История пятая. Казама Чикаге

Вода в офуро начала уже остывать, а Кейко все сидела, бездумно глядя на ее гладкую поверхность, механически накручивая на палец длинную мокрую прядь волос. Только сейчас она в полной мере почувствовала всю ту физическую усталость, откровенную разбитость, что оставила после себя безумно-страстная ночь. Болело все – ныли сведенные судорогой утомления бедра, плечи, спина, щипало натертые колени и локти, наливались красновато-сиреневым следы от глубоких поцелуев, оставленные на нежной коже плеч, груди, шеи. Вздохнув, Кейко осторожно провела ладонью по бедрам, на которых красовались внушительные багрово-синие следы пальцев Казамы. Закрыв глаза, девушка снова откинула голову назад, на широкий край бочки, ощущая неприятное чувство жжения во влагалище. С усилием ухватившись за края, Кейко приподнялась и перешагнула через борт. Пройдя мимо сложенного на лавке полотенца, она подошла к большому зеркалу, установленному матерью совсем недавно, и рассмотрела себя в полный рост, во всей красе признаков безумного секса минувшей ночи. Лишь лицо ее, бледное, с темными кругами под глазами, словно вся она была выпита до дна демоном, не выражало ничего. Ни усталости, ни боли, ни отчаянно бьющегося внутри желания сделать что-нибудь, лишь бы забыть то, что было. Она смотрела своему измученному отражению в глаза, и понимала, что все теперь пойдет не так. Случившееся не могло стать просто кратким эпизодом в жизни. Кейко лишь сейчас осознала, сколь важными были для нее и эта ночь, и слова Чикаге, и его поцелуи, и насколько же она не ожидала такого печального исхода. - Пора взрослеть… - прошептала она своему запотевшему отражению. Неторопливо, словно боясь сломаться, она прошла обратно к бочке, обтерлась, накинула на себя легкую домашнюю юката и пошла в свою комнату. На низеньком столе лежала раскрытая кожаная папка, на одной половине которой аккуратной стопкой возвышались исписанные уже листы, на другой же манила первозданной белизной нетронутая бумага. Кейко решила, что перепишет все услышанное начисто. И робко надеялась, что с такого символичного шага у нее получится начать новую жизнь. Тяжело дыша, опираясь на рукоять воткнутого в землю меча, Казама упал на колени, невидящим и ненавидящим взглядом окидывая искрошенную в труху бамбуковую рощицу, так буйно зеленевшую за охотничьим домиком. Дыхание сперло от бешеного темпа, с которым он изничтожил растения, нос щипало от навязчивого аромата древесного сока, сочащегося из располосованных стеблей бамбука. Казама ненавидел этот дурацкий бамбук, что так упрямо рос ввысь, не поддаваясь порывам ветра. Ненавидел себя сегодняшнего, такого слабого, выдохшегося через двадцать минут бешеной пляски с мечом. Ненавидел себя вчерашнего, с головой бросившегося в омут ослепляющей страсти. Ненавидел проклятущего Хиджикату, словно бы подсмеивавшегося над ним с того света. Подумать только, какая жестокая ирония судьбы! Их противостояние продолжалось не один год, они не раз сходились в поединке, но каждый раз оказывались у ничейной черты. Все то пышное наследие аристократического воспитания, кровь демонов, текущая в жилах рода Казамы не первый десяток поколений, воспитание в духе истинного самурайства не могли противостоять тому живучему духу, что зародился, вырос и укрепился в душе крестьянского отпрыска. Казама прекрасно видел все достоинства своего необычного противника, но даже под страхом ритуального самоубийства никогда бы не признался себе в этом. Ему было хорошо и спокойно в мире, где все предрешено правом рождения и наследования. Он не был готов к суровой реальности, породившей феномен по имени Хиджиката Тошизо. А уж тем более он не был готов к тому, что однажды встретит его дочь и, глядя в ее глаза, в которых, найдя ответы на кое-какие вопросы, позабудет о главном. - Ксо-о-о! – прохрипел Чикаге, вставая и неверной походкой идя к следующей рощице. Лезвие катаны, уже позеленевшее от неимоверного количества срубленных стеблей, тускло сияло в свете солнца. Где-то за домиком, в маленьком внутреннем садике, начинали опадать с сакуры первые увядшие лепестки. Ухватившись за рукоять меча, словно тонущий за руку помощи, Казама обрушил всю свою ненависть и непонятно откуда взявшуюся тоску на ни в чем неповинный бамбук. - Так что же тебя главнее, Казама Чикаге, что? – вопрошал он самого себя, продолжая бесноваться, яростно изливая все обуревавшие его эмоции. Конечно же, честь семьи. Его личная честь. Чистейшая кровь демонов, наследие и благодать предков. И уж никак не человеческая девчонка, так легко раздвинувшая перед ним ноги. Решив не думать, кого же он так ненавидит – себя за малодушие, или же Кейко за невольный обман, Чикаге сказал самому себе, что ничего не было. Ни-че-го. Кейко мутило третий день подряд. Тошнота начиналась с самого утра, стоило ей только подняться с постели, усиливалась от запаха любой пищи, кажется, только воду девушка могла пить безболезненно. В первый же день, решив обмануть изголодавшееся нутро, она выпила достаточное