С именем и во имя

Лея опаздывала. Она не выспалась - все происходящее по ночам вымотало ее. Выскочив из дома, она села в машину, бросила сумку на пассажирское сиденье рядом, вставила ключ в замок зажигания, провернула… И услышала только надсадное гудение никак не желавшего заводиться двигателя. Несколько долгих минут бесплодных попыток так и не дали результата. - Че-е-ерт!!! – треснула Лея ладонями по рулю. – Ну что ж такое, а? Аккумулятор, что ли, сел? Нет, заряд полный показывает. Бензина полбака. Она снова повернула ключ, но машина продолжала надсадно постанывать и скрежетать, так и не запустив двигатель. - Сука! – злобно рявкнула Лея, схватила сумку, выскочила из машины, хлопнула дверцей и помчалась к калитке, на бегу нажав кнопку на брелоке, блокируя машину. Ловить такси в старом тихом жилом квартале частных особняков было бесполезно, и Лея рысью побежала к ближайшей автобусной остановке. Из-за угла как раз вывернул автобус, и Лея прибавила скорости. Уже залетев в салон и едва отдышавшись, она поняла, что этот маршрут ей не подходит, он сворачивал за квартал до Миллениум-центра, и оттуда придется теперь довольно далеко идти пешком, но пересаживаться времени уже не было, и Лея плюнула. Доехав до Леттон-роуд, куда свернул автобус, она выскочила и едва ли не бегом заспешила вдоль Ллойд-Джордж-авеню, заметив длинную плотную пробку, в которой машины стояли, почти не двигаясь. Когда уже за Ред Драгон Центр Лея пыталась перейти Бьют плейс, она увидела большую автоаварию – под грузовик попала легковушка, а в них врезался микроавтобус, сплющив небольшой седан между собой и грузовиком. Вокруг собралась толпа, сверкали проблесковыми маячками машины дорожной полиции и скорой помощи, аварийная машина пыталась оттащить микроавтобус. Лавируя между людей, сбившихся поглазеть на происшествие, с ужасом глядя на бегу, во что превратилась легковушка, Лея подумала, что ей крупно повезло, что она не поехала на машине – сейчас либо торчала бы в мертвой пробке, либо, не приведи бог, попала бы в эту аварию. Судя по времени, она как раз должна была оказаться на этом месте в тот миг, когда все произошло. Вдруг Лея услышала в голове: «Остановись! Не ходи туда!». Мысль была такой яркой и резкой, что Лея встала, как вкопанная. И тут же какой-то ненормальный мотоциклист, пытавшийся объехать пробку, лавируя между машин и выезжая на тротуар, на полном ходу влетел в аварийный грузовичок. Мотоциклисту повезло, он упал и откатился, тут же поднявшись на ноги, но мотоцикл, завалившийся на бок, пролетел по асфальту дальше буквально в полуметре от Леи и размозжил об фонарный столб большую сумку на колесиках. Хозяин сумки, пожилой мужчина, буквально чудом успел отскочить, проявив недюжинную прыткость для своего почтенного возраста. Из сумки во все стороны разлетелись помятые и рваные упаковки с продуктами и консервные банки, а Лея побледнела – если бы она не остановилась, сейчас вместо тележки об столб мотоцикл размазал бы ее. На подгибающихся ногах Лея обошла толпу и разбитые машины по большой дуге и, встав подальше в сторонке, дрожащими пальцами прикурила сигарету. - Спасибо, Тошизо! – прошептала она побелевшими губами, вдруг отчетливо осознав, кто ее спас. С этого момента Лея все свободное время посвящала поиску информации о Шинсенгуми и Хиджикате Тошизо. Все, что она находила, и то, что ей приносила Риан, Лея поглощала взахлеб, и вскоре уже знала очень многое о человеке, прожившем такую короткую, но необычайно насыщенную и яркую жизнь. И, тем не менее, ей казалось этого мало. Она хотела знать больше, но многие ссылки на материалы, где можно было найти более полную информацию, вели на японские сайты, и даже Риан, не владеющая этим языком, не могла ей в этом помочь. И Лея решилась, наплевав на постоянный цейтнот и загруженность, записаться на курсы японского языка. И к собственному удивлению она обнаружила, что этот сложный язык давался ей так легко, будто она не изучала его, а вспоминала. Чем больше она углублялась в язык, тем больше Лея могла прочесть – пока медленно и по слогам, помогая себе словарем и онлайн переводчиком, однако достаточно, чтобы составить представление о Хиджикате Тошизо и понять, насколько это была неординарная и яркая личность. Выходец из крестьянской семьи, как и большая часть его товарищей, таких же крестьян или самураев самого низкого звания, самурай не по праву рождения, но по силе духа и пониманию самурайской чести и долга, стремительно ворвался в историю, мечом и своим невероятно сильным характером прорубая себе путь, пронесся, сея вокруг себя смерть мятежников, и так же быстро сгорел за свои идеалы. История его жизни была действительно историей беспримерного героизма, невероятного самурайского духа в исконном его понимании и крепкой дружбы, пронесенной сквозь годы и смерти. Но помимо образа сильного духом, мужественного и сурового замкома Шинсенгуми для Леи постепенно вырисовывался образ человека, который так же, как и все обычные люди, ощущал боль, испытывал страх и сомнения, тосковал от непонимания и одиночества, страдал, но отважно переступал через свои чувства и шел дальше, туда, куда его звали долг, честь и мечта. Хиджиката был одинок. У него были друзья, ставшие ему практически семьей, дело всей жизни и внимание самых красивых гейш, но при этом он все равно оставался одиноким. Когда отряд находился практически под двоевластием Серизавы Камо и Кондо Исами, люди привыкли наблюдать бесчинства, пьянство и разврат компании Серизавы, причинявшие много неприятностей отряду и сильно подгадившие репутации. Во избежание дальнейших проблем и с фактического благословения коменданта Киото Мацудайры Катамори, желавшего иметь под рукой крепкий боевой отряд, а не банду вымогателей и разбойников, Серизаву Камо упокоили с миром люди Кондо Исами. После этого, чтобы привести в чувство разболтавшийся на богатом примере штатный состав, Хиджиката и Кондо издали знаменитый Устав Шинсенгуми, где за малейшую провинность