страшно. Было только какое-то разочарование и сожаление, что так не вовремя. Именно тогда, когда Хиджиката решил не искать больше смерти, а постараться выжить. Сава и Оно смотрели на него полными ужаса и слез глазами и что-то сокрушенно бормотали, стараясь приподнять Хиджикату за плечи. Тошизо пытался что-то сказать, едва выдавливая слова и захлебываясь кровью, но Оно его, видимо, понял, сунул руку за борт его шинели, вытащил сложенный лист, испачканный в крови, и бережно спрятал его за пазуху, низко поклонившись. В отличие от размытых лиц пятна крови на белой бумаге Лея видела поразительно четко, так же как и три канджи, надписанные на сложенном письме. Они врезались в ее память, будто выжженные каленым железом. А потом наступила темнота. Лея уже знала, что Чуске и Учиё попытались унести тело Хиджикаты с поля боя. Вскоре навстречу им вылетел Кошиба Чоноске, бывший боец сёгунского отряда по охране дворца Онивабан, командир оперативно-розыскной группы и начальник городской управы Хакодате, подчинявшийся при этом напрямую Хиджикате. Как только в Горёкаку первые сбежавшие солдаты принесли весть о смерти главкома, он тут же помчался к воротам Иппонги, чтобы забрать тело. Втроем они, несмотря на опасность быть убитыми, подхватили мертвое тело Хиджикаты и насколько могли быстро убежали с ним в Горёкаку. И Лея уже читала, что известие о гибели Хиджикаты Тошизо подкосило всех, от рядовых солдат до членов правительства. Все они отчего-то верили в то, что пока Хиджиката с ними, пока он командует войском, они не проиграют. Но Хиджикаты больше не было. И у самого Хиджикаты не было такого же друга, как он сам у Кондо Исами, кто бы мог подхватить выпавшее знамя с канджи «макото6» и, отметя сомнения и понимание всей тщетности попыток, продолжить дело. Через шесть дней крепость Горёкаку сдалась, республика Эдзо прекратила свое существование, а война Бошин закончилась. Эпоха Мэйджи беспощадно твердой поступью вступила в свои права. Все члены парламента Эдзо, кто добровольно капитулировал, вскоре стали работать на новое правительство и даже получали посты. А Хиджиката Тошизо, бесстрашный, упрямый и отважный замком Шинсенгуми и главком армии Эдзо был похоронен сразу после смерти, и до сих пор никому не известно, где его могила. Видимо, он настолько устал от всего, что навалилось на него, что хотел, чтобы его никто не нашел, и все оставили его, наконец, в покое. Все свободное время следующего дня Лея провела в поисках информации о месте его захоронения, нашла упоминания всех точек, где были установлены кенотафы в честь его памяти, но точных сведений ей разыскать так и не удалось. Информации было много, и одно противоречило другому. Лея даже закопалась в японские сайты, понимая лишь половину и пользуясь он-лайн переводчиком, который переводил почти так же беспомощно и коряво, как и она сама со своими пока еще скудными начальными знаниями языка. Однако она скрупулезно выписывала все места, разыскивала их на спутниковых картах, распечатывала с пометками и копила, копила листочки, сама не понимая, зачем ей это нужно. Но ощущение, что она делает все правильно, что это важно, что надвигается какая-то развязка, не отпускало Лею ни на минуту. Несколько дней Лее не снилось ничего, и это было весьма кстати в рождественские и новогодние праздники. Все те сны, в которых Лея сражалась вместе с Хиджикатой, все эти переживания и ужас войны, который ей пришлось увидеть своими глазами, вымотали ее настолько, что она чувствовала себя истощенной не только морально, но и физически. А Рождество и Новый год несло с собой многочисленные праздничные представления, вечеринки с труппой и с друзьями. Если бы Хиджиката продолжал ей показывать что-то такое же тяжелое, она бы не выдержала.