количество воды, но уже в следующий миг ей пришлось вприпрыжку, насколько позволяло состояние, бежать в уборную. Этой самой водой и желчью Кейко рвало долго, до мучительных спазмов в желудке, до содранного в кровь горла, до потемнения в глазах. Измученная и уставшая, девушка с трудом добралась до футона и упала прямо поверх покрывала, не находя в себе сил залезть под него. Так она и уснула, надеясь, что к вечеру станет легче. Проснувшись далеко за полдень, когда в воздухе уже висел шлейф грядущего вечера, Кейко отметила, что и в самом деле стало легче. Она даже позанималась редактированием новой версии книги, написанной, как ей самой казалось, за рекордные полтора месяца. Объем новой работы превышал предыдущий почти в три раза, и это не могло не льстить самолюбию девушки, мечтавшую в первую очередь забыться. После правки она уснула рано, засветло, планируя встать на рассвете, но утром проклятая тошнота снова не дала ей покоя. И рвало уже без всякой воды, и не от запаха, от одной лишь мысли о еде. На третий день, когда весь дом стал казаться пропахшим тухлой рыбой, Кейко решилась сходить к врачу. Идя по улочкам Токио, заполненным удушливым влажным теплом, Кейко думала, что июнь выдался необычно жарким. А надвигающийся сезон дождей делал эту жару просто мучительно-невыносимой. Радуясь за матушку, продолжавшую неделями гостить у сестры за городом, девушка пыталась припомнить, чего такого необычного, могущего стать причиной недомогания, она ела в последние дни. Через пару минут поняв, что бесполезно напрягать измученный внезапным недомоганием мозг, Кейко просто продолжила идти вперед, рассеянно разглядывая прохожих, ленивое голубое небо, тонущие в душном мареве улицы и проулки. В приемной господина Окидзавы пусто, и на долю секунды Кейко вдруг стало страшно, но она решительно последовала за помощницей в кабинет доктора. Ему где-то под шестьдесят, у него было морщинистое круглое лицо монаха и лучащиеся добром и теплом узкие глаза, и девушка без малейшей запинки выложила все как есть – и про тошноту, и мучительную рвоту, и навязчивые запахи. Доктор Окидзава прищурил глаза, от чего они стали еще уже, и доброта готовой все принять улыбки разбавилась сожалением. Он зачем-то спросил ее о супруге, и удивленная Кейко отрицательно покачала головой. Следующий вопрос – о регулах, - поверг ее в недоумение. Она силилась припомнить, когда же, в самом деле, это было в последний раз, и вдруг застыла, чувствуя, как сердце уходит в пятки. - Два месяца назад, - прошептала она непослушными губами. – Ками-сама, что же теперь будет? – отчаянно, скорее у самой себя, нежели у доктора, спросила она. Все, что было после – осмотр, окончательное подтверждение, кажущееся ей приговором, - казалось Кейко дурным сном. Она не слышала ни напутствий, ни советов господина Окидзавы, ни его наказа показаться спустя пару месяцев. Она шла обратно под палящим полуденным солнцем, изо всех сил пекущим ее черноволосую макушку, и хотела умереть прямо здесь, на этих пыльных улицах, которым так не хватает благословенного дождя. Придя домой, она упала на футон, опустошенная неожиданным известием, и долго смотрела в одну точку, отбиваясь от самых разнообразных мыслей. Семя демона в ней росло день ото дня, потихоньку приобретая человеческие очертания, но от этого она отмахнулась. Ведь кем бы ни был отец, ребенок остается ребенком. И он не выбирает, когда ему появляться в этот мир. Малыш будет напуган не меньше ее, значит, лишь она, Кейко, сможет помочь, защитить, приласкать. Ей вдруг показалось, что все должно быть хорошо. Обязательно будет, хотя бы в искупление того, что этот ребенок никогда не увидит своего отца. Запретив себе думать о грустном, Кейко не заметила, как уснула. К вечеру, когда спадала утомительная жара и успокоилась тошнота, Кейко нашла в себе силы встать, привести в порядок растрепанные волосы, и долго смотрела на тонкую талию, на которой еще не скоро появятся признаки новой жизни. Затем, тяжело вздохнув, она пошла к столику, за которым работала над рукописью, села и вдруг совершенно привычным жестом, будто всегда так делала, положила обе ладони на плоский еще живот. И вдруг ей стало так спокойно, так удивительно спокойно и хорошо, что она улыбнулась впервые за все те кажущиеся бесконечными недели, что прошли с того ужасного утра в поместье Казамы. И с усиленным рвением приступила к прерванной работе. Письмо от Ямагаты Аритомо [С 1889 по 1891 гг – премьер-министр Японии, член клана Чошу, прошел войну Бошин, лично знал Хиджикату Тошизо, считал последнего своим идейным врагом] застало Казаму не в самом добром расположении духа. В то ясное солнечное утро первой половины сентября он успел трижды в пух и прах рассориться с Каторо, которая стала еще более несносной за прошедшее лето. Ломая голову над тем, чем же он так не угодил старухе, вдруг забывшей обо всех своих душеспасительных беседах о достойных женах и наследниках, Чикаге вскрыл конверт и, приподняв бровь, прочел весьма лаконичное приглашение в старую