полагалось сеппуку. Прорабатывали этот жестокий Устав командир и замком вместе, но Хиджиката целиком и полностью ответственность за него взял на себя. Нет, вовсе не потому, что хотел стяжать славу крутого командира. А потому, что его мечтой было возвысить и помочь лучшему другу Кондо Исами занять достойное положение, то, которого они все искали для Шинсенгуми. Этот Устав и все жестокие решения и суровые приказы Хиджиката провозглашал сам по одной простой причине – Кондо Исами, командующего ополчением, должны были любить, уважать и боготворить, чтобы люди хотели идти за ним и отдавать за него жизнь. Если он будет собственноручно озвучивать решения, ухудшающие и ущемляющие положение бойцов, или отдавать жестокие, но необходимые приказы, его перестанут любить. Этого Хиджиката допустить не мог. Он решил: пусть лучше ненавидят его самого, а Кондо останется для бойцов окутанный ореолом мудрости, доброты и справедливости. И действительно, о Хиджикате разносилась слава жестокого и бессердечного человека. Кто-то его ненавидел, кто-то боялся, кто-то считал демоном, но никому в голову не приходило, отчего вдруг «бессердечный» и «безжалостный» замком, оставшись после смерти Кондо единственным командиром, в последние полтора года своей жизни вдруг резко изменился и стал заботливым, понимающим и сострадательным. Лея подозревала, что Хиджиката ничуть не изменился, он всегда был верен себе и оставался собой. Просто теперь, когда Кондо не стало, ему не было больше нужды оставаться жестоким серым кардиналом, обеляя и превознося командира, и он просто позволил себе перестать играть эту пугающую роль, а другим – увидеть его настоящим. Мало кто не согласился бы со словами его товарищей и даже противников, что Хиджиката был стратегом от бога. Он прорабатывал операции, продумывал, как отличиться, чтобы Шинсенгуми признали и приняли на службу, и вообще у Леи сложилось впечатление, что все держалось на Хиджикате. Помимо стратегического дара Хиджиката был не менее талантливым мечником. В бытность его юношеских лет, когда он бродяжил в качестве аптекаря с коробом, набитым фамильным средством от ран «Ишида Санъяку», он брал уроки везде, где только мог, в результате чего не придерживался никакого стиля, а использовал их смешение, отчего высокого мастерского звания не получил, но его непредсказуемые техники спасали ему жизнь не раз. Более того, считается, что именно он разработал штатный стиль Шинсенгуми Хирадзуки: в то время как все стили использовали вертикальный удар, Хиджиката ввел новшество – удар горизонтальный, как более удобный для сражения в тесных помещениях и на узких улицах. Он и в этом показал себя стратегом, поскольку род их службы напрямую был связан со схватками на ограниченном пространстве. А еще Лею очень позабавила информация о том, что замком Шинсенгуми обладал довольно циничным юмором. Более всего ее привели в восторг упоминания некоторых его высказываний. Например, во время одного из визитов к родственникам он с удовольствием пугал их словами, что убил столько людей, что его меч заржавел от крови и раскрошился. В другой раз во время ареста подозреваемого в контрабанде оружия небольшой отряд во главе с Хиджикатой ворвался в дом, и подозреваемый попытался совершить сеппуку. Солдаты Шинсенгуми бросились остановить его, на что Хиджиката спокойно изрек: «Никогда не следует мешать человеку поступать правильно. Продолжайте, пожалуйста, мы не будем вас беспокоить». Во время пожара в Киото Хиджиката сказал раздраженному помощнику Мацудайры: «Я бы посоветовал вам утопиться, но воды жалко», а после пожара, когда до него дошли сведения, что один из мятежников и поджигателей Кусака Гензуй покончил с собой, Хиджиката задумчиво произнес: «Кусаке Гензую нужно поставить хотя бы маленький храм за избавление страны от величайшего бедствия – Кусаки Гензуя». Впрочем, многие отзывались о нем как о простом, дружелюбном и искреннем человеке и говорили, что общение с ним никогда не бывало неприятным. Несмотря на то, что говорил он мало и редко улыбался, он был всегда спокойным, не допускал безрассудных и опрометчивых поступков, редко выходил из себя и считался весьма терпеливым. Но уж если он гневался, это бывало страшно. Один из ученых, Като Хироюки, рассказывал, что ему довелось видеть Хиджикату в ярости, и это было намного более страшно, нежели Кондо в ярости. Като упоминал, что Хиджикатой управлять было намного сложнее, чем Кондо. А доктор Мацумото Рёдзун, пользовавший Шинсенгуми, отзывался о нем, как о человеке мужественном, справедливом и проницательным, и считал, что если бы не Хиджиката, отряд мог довольно быстро распасться, поскольку некому было бы тогда удерживать командующего Кондо от серьезных ошибок как в действиях, так и в отношениях с подчиненными. Однако, несмотря на весь свой авторитет, Хиджиката никогда не имел намерений занять место Кондо, наоборот, он любил его как брата и всеми силами стремился помочь ему возвыситься. Из некоторых воспоминаний сослуживцев Лея смогла сделать вывод, что Хиджиката был талантливым руководителем, обладавшим достаточной энергией и харизмой, чтобы вести людей за собой и вызывать их доверие и уважение. Обладая от рождения стратегическим талантом, острым умом и практичностью, Хиджиката быстро схватывал все новое, легко научился управляться с огнестрельным оружием и армией западного образца в Хакодате, многие солдаты отзывались о нем, как об умном стратеге и мужественном на поле боя воине, и даже один из французских инструкторов, Жюль Брюне, говорил, что будь Хиджиката французом, он бы уже давно дослужился до генерала. Во время службы в Хакодате Хиджикату описывают, как мягкого, заботливого, понимающего и доброго командира. Подчиненные любили его, а когда он погиб, говорят, даже плакали, будто потеряли отца. Со временем, когда Шинсенгуми завоевали достаточно прочное положение, и им было жаловано звание хатамото – прямых вассалов сёгуната – Кондо, простодушный, глуповатый, малообразованный и не