резиденцию Чошу. Призадумавшись, Чикаге прокручивал в голове все возможные причины подобного поворота событий. С кланом Чошу он давно уже не поддерживал никаких отношений. После несомненного разгрома сторонников сегуната в войне Бошин, после падения республики Эдзо словно бы сами собой истаяли обязательства, связывавшие кланы Казама и Чошу еще во времена молодости отца Чикаге. И теперь, двадцать лет спустя, читать слова и видеть печать Ямагаты было непривычно. Решив, что ответы придут в свое время, Казама пошел одеваться, бросив по дороге Каторо через полкоридора, что не знает, когда вернется. В поместье Чошу было все по-старому. Следуя за мальчиком-слугой, демон вдруг опять задумался, что же случилось, откуда такая спешка, неужто, назревает неожиданный конфликт? Мучиться вопросами долго ему не пришлось. Ямагата встретил его на пороге кабинета, обставленном на европейский лад, жестом пригласил сесть на неудобный деревянный стул, сам же расположился напротив, через стол, заваленный бумагами, книгами, украшенный двумя нефритовыми статуэтками. Не тратясь на сентиментальные вопросы о прожитых годах, лишь отметив, как обычно, что все Казамы и всегда выглядят очень хорошо, Ямагата передал Чикаге небольшую, толщиной в пару бу [Японская мера длина, равная примерно 3 мм], книгу. Вопросительно подняв бровь, демон принял ее двумя пальцами, отметив, что на обложке красуется лишь один иероглиф – “макото”. - И что это значит? – холодно спросил он премьер-министра, не торопясь раскрывать книги. Небрежно бросил наугад, даже не подумав, что попадет в цель, - возвращаются призраки прошлого? - С годами ты приобретаешь прозорливость отца, Казама-кун, - без намека на шутку ответил Ямагата. Усталым жестом потерев переносицу, расправив седые волосы, мужчина снова кивнул на книжку: - Ты открывай, листай, читай. И все вопросы решатся сами собой. Фыркнув, Чикаге начал листать. И с первых же строк ему чуть плохо не стало. Дурочка. Наивная маленькая дурочка! “Моему отцу, моему герою… легендарному они-фукучо Шинсенгуми Хиджикате Тошизо… Моему отцу… герою…” А дальше, под грифом “Часть первая” шло все то, о чем они говорили в те кажущиеся далекими весенние дни. И даже больше. Кейко старательно развила основу, то, что поведал ей Казама, нанизав на нее много других фактов, о которых, признаться, не всегда знал он. Сердце екнуло, когда демон, с деланно безразличным видом кладя книгу на стол, заметил взгляд премьер-министра. Взгляд хладнокровного, не остановящегося ни перед чем убийцы. - Зачем ты мне это показываешь? – сурово спросил Чикаге, сверля взглядом светло-карие, подернутые ранней катарактой глаза собеседника. - Ты из ума выжил в своей глуши, Чикаге-кун, если задаешь подобные вопросы. - Не вижу причин для беспокойства, - безапелляционно заявил Казама, небрежно отодвигая книгу еще дальше, на середину стола. – Подумаешь, какая-то девчонка решила, что Хиджиката мог быть ее отцом. Да ради ками, пусть думает! Я не понимаю, чего ты вдруг напрягся? - Это не просто девчонка. Она самая что ни на есть дочь Хиджикаты, этого сумасшедшего они-фукучо, кровь от крови! Если бы ты видел ее, то не спорил бы сейчас со мной! Взгляд Казамы стал еще тяжелее. - Что ты хочешь от меня? - Ее надо уничтожить. - Мирные годы не сделали тебя добрее, - проявляя чудеса личной дипломатии, пытался смягчить ситуацию Казама. – Может, хватит того, чтобы запретить книгу в печать, а саму девчонку запугать до полусмерти? Премьер-министр с сомнением покачал головой. - Она не остановится. Ей трижды присылали анонимные письма с угрозами, и каждый раз она их рвала в клочья, выбрасывая за порог дома. Такая же сумасшедшая, как и поднадоевший нам за годы войны отец. Ничего не боится. Или же ей нечего терять. После этих слов Казаме стало совсем худо. Он вспомнил Кейко так, словно она стояла перед ним прямо здесь, в этой комнате – высокая, стройная, тонкая в талии, окруженная воздушным ореолом загадки и легкой грусти и с контрастно искрящимися от смеха глазами. Такими честными, такими глубокими… Выругавшись на свою слабость, Чикаге недовольно покачал головой, все еще пытаясь склонить чашу весов в сторону милосердия. - Ямагата, ну, в самом деле, к чему такие крайние меры? Сам говоришь, девочка еще совсем, заносчивая, откровенная, прущая напролом. К чему вся это жестокость? Забыл, каким сам был в ее возрасте? - Мы, Казама-кун, ты и я, должны думать о том, за что боролись, что отстаивали в той нелегкой смуте. Я никогда не смотрел на возраст и пол врага, если идея, исходящая от него, могла стать убийственной. И эта девочка, может, и неосознанно, под прикрытием своего восхищения отцом может запустить совсем ненужный нам сейчас водоворот сомнений. Ведь сразу найдутся те, кто помнит, видел, слышал этого проклятого Хиджикату. Те, кто проиграл и перешел на нашу сторону за неимением выбора, но в глубине души остался преданным своим еретическим мыслям. Это опасная книга, Казама-кун, даже если и не кажется таковой навскидку. И тираж первой части, что сегодня