слишком хорошо разбирающийся в политике и околоправительственных интригах, вдруг возомнил себя даймё – князем, которому должны подчиниться как вассалы все те друзья, которые прошли с ним плечо к плечу трудный путь от маленькой провинциальной школы боевых искусств до охраны порядка в столице под прямым патронатом сёгуна. Он начал важничать и вести себя откровенно глупо – выкупил контракт своей любовницы и поселил ее в отдельном домике, где проводил слишком много времени, повсюду разъезжал на коне, как знатный господин, принялся писать стихи, к коим у него не было никакого таланта, рассуждать о политике, в которой мало понимал. Пришедший в качестве военного советника Ито Кашитаро, довольно скользкий тип, полностью завоевал его расположение и доверие. Кондо много общался с ним, прислушивался к его мнению, а больше пытался перенимать аристократические привычки. И только Кондо не замечал, как на устраиваемых изредка по вечерам поэтических соревнованиях аристократ по крови, прекрасно образованный и утонченный Ито, писавший действительно прекрасные стихи, вместе со своей компанией изящно глумился над неуклюжими виршами командующего. Внезапно Кондо полюбил фотографироваться, и Хиджиката однажды стал свидетелем, как тот позировал для портрета. Столкнувшись с Кондо в прихожей, Хиджиката даже сначала испугался, а потом впал в гнев – лицо командующего было покрыто толстым слоем белой рисовой пудры. К слову сказать, Ито Кашитаро от природы обладал бледным и очень красивым лицом, ухаживал за ним, подбривал брови и выглядел, как актер. Первой мыслью Хиджикаты стало, что его идиот-друг решил соперничать с советником в белизне лица и красоте со своими простецкими грубоватыми чертами таким вот чудовищным образом. Но оказалось, что это нужно для фотопортрета – в те времена технология фотографирования была такова, что для того, чтобы лицо получилось более четким, его приходилось припудривать. И когда фотограф попросил Кондо задержать дыхание на минутку, важное действо превратилось в фарс – минутка затянулась, Кондо от недостатка воздуха напрягся так, что на лбу вздулись вены, глаза вытаращились, губы стиснулись, ноздри раздулись. Стиснув зубы, Кондо аж стонал от усилия, когда ему наконец-то позволили вдохнуть. Хиджиката был в ярости – командующий, теперь уже одно из видных лиц в политической жизни столицы, войдет в историю с перекошенной физиономией, как жуткая маска театра Кабуки. Хиджиката не раз пытался поговорить с Кондо не только о том, что тот ведет себя опрометчиво и порой просто смешно, но и о том, что чем выше поднимается человек, тем больше он теряет себя. Он даже говорил, что не для того пришел в Киото, чтобы видеть, как его друг превращается в чудовище с набеленным лицом, однако Кондо когда отшучивался, не принимая упреки всерьез, а когда и огрызался, будто давая понять, что он теперь не просто Кондо Исами, друг, сенсей и командир, а настоящий даймё, рядом с которым все должны знать свое место. Лее казалось, что в такие моменты Хиджиката чувствовал себя особенно одиноко. Он решил посвятить свою жизнь тому, чтобы возвысить своего друга, помочь тому исполнить мечту, обрекая себя на ненависть подчиненных и непонимание товарищей, но даже от этого друга стал видеть лишь попреки, насмешки и высокомерие. Упоминание в каких-то биографических источниках, что Хиджиката даже принимал пищу – к слову сказать, всегда скромную - в одиночестве, уходя в свою комнату, тогда как все остальные ели в общем помещении, заставило Лею едва ли не плакать. Хиджиката вообще старался без необходимости своей комнаты не покидать и запирался там, избегая общества. Даже будучи главнокомандующим армии Эдзо в Хакодате, когда после провозглашения республики все новоиспеченное правительство предавалось празднованиям и эйфории, Хиджиката говорил, что рано радоваться, нужно готовиться к решающей битве, и уединялся со своим скромным ужином в своей комнате, а когда начались боевые действия, он не мог сидеть в крепости и отдавать приказы оттуда, как все высшие чины, а всегда был на передовой, среди своих солдат. Он и в Хакодате предпочитал уединение, избегая попоек и походов в веселые кварталы, и Лея с состраданием и нежностью думала о том, что, видимо, напряжение этих лет и груз ответственности настолько вымотали Хиджикату, что тот просто хотел, чтобы его все оставили в покое хоть на время. Он и после смерти сумел уединиться так, что до сих пор место его захоронения так и не было найдено – видимо, не хотел легендарный замком Шинсенгуми пафосных речей и неискренних слез на своей могиле. Судьба этого мужественного и талантливого человека потрясла Лею до глубины души, и чем больше информации она находила, тем больше понимала, что этот человек был одним из исключений своего времени. И тем больше ее приводило в недоумение то, что он решил прибегнуть к ее помощи таким странным способом. Ночами она ждала снов, в которых Хиджиката теперь показывал ей последние полтора года своей жизни. Лея уже немного ориентировалась в событиях того времени, и понимала, что то, что она видит, приближает ее к самому трагическому моменту – гибели Хиджикаты. Сны теперь изменились – Лея постоянно видела сражения, страшные, кровопролитные, но не со стороны, а будто глазами Хиджикаты, испытывая те же чувства, что и он, отдавая приказы, принимая решения или сражаясь. Эти сны были динамичными, яркими и очень страшными – Лея будто находилась в теле замкома и в то же время понимала, что она совсем не замком, что у нее нет такой беспредельной смелости, решительности, ловкости, и когда ее тело само действовало во сне, Лея испытывала ужас оттого, что отдаст не тот приказ или не сможет противостоять в бою. Она слышала грохот орудий и свист пуль, видела сверкающий клинок практически у лица, и ей хотелось только одного – спрятаться, укрыться, зажать руками уши, зажмурить глаза и кричать, но тело замкома рвалось в бой, сметая противника на своем пути, и Лее оставалось только, замирая от ужаса, следовать за ним своим разумом, едва успевая замечать и запоминать происходящее. Она и рада была бы не видеть всего этого, но не могла. И не только потому, что видела все глазами Хиджикаты, но и потому, что не хотела оставлять его одного в этом аду. Сначала ей виделся бой, описание которого она потом нашла в одной из исторических заметок – схватка у Тоба-Фушими, первая битва в войне Бошин, произошедшая в декабре 1867 года в пригороде Киото. Сёгун Токугава Ёшинобу, добровольно сложив с себя полномочия в пользу Императора, очень надеялся, что пока Император будет продумывать состав нового правительства, власть так и останется в его руках, и при распределении мест ему достанется должность как минимум главного министра. Однако Сацума и Чошу это тоже прекрасно понимали, и сделали все, чтобы лишить Токугаву не только этой возможности, но и всех титулов, званий и имущества. Токугава не стал спорить и тихо съехал в замок Осаки. Он надеялся, что режим Сацума и Чошу непрочен, нужно лишь пересидеть и подождать, и вскоре он сумеет нащупать в нем брешь и снова взять власть. Однако Сацума и Чошу нужно было чем-то занять, чтобы они не упрочили своего положения, и тут Токугава вспомнил о Шинсенгуми, и те получают от него прямой приказ направиться в магистрат Фушими. Сацумцы, желавшие спровоцировать войну с бакуфу, заглотили наживку – магистрат был окружен. За две недели до этого Кондо Исами, возвращаясь с военного совета, был ранен в плечо людьми группировки Ито Кашитаро, мстивших за его смерть, и лечился в Осаке, поэтому командование на себя пришлось взять Хиджикате. Хиджиката, понимая, в чем причина появления солдат Сацума у магистрата, воздержался от лишних телодвижений и просто остался на месте, удерживая собой врага на этом же месте. К этому моменту в столице прошла целая лавина провокаций со стороны Ишин Шиши – грабежи, убийства, поджоги, доводящие население до паники. Сторонники Токугавы пришли в ярость, зная, чьих это рук дело, считая, что подобное оставить безнаказанным недопустимо, и понимая, что нерешительный сёгун, имевший прозвище «Двурушник», будет снова тянуть и увиливать, поддались на эти провокации и самовольно решили отправиться в Киото, чтобы захватить город, передать Императору письмо о том, что он стал жертвой политических интриг Сацума и Чошу, и вернуть власть сёгуну. Это было вопросом чести. Токугаве было некуда деваться под таким давлением, и он солгал, что готов сражаться и дать свое, если можно так выразиться, согласие на выступление на Киото. На следующий день пятнадцатитысячное войско бывшего сёгуна вместе с воинами кланов Айзу и Кувана отправилось по дороге Тобакайдо вдоль реки Ёдогава. У развилки, около Ёдо, когда Тобакайдо уходила прямо, а Фушимикайдо от нее вправо, войска разделились. Не так давно всего-то пятитысячное войско Чошу и Сацума стояло на подступах к столице, и сторонники сёгуна пытались убедить Токугаву дать бой, чтобы разом покончить с угрозой законной власти. Но сёгун, как всегда, юлил и тянул время, а потом сбежал в Осаку, позволив противнику беспрепятственно войти в город. Теперь армия бакуфу пытались войти в столицу так же, как когда-то Сацума и Чошу, но вот только теперь никто не собирался позволять им это сделать без боя. Войска Сацума и Чошу были вооружены современным оружием, имея в арсенале гаубицы Армстронга, винтовки Минье и даже один пулемет Гатлинга. Солдаты армии бакуфу тоже имели современное вооружение, и даже были подготовлены во Французской миссии в Йокогаме, но большая часть все так же имела только копья и мечи, либо устаревшие ружья и слабые пушки. К несчастью, командование бакуфу не имело никаких четких представлений о том, что же им делать, и основная часть солдат даже не заряжала винтовки. Британский флот, выступивший на стороне Чошу и Сацума, к этому моменту подогнал корабли к берегам Осаки, перепугав и без того метавшегося от нерешительности бывшего сёгуна, отчего львиная доля гарнизона была оставлена в замке Осаки охранять его задницу. К тому же, Ёшинобу прибегнул к своей обычной уловке – сказался простуженным и слег в постель, избежав командования и участия в сражении, поэтому главнокомандующим армией бакуфу был назначен Мацудайра Будзэн-но-ками, двадцатичетырехлетний аристократ, никогда не участвовавший ни в одном сражении. Его назначение было продиктовано не тем, что этот молодой человек был самым опытным и достойным, а тем, что на тот момент среди обравшихся в Осаке он оказался самым высоко титулованным после сёгуна, членом родзю – совета старейшин бакуфу. Командующим частями армии был назначен Такенака Шигеката. В Фушими половина войска прибыла во главе с Такенакой. Первым делом он пафосно заявил, что территория теперь подконтрольна бакуфу, и Шинсенгуми тут делать нечего, так что они могут из магистрата убираться, поскольку среди титулованных вассалов сёгуна выскочкам вроде этих голодранцев не место. Лея чувствовала, как внутри у Хиджикаты все кипит от негодования и такой несправедливой обиды, но тот спокойно отвечал, что это дело чести, и уйти они не могут. Едва сдерживая себя, чтобы не нахамить титулованному идиоту, Хиджиката спорил с Такенакой до тех пор, пока они не услышали пушечную канонаду. Как Лея потом вычитала, на Тобакайдо вторая половина армии бакуфу схлестнулась с войсками Сайго Такамори, попав под артобстрел и оружейную пальбу. Первый же взрыв сацумских орудий напугал лошадь одного из командиров, выбросив его из седла, и вид взмыленного коня, несущегося с пустым седлом, мгновенно посеял панику в авангарде, а атака солдат Сацума, последовавшая за огневой подготовкой, заставила войско спешно отступать. Отряд под командованием Сасаки Тадасабуро пытался контратаковать стрелков, но поскольку они были вооружены копьями и мечами, то были практически тут же перебиты. Те, кто выжил, за каким-то чертом стали поджигать окружающие строения, и на фоне горящих зданий фигуры отступающих солдат оказались для сацумских снайперов прекрасными мишенями. К