ночью будет проходить окончательное оформление, не должен дожить до утра. Как и девчонка. Ты понимаешь, о чем говорю я? - Решил сделать грязную работу моими руками, господин премьер-министр? – презрительно прищурившись, спросил Казама, заранее зная ответ. И подлая улыбка старого лиса не оставила ему сомнений. Ямагата слишком хорошо понимал, в каком свете может предстать разгром дома дочери Хиджикаты, произведенный подручными клана Чошу. Казама же, малоизвестный за пределами узкого высокопоставленного круга, не вызвал бы и тени догадки об истинной подоплеки происходящего. Видя тень сомнения на красивом, всегда надменно-спокойном лице Чикаге, Ямагата подсказал: - Ты не можешь отступить от того, что связывает нас, даже если про это не вспоминали уже двадцать лет. Это не просьба, Чикаге, и не одолжение. Это твоя прямая обязанность, и мне не хотелось бы, чтобы из-за такой мелочи, как незаконная дочка давно умершего мятежника, в нашем союзе наметилась трещина. - Что же… - медленно, чувствуя, как от каждого его слова исходит холод векового льда, проговорил Чикаге. – Я постараюсь сделать все, что в моих силах. - Не надо стараться, Чикаге. Лучше просто делай. И помни, что девчонка не должна дожить до рассвета. Дома Чикаге опять курил, бездумно глядя на золотисто-багряное великолепие сада. Эта осень наступала быстро, одарив по-летнему буйную зелень ранними заморозками, и жизнь вокруг увядала на глазах. День перевалил за середину, а он все сидел, курил и думал о том, что как же хорошо ни о чем не думать, не иметь права выбора, быть свободным, как птица, от обязательств, долга и прочей высокопарной ерунды. И как жаль, что все это не про него, не про его жизнь, с самого рождения обреченную на строгую последовательность заранее предписанных событий. Каторо возилась где-то недалеко, приводя в порядок соседние комнаты. Из коридора доносился властный голос старухи, без конца окликавший то одну, то другую служанку. Устав от этого шума, Казама рявкнул, выйдя из себя, и шум тут же прекратился. Подгоняемые ко всему привыкшей нянькой, служанки разошлись безмолвными серыми тенями, Каторо же, нисколько не напуганная, смело ввалилась в комнату демона. - Вы что-то не в духе после прогулки на свежем воздухе, Чикаге-сама, - как всегда, умело маскируя под напускной церемонностью властность, начала Каторо. Казама скривился, затягиваясь, и оставил няньку без ответа. - Я же говорю, - с абсолютной убежденностью, словно самой себе, сказала старуха. - Много говоришь, - больше всего не любивший подобные монологи, тут же разбил его недовольный демон. - Поживете с мое, и вам найдется, что сказать молодому поколению, - хитро блеснув глазами, радуясь хоть какой-то реакции, оживилась Каторо. Чикаге не нашелся, чем парировать. Метнув на довольно улыбавшуюся старуху красноречивый взор, он докурил трубку, встал и, не глядя на няньку, процедил сквозь зубы: - Буду поздно, возможно, под утро. К ужину не жди. - Куда же вы, Чикаге-сама? – услышав, что хозяина не будет целую ночь, оживилась нянька. Это было что-то новенькое, ведь начиная с самой весны, когда перестала ходить та человеческая девушка, демон окончательно закрылся в своем поместье. А тут вдруг уходит чуть ли не до утра. - В город, - бросил Казама, старательно не замечая горящих энтузиазмом глаз няньки. Не дав старухе и опомниться, мужчина стремительно покинул комнату, торопясь одеться и пойти в конюшню, где уже готовили для него коня. Вечер приближался, и в воздухе начинала разливаться предсумеречная прохлада. Кейко, поежившись, встала из-за столика, за которым старательно, изо дня в день, трудилась над второй частью книги, и прошла к распахнутым внутренним седзи, сложив ладони на маленьком, аккуратном животике, все еще почти незаметном человеку неосведомленному. Только сегодня утром она была у доктора Окидзавы, подтвердившем, что произошедшее вчера великое событие не примерещилось ей. Ребенок впервые подал признаки жизни, толкнувшись внутри утробы матери, и это первое шевеление, такое незнакомое и пугающее по ощущениям, произвело на Кейко просто потрясающее впечатление. Доктор долго выслушивал через рожок, и когда, спустя пару минут сосредоточенного изучения, на его морщинистом лице появилась улыбка, Кейко поняла, что все хорошо. Идя домой, она, готовая пуститься в пляс, то и дело прикладывала руки к животу, мечтая снова и снова получить подтверждение тому, что теперь она не одна, теперь она в ответе за кого-то очень маленького и важного, но ребенок словно затаился, напуганный шумом утренней суеты. Лишь дома, час спустя, он снова толкнулся, и снова радости Кейко не было предела. Твердо решив, что уж теперь-то она откроется матушке, которая должна была возвратиться в Токио через неделю, девушка приступила к своей неторопливой кропотливой работе, прерываясь иногда на отдых. И вот наступил вечер. Кейко задвинула седзи, поправила на плечах подбитое войлоком домашнее теплое юката, и в этот миг раздался истошный звон дверного колокольчика. Поморщившись от очередного