ночи прибыло подкрепление от Кувана, и положение несколько стабилизировалось, но Такенака Шигеката не нашел ничего лучше, как под покровом темноты с одним из адъютантов покинуть поле боя – поспешил обратно в Осаку советоваться с сёгуном, как ему лучше командовать и вести бой. А со стороны Сацума и Чошу их главнокомандующие – Сайго и Окубо были на передовой и реагировали по ходу происходящих событий. Пока Шигеката изволил добираться до Осаки и советоваться, войска бакуфу действовали на свой страх и риск без какого-либо плана. Но вечером и магистрат Фушими был подвергнут такому же артобстрелу, и Лея, мысленно холодея от ужаса в теле бесстрашного замкома Шинсенгуми, отдавала приказ Нагакуре Шинпачи атаковать сацумских артиллеристов, которые своим массированным обстрелом громили позиции Шинсенгуми и не позволяли им ничего сделать. В битве им пришли на помощь солдаты Айзу, но основные силы бакуфу так и не тронулись с места без приказа, который отдать было некому. Когда Шинсенгуми и Айзу совместными усилиями прорвали оборону противника на одном из участков, у сторонников сёгуна появился реальный и, возможно, единственный шанс собрать людей и атаковать этой же ночью. Однако войска бакуфу и на этот раз остались на месте. Без Такенаки Шигекаты никто не решился принимать решение, а Такенака и сам был на это не способен без приказов вышестоящих. Сёгун был далеко в Осаке, а главком Мацудайра – в пяти километрах от места сражения, в замке Ёдо. Командующие глупцы, оказавшиеся на поле боя без вышестоящих начальников, лишь милостиво позволили Айзу расширить прорыв. Шинсенгуми и войска Айзу попытались закрепить успех, но тут от артиллерийского огня загорелось здание магистрата, и бегущие в атаку бойцы снова оказались видны как на ладони, и по ним открыли оружейный огонь. Им пришлось отступать, потеряв с таким трудом занятые позиции. На следующую ночь Лея вместе с Хиджикатой и его мужественными товарищами возвращалась из Фушими с дороги до развилки и устремилась снова по направлению к Киото уже по Тобакайдо, чтобы в Шиматобе соединиться с остальными войсками бакуфу и снова броситься в бой. И им удалось взять вверх над войсками нового правительства. Шинсенгуми сражались мечами и копьями, поддерживаемые небогатой артиллерией Айзу, заставив сацумскую свору бежать с поля боя. И в тот момент, когда казалось, еще немного, и победа будет на стороне бакуфу, из замка Ёдо от главнокомандующего армией Мацудайры Будзэна-но-ками приходит нелепый приказ к закату отвести войска. Лея, так же, как и Хиджиката, как и его соратники из Нового ополчения, и Айзу, в бешенстве ругалась немеющими губами, выплевывая сквозь стиснутые зубы бранные слова, требуя подкрепления вместо отвода войск. Если сейчас додавить, они могли войти в столицу! Но одни только Шинсенгуми и Айзу ничего не могли поделать с тем, что остальные войска послушно развернулись и удалились в сторону Ёдо, дав противнику столь необходимую ему передышку и упустив свой единственный и последний шанс. И следующей ночью Лея, будто попав в какой-то страшный фильм и не имея возможности из него выбраться, видела своими глазами, как почти полтора века назад вершилась история. Шинсенгуми заняли позицию в километре от Ёдо, в Сэнрёмацу. Затаив дыхание и чувствуя напряжение тела Хиджикаты, замершего, будто хищник перед прыжком, она сидела в тростнике, ожидая появления противника. А когда противник показался, она, не помня себя от ужаса, но не в силах избавить себя от того, что видели глаза Хиджикаты, неслась с одним лишь мечом, возглавляя отряд, и долго билась, резала, колола, рубила, залитая чужой кровью, даже во сне чувствуя ее вкус на своих губах, заставляя врагов отступать. И снова она ругалась последними словами, когда стало известно, что главы вражеских войск Сайго Такамори и Окубо Тошимичи получили поддельный приказ якобы от Императора об объявлении бывшего сёгуна и его приспешников врагами Престола и привезли такие же фальшивые якобы Императорские стяги с золотыми солнцем и луной на красном полотнище, которые заранее заготовил Окубо Тошимичи. Обо всем этом Лея узнала уже потом, зарывшись в привезенные Риан распечатки, но тогда появление Императорских флагов произвело на войска бакуфу чудовищное впечатление – да, они хотели сражаться с мятежниками и самозванцами из Чошу и Сацумы, обманувшими Императора, но никто и никогда не осмелился бы на самое ужасное преступление – пойти против самого Императора. Но раз над рядами противника поднялись императорские знамена - кинки, испокон веков являвшиеся символом верной Императору армии, стало быть, они не мятежники, а законные представители Императора, сражающиеся от его имени. Это меняло все дело, перевернув все с ног на голову. Более того, имперский принц Эшиаки, двадцатидвухлетний молодой человек, тоже не имеющий никакого воинского опыта и живший, словно монах, затворником, был неожиданно назначен главнокомандующим армии Сацума и Чошу, превращая их в официальную имперскую армию кангун. Вести бои против нее означало вести бой против Императора, становясь предателем наместника богов на земле. Более опытные командиры этих знамен не признали, но простые солдаты потеряли дух, в то время как солдаты новоиспеченной имперской армии его обрели и ринулись в атаку. Солдаты бакуфу в полном смятении побежали. И побежали они, преследуемые атакующими солдатами нового правительства, в сторону Сэнрёмацу, где находились Шинсенгуми. Пробежав, как стадо перепуганных волов, остатки армии бакуфу понеслись дальше к развилке Тобакайдо и Фушимикайдо к замку Ёдо, приведя за собой солдат Сацума и Чошу и выведя их прямо на Шинсенгуми и Айзу. Шинсенгуми и Айзу остались с ними лицом к лицу в одиночестве. После того, как стало ясно, что им одним не выстоять против имперских войск, Хиджиката отдает приказ отступать. Потери составили четырнадцать человек. Именно в этом бою погиб и капитан шестого подразделения Иноуэ Гензабуро. Он до последнего прикрывал отход товарищам, сдерживая противника стрельбой из единственного орудия вместе с несколькими бойцами своего отделения. С двух дорог к Ёдо, основному сейчас оборонительному пункту, стекались потрепанные войска в надежде перегруппироваться, и Хиджиката не мог поверить своим глазам – ворота оказались на запоре, и как ни требовали, ни просили и ни умоляли отступавшие, рассчитывавшие получить тут единственную защиту и помощь, ворота так и не открылись. Хиджиката единственный, кто пытался предпринять хоть что-то, поскольку вне стен Ёдо они были беспомощны. Даже сидевший там же, за крепкими стенами, главнокомандующий Мацудайра Будзэн-но-ками, вняв уговорам Хиджикаты, попытался уломать даймё Ёдо, такого же члена родзю, Инабу Мино-но-ками, но тот категорически отказался. Прослышав о поднятых императорских флагах, он перепугался насмерть, что тоже может оказаться среди «врагов Престола», и решил, пока не поздно, перейти на сторону кангуна, заперся внутри и никого не впустил, вынуждая остатки армии бакуфу с боями отступать и терять людей до самой Осаки. Когда же следом подошла армия нового правительства, ворота Ёдо были гостеприимно распахнуты, и главный оборонительный пункт бакуфу оказался в руках имперской армии. Новая ночь не принесла отдыха – Лея думала, что они разбиты, и больше сражений не будет, но Хиджиката остановился в Хашимото и начал возводить укрепления. И Лея не чувствовала отчаяния в его сердце – он по-прежнему был готов сражаться. Дорога Тобакайдо проходила между двух гор, Отокоямой и Тэннодзан. Еще со времен эпохи воюющих провинций она играла важную оборонительную роль – в узком месте продвижение армии можно было задержать. По другую сторону реки, у горы Тэннодзан в Ямазаки находился артиллерийский полк даймё Тодо, а у подножия Отокоямы в Хашимото расположились Хиджиката, возглавлявший Шинсенгуми, и остатки армии бакуфу. Утром прямо из Осаки с гонцом доставили приказ от самого Токугавы – не сдавать позиций и не покидать поля боя, даже если погибнут все до последнего солдата. Это подняло упавший было дух бойцов. На рассвете атака началась на Хашимото. Хиджиката пошел в контрнаступление и практически сразу нарвался на сацумских стрелков. Ему пришлось отступить к своим позициям и вступить в тяжелый и кровопролитный бой. И в какой-то момент Лея вдруг осознала, вернее, поняла, что так обрадовало Хиджикату – все войска кангуна атаковали только их позиции, в то время как по ту сторону Ёдогавы на позиции Тодо никто не нападал. Хиджиката радовался, что ринувшись только в Хашимото, противник открыл себя для удара с другого берега Ёдогавы, и, как только Тодо откроет огонь, с врагом будет покончено. И снова его надежда на победу превратилась в уверенность. И он все ждал, когда Тодо откроет огонь, и постепенно начал недоумевать, почему же тот тянет. Уже несколько часов артиллерия Тодо молчала, тогда как войско бакуфу тут несло серьезные потери. И в середине дня с другого берега Ёдогавы раздался первый залп. Хиджиката облегченно расправил плечи, будто думая: «Наконец-то!» И вдруг снаряд ударил прямо в середину позиций бакуфу у основного входа в Хашимото. Следом второй, третий, разнося укрепления, разметав покалеченные тела солдат. Хиджиката рычал от бешенства и непонимания, и Лея чувствовала, как вместе с ним в бессильной ярости выговаривает незнакомые ругательства. Тодо плотно обстреливал своих, и без того измотанные и побитые остатки армии бакуфу попали в мясорубку. Шинсенгуми и Айзу несли колоссальные потери, солдаты из тех, кто еще мог, побежали врассыпную, и Хиджиката, понимая, что еще и массированный артобстрел с фланга им точно не выдержать, приказал отступать в надежде на то, что им удастся укрепиться в осакском замке и во главе с Токугавой Ёшинобу дать решающий бой. Утром Лея тут же полезла искать информацию, и узнала, что послужило причиной столь чудовищного предательства. Оказалось, что еще накануне вечером в расположение войск даймё Тодо тоже прибыл гонец, но уже от Императора, подосланный новым правительством, и вручил послание, в котором говорилось, что армия бакуфу, посмевшая сражаться против штандарта Императора, является мятежниками, и у него есть шанс доказать, что он друг новому правительству. А ведь еще со времен Секигахары Тодо считались одними из самых верных кланов Токугавы, именно поэтому им доверили такую важную позицию. Однако предательство Тодо, на которого так рассчитывали, оказалось для бакуфу крахом. Лея гневно стукнула кулаком по столу, и злые, отчаянные слезы бессилия выступили у нее на глазах. Все, что она видела за последние дни, было «от» и «до» предательством, от первого до последнего сражения. И Лея чувствовала себя так, будто не только Хиджикату и его товарищей предали, но и ее тоже. Пройдя весь этот страшный кровавый путь вместе с Хиджикатой и увидев все это изнутри, а не читая скупые строчки исторических справок, Лея чувствовала себя частью Хиджикаты, частью его драгоценного отряда, бывшего делом всей жизни для замкома. И испытывая злость на тупых, нерешительных и трусливых командиров, нелепо проваливших вполне и легко осуществимую победу, загубив столько людей зря и в результате бездарно просрав все, что можно было сохранить, Лея чувствовала всю горечь, обиду, разочарование и унижение, что пришлось пережить Хиджикате Тошизо на этой войне. А на следующую ночь Лея испытала на себе всю гамму отчаяния и гнева Хиджикаты. В осакский замок они вернулись последними. Как отступали последними, нехотя сдавая позиции, так и пришли позже всех. И здесь Хиджикату ждал новый удар. Сёгун Токугава Ёшинобу, не зря прозванный «Двурушником», поклявшийся первым же вернувшимся командирам теперь уж точно собственнолично выйти на поле боя и воодушевивший этим заявлением потерявших дух воинов, ночью, как преступник, как жалкий воришка, незаметно выскользнул из замка, переждал ночь на американском судне, попросив убежища, а наутро пересел на свой боевой корабль «Кайо-мару» и бежал в Эдо, прихватив с собой