движения малыша, совпавшего с ее резкими шагами, девушка направилась к входу, распахнула седзи и с замершим сердцем увидела на пороге Казаму. В непривычном европейском костюме, делавшем его выше и еще изящнее. С растрепанными после быстрой скачки волосами, слега порозовевшими скулами, беспокойно бегающими глазами. Конь его, такой же растрепанный и задыхающийся, переминался с ноги на ногу посередине улицы, тоскливо ведя мордой в поисках воды. - Ты? – изумлению Кейко не было предела. Инстинктивно прикрыв живот руками, она отшатнулась назад, не веря глазам, и больше всего боясь не неизвестной причины появления демона, а того, что он заметит ее положение. Кто знает, как он отреагирует на это? Впрочем, Чикаге было сейчас не до толщины ее талии, надежно прикрытой достаточно пышным бантом оби, который Кейко так любила завязывать спереди, находясь дома, и свободными полами теплой юката. Стрельнув глазами из стороны в сторону, не тратя время на приветствия и объяснения, он спросил ее сурово, отрывисто. - Дома еще кто-то есть? Девушка качнула головой, торопясь спросить, а что, собственно, случилось, но Чикаге не стал ее слушать. И спросил прямо в лоб: - Где вторая часть книги? Кейко, не сразу поняв, нахмурилась. Демон недовольно прищурил глаза, кривя губы. - Я еще раз спрашиваю, где вторая часть книги? Не смей мне врать, не вздумай отпираться, я знаю, что есть вторая часть, потому что первая, единственный и последний теперь экземпляр, есть только у меня, – и он, запустив руку за пазуху, вытащил оттуда данный Ямагатой экземпляр. - Это не твое дело! – вдруг воинственно воскликнула Кейко, почувствовав недоброе. – Уходи сейчас же, я не… - он снова не дал договорить ей; мельком толкнув ее, пытавшуюся заслонить проход, он широкими уверенными шагами направился прямиком в ее комнату, с треском раздвинул седзи, в два шага пролетел расстояние от входа до столика, схватил, небрежно сминая уголки, пачку лежащих на столике исписанных листков. - Это все? – спросил он, поднимая листы вверх, будто иначе Кейко не смогла их разглядеть. По недовольно нахмуренным бровям девушки, он понял, что все, иного нет. Что же, тем лучше. Меньше времени уйдет на все, задуманное им. Глядя Кейко прямо в глаза, он медленным, словно заученным жестом, начал с усилием рвать плотную толстую кипу листов. Девушка вдруг закричала, бросаясь к нему, хватая его за рукава косодэ, пытаясь дотянуться до гибнущей в длинных руках рукописи. - Да что же ты делаешь! Что ты творишь?! – не чувствуя, как текут вдруг по лицу непрошенные слезы, восклицала она, понимая, что ничего, ничего не может сделать для спасения дела всей своей жизни. - Идиотка, я жизнь твою спасаю! – разозлился вдруг Чикаге, бросая то, что осталось от рукописи, себе под ноги. Желтоватые клочки бумаги разлетались во все стороны, скользя по деревянному полу, и Кейко вдруг поняла, что у нее больше нет сил пытаться остановить этот ужас. - От чего ты меня спасаешь, Чикаге? По-моему, ты просто делаешь мне больно. Зачем, Чикаге? За что? – еле слышно прошептала она, опускаясь вдруг на колени и закрывая ладонями лицо. Голос ее зазвучал глухо, словно чужой, и демон вздрогнул от проскользнувших ноток безысходной тоски. – Чем я так помешала тебе? В сердце его боролись жалость и долг, с которым Казама еще по дороге сюда выиграл нелегкую сделку. Конечно же, он ни под каким видом не выполнил бы поручения премьер-министра. И дело не в том, что когда-то Кейко даже нравилась ему, и он сходил с ума, обладая ее телом. Ему просто были не по душе жестокие методы союзника, и он не желал пятнать свои руки кровью наивной дурочки, как окрестил он про себя девушку. И когда в огне разведенного им пожара рухнуло крохотное зданьице типографии, которая согласилась отпечатать десять экземпляров первой части, демон совершенно точно решил, что вытащит Кейко из этого переплета любой ценой. Книги уничтожит, а ее саму спрячет где-нибудь до поры до времени. А уж дальше лишь одним ками известно, что будет. - Тебе не стоило делать этого, - сказал Чикаге, наклоняясь к девушке и приподнимая ее заплаканное лицо к верху. – Не надо было начинать всю эту эпопею с книгами, памятью твоего ненаглядного отца! Этот сумасшедший Хиджиката всегда приносил неприятности тем, кто был рядом, и ты не стала исключением. Везде и всюду он, Кейко, один лишь он! Неужели ты думала, что те, кто стоит нынче у власти, позволят выпустить подобную книгу? И первая часть не выйдет завтра, не надейся. В той типографии по недосмотру мастера случился пожар и все, абсолютно все сгорело. Дотла. Она смотрела на него и не узнавала в жестоких, искаженных непонятной ей ненавистью чертах лица прежнего Чикаге, того, которого знала так недолго, которому отдалась, поверив зову доверчивого юного сердца. На нее смотрел совершенно чужой человек, из другого мира, холодного безжалостного мира интриг и политики, обвинявшего ее в том, что она лишь хотела узнать как можно больше о своем отце. Она пыталась оправдываться: - Мой отец никому не причинил вреда, он… И снова Чикаге не слушал ее. Грубо схватив за запястье, дернул вверх, поднимая с колен, усилием воли глуша в себе не к месту разыгравшуюся жалость, нежность, сострадание. Кейко смотрела на него глазами, в которых смешался страх, разочарование, отчаяние и все то, что он так любил в ней в ту короткую ночь, но останавливаться теперь, когда дело почти сделано, было бы глупо. - Твой отец, этот сумасшедший идеалист, далекий от реальной жизни, везде. Везде и всюду, он один! Да сколько же можно?! Только и слышу, везде, всегда, одно и то же, даже двадцать лет спустя – Хиджиката то, Хиджиката это. Хватит, ёкаи его дери, хватит!!! – уже не сдерживая яростной ненависти, вскрывая все свои личные секреты, закричал вдруг Казама, тряся онемевшую от услышанного Кейко за плечи. Она с минуту молчала, оглушенная, пораженная, переваривала услышанное, и вдруг гримаса презрения коснулась ее тонких губ, и она зло, едко начала: - Так ты… И снова не договорила. Сообразив, что же он сказал, Казама подался вперед, затыкая Кейко рот ладонью, подхватывая ее и перекидывая через плечо, и направился к выходу, не утруждая себя дальнейшими объяснениями. Кейко билась на его плече пойманной рыбой, и замерла, лишь почувствовав шевеление малыша внутри. Не на шутку испугавшись, она затихла, напряженно вслушиваясь, ощущая, а Чикаге продолжал идти вперед, не замечая этой перемены. Лишь поняв, что девушка умолкла, он освободил ей рот. На улице, радуясь, что нет ненужных сейчас свидетелей, он легко запрыгнул в седло, усаживая девушку перед собой, и вдруг она, опомнившись, снова начала борьбу. - Что ты собрался делать? Отпусти меня немедленно, немедленно! Иначе я… Казама лишь дернул поводья, и лошадь рванулась вперед, послушная его команде. Кейко охнула, умолкла, отчаянно цепляясь за луку седла, и снова вскрикнула, до боли сжимая зубы, опять чувствуя внутри себя тревожное шевеление ребенка. - Чикаге, пожалуйста, прошу… - прерывисто дыша, прошептала она, испуганно сжимаясь от тряски, - умоляю, остановись, отпусти меня, не надо так, не надо! Но Казама не слушал ее, лишь все яростнее рвал поводья, и конь рвался вперед, и зажиточная окраина Токио, где жила Кейко, оставалась все дальше и дальше за их спинами. Тем бешеным галопом, какой он взял с самого начала, до имения Казама было не больше получаса езды. Кейко стоически выдержала эту сумасшедшую тряску, понимая, что иного выхода нет. Не бросаться же, в самом деле, на землю с такой высоты, рискуя расшибиться насмерть или попасть под копыта обезумевшего от скорости коня? Вдалеке уже показалась плоская крыша дома, когда Кейко вдруг вскрикнула, сгибаясь пополам, почти утыкаясь лицом в мокрую от пота шею коня, обхватывая себя руками. - Казама, прошу тебя, останови коня, дай мне сойти, умоляю! – сдавленно прохрипела девушка сквозь стиснутые от боли зубы, тянущими спазмами охватившей нижнюю часть живота. – Да будь же человеком, Чикаге! Демон из вредности лишь нисколько не замедлился, полагая все эти ужимки за розыгрыш, и еще наподдал коню по бокам, рассчитывая в ближайшие же минуты оказаться возле дома. Когда он сходил с коня, Кейко продолжала сидеть в той же согбенной позе, молчаливо кусая губы и сжимаясь от не унимающейся боли. - Пожалуйста, можешь сойти, - безразлично бросил Казама, ожидая окончания спектакля. Видя, что девушка не двигается, он осторожно сжал ее плечо, тряся и окликая. - Эй, мы приехали, ты можешь сойти. Давай помогу, - видя, что не следует никакой реакции, уже начав беспокоиться, демон попытался снять девушку с седла, и в тот момент, когда она оказалась на его руках, он заметил какое же бледное у нее лицо. По вискам стекали струйки пота, нижняя губа, закушенная до крови, потрескалась, а глаза, расширившиеся до неузнаваемости, смотрели с такой болью, что Чикаге стало не по себе. Он поставил Кейко на подгибающиеся ноги, заметив краем глаза мелькнувшее за полуприкрытыми входными седзи кимоно Каторо, и тут начался самый ужасный кошмар за всю его жизнь, то, что он никогда не забудет. Мотая головой, Кейко оттолкнула его, высвобождаясь из поддерживающих объятий, попыталась сделать шаг в сторону, и вдруг упала на колени, сгибаясь в три погибели, закричала так пронзительно, так отчаянно, что у Казамы кровь застыла в жилах. Он бросился к скорчившейся на земле девушки, от страха неся какую-то несуразицу, не зная, что спросить, что сделать, а она лишь кричала так, словно с нее горячими крючьями сдирали кожу, и тонкое тело скручивали, один за другим, приступы боли. - Ками-сама, ну пожалуйста, не надо, сжалься! – хрипела Кейко между приступами, силясь дышать чаще. – Умоляю, оставь нас! Казама, ничего не понимая, снова подхватил девушку на руки и бросился внутрь дома, крича на ходу, уверенный в том, что его услышат: - Каторо! Быстро, пошли кого-нибудь за врачом. Если врача не будет через пять минут, я всех… - чей-то стремительный легкий топот по энгаве возвестил о том, что приказание услышано и уже выполняется, и Казама, нырнув в первую попавшуюся комнату, начал осторожно