главнокомандующих самых важных кланов, точно так же пообещав им, что они возвращаются в Эдо только для того, чтобы выработать новую стратегию, и что ему нужна защита и охрана. Шинсенгуми после этого тоже пришлось отступать в Эдо, поскольку Осаку скоро тоже заняли бы имперские войска. Проснувшись, Лея снова плакала. Но теперь уже от невыносимого чувства несправедливости за то, так обошлись с Хиджикатой и жестокая судьба в целом, и дурной господин, которого выбрал он для себя, в частности. Тошизо не заслуживал, не заслуживал такой судьбы. Самый верный, самоотверженный, готовый отдать свою жизнь без раздумий, Хиджиката, как преданный пес, готов был до последнего вздоха служить своему хозяину. Но вот только хозяин оказался недостоин такого служения, загубив того, на кого должен был рассчитывать, уповать, опираться и молиться. А когда Лее попалось упоминание, что после этой битвы в появившихся в это время газетках каварабан опубликовали глумливую песенку про Шинсенгуми, что-то в духе «Шинсенгуми умирали-умирали, и наконец-то все до одного померли», Лея чувствовала себя так, будто это ей плюнули в лицо, а не Хиджикате. Глупые людишки, плебеи, сочинявшие эти жалкие пасквили, считали их всего лишь приспешниками мятежников, даже не задумываясь, что мятежниками были те, кто сумел прорваться к власти, кто, по сути, был государственным преступником, заслуживавшим казни, пусть даже их намерения были благими. Революционеры, которых во избежание хаоса в любых странах уничтожали, как бешеных собак. А Шинсенгуми до последнего стояли на охране закона и порядка, и их честь не позволяла им сдаться, даже когда они понимали, что конец близок и сопротивление бессмысленно. Просто они верили, что отдают свою жизнь за что-то очень важное, за правду, за мечту, за справедливость. И они тогда еще не умерли. Они все еще были готовы сражаться за своего трусливого и подлого господина. За эти несколько долгих ночей Лея успела пройти три дня сражений у Тоба-Фушими вместе с Хиджикатой, и они заставили ее плакать от пережитого ужаса, бессильного гнева и ярости из-за такого чудовищного предательства. Судя по всему, Хиджикату, хоть и вряд ли он плакал, но ярость явно душила. Еще бы – он был уверен, что они победят, и они должны были победить, если бы не командующие, не решавшиеся взять на себя смелость принимать решения и отдавать приказы, либо отдававшие приказы совершенно бессмысленные и откровенно глупые. Если бы не предательство. Впрочем, какой верности можно ждать от вассалов, если сам господин, жалкий и изворотливый, предал всех, кто готов был за него отдать жизнь? По утрам Лея просыпалась вымотанная, будто и в самом деле сражалась. Это пугало ее еще больше, и теперь она окончательно перестала понимать, что же хочет от нее Хиджиката Тошизо, если не свести с ума. Но тот, видимо, решил ей передышки не давать. По найденной в сети информации, бывший сёгун, прослышав о том, что к Эдо движутся войска кангуна, а Император издал указ об его аресте и казни, снова бежал, чтобы скрыться в монастыре Канъэйджи в Уэно. Однако, несмотря на то, что сёгун больше не был сёгуном, Кондо считал, что они не должны сходить с однажды выбранного пути, и взял на себя охрану злосчастного Токугавы Ёшинобу. Кондо предложил занять замок Кофу и таким образом защитить Эдо, не подпустив к нему противника. Стоило Лее прочитать, что Кондо поспешил поделиться этой идеей с Кацу Кайшу, одним из самых влиятельных персон в бакуфу, и получил помощь в виде денежных средств, двух пушек и пополнения личного состава, а так же титул хатамото – прямого вассала сёгуна – для себя и замкома, что приравнивало их к самураям благородного происхождения, как следующей же ночью во сне она снова в теле Хиджикаты Тошизо шла с отрядом по родным местам Кондо и Хиджикаты, видела его глазами, как люди радостно приветствовали их, зазывали в гости, угощали саке. Как Кондо, не в силах преодолеть искушение покрасоваться перед родней и знакомыми в образе легендарного командующего Шингсенгуми, а ныне почти даймё и главнокомандующего заново образованным отрядом Коёчимбутай, и уже весь в мечтах, как он будет получать сотни тысяч коку риса дохода, останавливался везде, куда только приглашали, в результате чего поход затянулся настолько, что к моменту подхода к замку Кофу стало известно, что он уже занят более расторопными имперскими войсками. В войске кангуна, разместившегося в крепости Кошу, было около тысячи человек, в отряде Кондо всего лишь двести. При таком раскладе сражение было бы бессмысленным убоем солдат, поскольку помимо численного перевеса противника осаждать крепость всегда намного труднее, чем обороняться. Им пришлось разбить лагерь в Кацунуме. Потом Лея вместе с Хиджикатой, вытрясая из себя всю душу от бешеной скачки, мчалась на коне обратно в Хачиёджи за подмогой, выпрашивала помощь, скрипела зубами, выслушивая отговорки и отказы, и всем сердцем Хиджикаты понимала, что их снова предали, что их просто отправили в Кацунуму к Кошу в надежде, что они оттуда больше не вернутся, потому что мешали Кацу Кайшу и бывшему сёгуну, как кость в горле. Это двое уже давно смирились с тем, что проиграли, и хотели только одного – выжить, чтобы их оставили в покое. Им больше не нужны были сторонники продолжения военных действий вроде Кондо и Хиджикаты. Слишком преданными были, слишком радели за свой долг, честь и справедливость. Они своей преданностью и желанием защитить ценой своей жизни и бороться до конца лишь навлекали на голову трусливо бежавшего от проблем сёгуна новые беды. А Кацу, нахватавшийся новых идей в Америке, считал - как и бывшие мятежники, а ныне новое правительство - что Япония должна идти по пути европейских реформ. У него было свое представление о будущем страны, и верность Токугаве в него не вписывалась. Если верность была помехой европеизации, то ею в этом случае можно поступиться. В этом и было главное отличие большинства перешедших на сторону нового правительства самураев от Кондо Исами, Хиджикаты