укладывать притихшую девушку на циновках. - Каторо! – снова громовым раскатом разнесся по дому голос демона. – Быстро принеси сюда футон! Боясь сделать лишнее движение, Казама переложил Кейко на разостланный футон, и вдруг с ужасом заметил, что руки у него в крови, густо пропитавшей низ ее кимоно. От неожиданности сев на задницу, он потерянно выдохнул, глядя в полные невыносимой боли глаза девушки. - Проклятье… Кейко, что это? Она не ответила, снова вскрикнула, омытая новой волной боли, и лишь тогда Чикаге заметил, как неестественно выпукло смотрится на ее тонкой фигуре ставший вдруг заметным живот. - Что? Кейко, так ты… Кто же… - беспомощно мямлил он, начав понимать всю трагедию ситуации. Не в силах говорить членораздельно, девушка зло прохрипела, изогнувшись от нового приступа крутящей боли. - Мне бы вспомнить, Чикаге, я же много с кем… - она не договорила, снова вскрикнув, и в эту минуту в комнату вбежал запыхавшейся доктор, сопровождаемый Каторо и двумя служанками. - Господин Казама, немедленно выйдите. И пусть как можно скорее принесут горячей воды, простыни, полотенца, ножницы. Вы двое, - кивнул он Каторо и одной из девушек, - не отходите ни на шаг. Словно во сне, на негнущихся ногах, Казама вышел из комнаты, успев увидеть сквозь щель сдвигающихся седзи разметавшуюся на окровавленных простынях Кейко, поддерживаемую Каторо. До него долетел очередной протяжный крик, переходящий в низкое утробное рычание, и седзи захлопнулась. С широко раскрытыми глазами Казама медленно сполз вдоль стены на пол, с ужасом поняв, что ему прекрасно слышен каждый стон и крик Кейко, хотел и не находил в себе сил встать и уйти подальше от этого кошмара. Он словно завороженный слушал указания врача, короткие поддакивания Каторо и то, как она с ворчливой мягкостью обращалась к Кейко, слушал все те оттенки боли и отчаяния, что сквозили в голосе, который он привык знать радостным, и на душе становилось паршиво. Кейко вскрикивала ритмично, словно бы в такт чему-то невидимому и неслышимому, и каждый раз Чикаге вздрагивал, замирая, боясь, что этот раз будет последним. Но каждый новый крик вместо облегчения приносил новую боль, новый страх, и так без конца, без надежды на просветление. Почувствовав, как промокло насквозь от напряжения косодэ на спине, Казама попытался оторваться от стены, сменить позу, но замер, прикованный к месту пронзительным криком: - Отец, пожалуйста! Пожалуйста, умоляю, ты же можешь! Папа… Папа… Папочка! И наступила тишина, убийственная, невыносимо-долгая. Казама как сидел, так и остался сидеть, поняв вдруг, кого именно в порыве последней надежды звала Кейко. И от этого ему стало так плохо, что он, прикрыв глаза, без сил откинул голову назад. Вот так, думал он, злая ирония, очередная злая ирония. Даже мертвый, Хиджиката, не бывший при жизни ангелом, отнюдь, нужен живым больше, чем сам он, Чикаге. За сдвинутыми седзи тишина разбавилась тихими голосами доктора и Каторо, перебиваемое плачущим стоном Кейко “Ну, скажите же, что с ним?”. Доктор что-то ответил, обдавая Казаму беспощадностью интонации, и Кейко заплакала, тихо, устало, всхлипывая, словно маленький ребенок. Седзи раздвинулись, и доктор вышел, сопровождаемый несущей какой-то маленький бесформенный сверток служанкой. Остановился напротив Казамы, низко склонив голову, виновато произнес: - Мне очень жаль, господин Казама, но я ничего не мог сделать. Роды начались слишком рано, и даже ками не спасли бы вашего наследника. Примите мои искренние соболезнования и подумайте лучше о вашей жене, ей сейчас куда как тяжелее. Глядя уже в спину уходящему доктору, Казама хотел крикнуть, что Кейко ему не жена, но вместо этого поднялся, ощущая во всем теле груз всей земной тверди, и зашел в комнату, боясь смотреть перед собой. Кейко, уже под действием введенного доктором снотворного, засыпала, неразборчиво шепча все еще обнимавшей ее Каторо: - Да пойми же, я была так счастлива, когда узнала. А теперь его нет, его забрали. Кто вернет мне моего мальчика, кто? Кошмарно длинный вечер, плавно перетекший в ночь, подарившую иллюзию успокоения, заканчивался. Небо на востоке начинало светлеть. Чикаге, всю ночь глаз не сомкнувший, искуривший месячный, пожалуй, запас табака, встал, чувствуя, как онемело за долгие часы неподвижности тело. В доме все это время стояла убийственная тишина, лишь изредка шелестели по темному коридору осторожные шаги служанок да раздавались короткие приказания Каторо. Только Чикаге сделал пару шагов к выходу, как на пороге возникла нянька. Она глянула на него мельком, будто бы удостоверилась в его целостности, и уже хотела уйти, но Казама остановил ее, не узнавая своего голоса: - Принеси мне чаю, Каторо. На миг в глазах старухи мелькнуло недовольство, но лишь на миг. Она ответила демону ровно, будто так и надо. - Извините, Чикаге-сама, мне сейчас не до этого. Я должна быть с девочкой, через час ей необходимо сделать укол. Недовольно вздернув бровь, Казама язвительно процедил: - Так то через час, Каторо, а чай сделать две