Тошизо и бойцов созданного ими Шинсенгуми. Для этих людей верность была превыше всего, и даже если на кону были их жизни, они хотели прожить их так, чтобы не раскаиваться перед смертью в том, что имели малодушие изменить своим идеалам. Кто-то назвал бы это наивностью, но Лея считала, что это была кристальная чистота душ. Уже потом Лея прочитала, что, пока Кондо ждал подмоги, он всю ночь жег костры, пытаясь обмануть противника тем, что их якобы гораздо больше. А правительственные войска, обнаружив под боком эти костры, на рассвете взяли Коёчимбутай в трех сторон в клещи. Стратег из Кондо оказался неважным, в том случае лучше было бы затаиться до прихода подмоги, это понимала даже Лея. А раз подмога не пришла, еще был шанс незаметно отступить и сохранить отряд. Под покровом ночи половина новобранцев разбежалась, не желая воевать, а вторая половина была неопытна настолько, что солдаты паниковали, устраивали сумятицу, забывали заряжать ружья перед стрельбой и поджигать фитиль у пушек перед залпом. Битва закончилась полным разгромом Коёчимбутай, и Кондо увел остатки отсидеться в Эдо. В очередной раз они убедились в том, что даже если в бою на мечах им не было равных, теперь их мастерство ничего не стоило против численного перевеса, современных пушек и ружей. И снова Лея испытала на себе всю бурю чувств Хиджикаты, весь его гнев, и в то же время поражалась его смирению и тому, как он продолжал держать себя в руках. Пусть даже господин, которому они служили верой и правдой, снова – уже в который раз! – предал их, они, как верно заметила Риан, его не предавали до последнего. Потом Кондо отсиживался в укромном месте в Эдо, когда к нему пришли его товарищи – Нагакура, Харада и Шимада. Они предложили ему план: уйти из Эдо и отправиться в Айзу, чтобы продолжить борьбу там, объединившись с крупными силами хана Айзу. Но Кондо внезапно проявил на редкость ослиное упрямство в том, что бывший сёгун находится в Эдо, а он вбил себе в голову, что тому нужна их помощь и защита. «Да сёгун был бы счастлив, если бы они забыли о нем и оставили его в покое!» - думала в горечью Лея, уже прочитав книгу «Последний сёгун», в которой говорилось, что отстранившись от дел и уехав в тихое местечко, сёгун делал все, чтобы не общаться ни с кем из своего прежнего окружения, чтобы, не приведи боги, не оказаться замешанным в политике, увлеченно постигал искусство фотографии, строгал множественных детей и упоенно рассекал по городку на бывшем тогда в диковинку велосипеде, приводя в изумление прохожих. А упрямец Кондо еще и изволил гневаться на своих верных друзей и обвинил их в том, что они собственнолично приняли решение, и поскольку это их, а не его, новоиспеченного даймё, выбор, он к нему не присоединится. Но потом подумал и сказал, что, пожалуй, согласится, если они станут его личными вассалами. Жаль, рядом не было Хиджикаты, он бы вправил ему мозги. Но Хиджиката был не в курсе происходящего, а это предложение верными товарищами Кондо, которые так же получили звание хатамото и были сейчас равны командиру по статусу, было воспринято как оскорбление, как слишком явный признак того, что Кондо забыл братство провинциального додзё Шиэйкан и слишком увлекся своим новым образом дайме. Нагакура и Харада покинули отряд и дальше сражались самостоятельно. Никто не знает, зачем Кондо так поступил со своими друзьями. Возможно, в нем действительно взыграла спесь, или он таким опрометчивым образом решил укрепить связи, а может быть, чтобы уберечь друзей от верной гибели, к которой шло дело, специально разозлил их, чтобы они ушли, а не оставались с ним до последнего. Этого узнать уже не суждено никому. Была в этот период одна ночь передышки, когда Лея, уже свыкшаяся с тем, что имеет пугающую и удивительную возможность видеть глазами Хиджикаты и ощущать его чувствами то, что лишь вкратце запечатлено в истории, но чего никто и никогда не мог бы прочувствовать в полной мере, она удила рыбу на берегу Аясегавы, видя, как неподалеку собираются стайками местные девицы и шушукаются, громко хихикая и привлекая внимание, любуясь таким красивым самураем. И улыбалась вместе с Тошизо, пряча улыбку, снисходительно краем глаза поглядывая на них и делая вид, что не замечает такого ажиотажа. Именно тогда Лея почувствовала, что не нужны никакие девицы красавцу Хиджикате, не вызывают они в душе записного сердцееда никакого отклика, скорее наоборот, омрачают душу грустью. Уже днем, обдумывая сон, Лея решила, что грустил замком, скорее всего, потому, что в то очень трудное и полное горестей время не до девушек ему было. Все его мысли были заняты думами о том, как поправить положение, и последние поражения угнетали привыкшего побеждать Хиджикату настолько, что никакие радости жизни его от этих невеселых дум отвлечь не могли. В перерыве на репетиции она зашла с телефона в интернет и нашла информацию о том, что Кондо, не теряя духа, готовился встретить приближавшиеся правительственные войска. Он требовал у Кацу разрешения дать им бой и не пустить их в Эдо, на что Кацу раздраженно ответил – хотите еще одной бойни, так воюйте сами, это ваше личное сражение. Коёчимбутай, вновь с пополнением, отправился в Нагареяму. Лея нигде так и не сумела найти причин для этого, почему Кондо, у которого был шанс подумать и переосмыслить происходящее, увел отряд туда. Возможно, он всего лишь хотел укрыться от правительственных войск, слишком близко подошедших к месту его прежней дислокации, чтобы еще накопить сил и увеличить состав. А может быть, предпочел избежать ненужных мелких стычек. Но на беду к Нагареяме, прямо навстречу Кондо, вышел другой отряд имперской армии. И случайно обнаруженный им Кондо получил предписание – командиру отряда явиться во временную ставку правительственной армии. У противника было меньше пятисот солдат, а отряд Кондо, как говорили источники, «не вовремя ушел тренироваться в стрельбе на расстояние в несколько ри», отчего с Кондо осталось лишь несколько человек.