минуты. - Девочка может проснуться в любой момент, я не хочу, чтобы она испугалась незнакомой комнаты или еще чего-нибудь. Неужели вы не понимаете, в каком она сейчас состоянии? – с упреком бросила ему старуха. Презрительно фыркнув, Чикаге плюхнулся обратно на насиженное место. - Мне плевать. Если не ты, значит, скажи служанкам, пусть они займутся чаем. Я одного не понимаю, Каторо, с чего вдруг ты, с самого начала точившая зуб против Кейко, теперь первая среди тех, кто ей помогает? Или такой чести удостоится любая шлюха, заявившая, что ребенок от меня? Каторо подскочила к нему так быстро, в глазах ее горела такая ярость, что демон в какой-то момент даже испугался. Он подобрался, пытаясь встать на ноги, не желая оставаться в таком беззащитном против нависшей над ним няньки сидящем положении, но старуха остановила его властным движением руки и, конечно же, не дала и слова вставить. А вот голос ее, на удивление, оказался спокойным, почти мягким, лишь иногда в нем проскальзывали пугающие нотки угрозы. - Вы испорченный мальчишка, Чикаге-сама, злой, эгоистичный мальчишка. Поспешный в словах и делах, не замечающий никого и ничего, кроме своей прекрасной особы. Знаете, есть пословица – утро вечера мудренее. Если бы тогда, весной, вы не удрали по неизвестной мне причине из дома на заре, вы бы знали, что девочка не такая, как вы о ней думаете. Уж не знаю, что вы с ней вытворяли всю ночь, как бедняжка потом еще на ногах держалась, знаю лишь, что на простынях была кровь, словно из чашки плеснули. Я это лишь к тому, что не надо приписывать девочке тех грехов, которые она не совершала. И, да, я до сих пор не одобряю того, что случилось, но здесь и сейчас я поддерживаю девочку, потому что в итоге во всем виноваты вы, и только вы! Если уж решили разбежаться после первой ночи, зачем надо было устраивать все эти ужасы со скачками? Видите, что в итоге произошло? И разве вы когда-нибудь поймете, что это все значило для нее? Вряд ли… Казама сидел, не веря своим ушам, и так и не нашелся, что ответить. Старуха же, смерив его строгим взором, пошла прочь, бросив через плечо: - А уж с чаем, Чикаге-сама, как-нибудь разберетесь. Привычный мир рухнул окончательно. Один из столпов его прежней размеренной жизни, Каторо, которая всегда и во всем проповедовала волю его родителей, тоже ушла. Она поддержала Кейко, которая обманула его, Кейко, которая носила в себе внебрачный плод их страсти. Где-то в этой Вселенной произошел маленький, но очень значительный сдвиг, и Казама мучительно пытался понять, где и когда это случилось. Он снова потянулся к трубке, затянулся, судорожно и глубоко, неожиданно раскашлялся, выругался, отбросил трубку обратно. Надо было что-то делать, куда-нибудь пойти, да хотя бы за тем же чаем, которого он, судя по всему, не дождется, но Чикаге продолжал сидеть, невидящим взглядом глядя в рождающееся утро. Он вспомнил, как поздним вечером накануне, покидая его дом, доктор сказал, что не смог спасти его наследника. И от этого почему-то стало горько так, как никогда до этого. Неделя прошла быстро и незаметно. Чикаге сидел в своей комнате, куря и стараясь не думать о случившемся. Каторо безвылазно дежурила о постели Кейко, исправно выполняя назначения доктора и не давая девушке очнуться от наркотического сна. Лишь на седьмой день, когда девушка в очередной раз проснулась и, вместо привычных слез, старуха услышала ее тихий, спокойный голос, уколы были забыты. На следующий день Кейко встала с постели и, одевшись и приведя в порядок волосы, пошла к Казаме. Он сидел, как обычно, спиной к входу, пускал клубы дыма в сад и казался отрешенным от всего мира. Кейко постучалась и вошла в комнату, жалея, что прошла слишком далеко от входа и теперь ей не на что облокотиться. Ноги, совсем еще слабые, дрожали и подгибались после той пары десятков жалких шагов, что она совершила. Голос же ее, тихий, но уверенный, не выдал и сотой доли той боли, что испытывала она теперь каждую секунду своего существования. - Мне очень жаль, что я задержалась в твоем доме и принесла столько неудобств. Теперь ты можешь выдохнуть, Чикаге, я ухожу. Он продолжал сидеть спиной и, кажется, даже не думал поворачиваться. Передернув плечами, недовольно буркнул: - Доктор сказал, что тебе еще неделю минимум надо лежать. Ты никуда не пойдешь. - Извини, но я не могу оставаться здесь больше. Завтра возвращается моя матушка, я должна встретить ее, и я не могу позволить, чтобы она хоть что-то заподозрила. Чикаге лишь покачал головой. Ну надо же, она не стала впутывать во всю эту историю мать. Даже не знаешь, глупо или похвально. Не выпуская трубку изо рта, Чикаге встал и подошел к стоящей посередине комнаты девушке, разглядывая ее словно в первый раз. - Ты не слышала, что я ответил? Доктор сказал, что ты должна лежать, значит, будешь лежать. Мне, в общем-то, плевать, что с тобой будет, я просто не хочу, чтобы после всего ты отдала ками душу из-за такой глупости. Сказав все эти грубые слова, он вперился в глаза Кейко, рассчитывая увидеть там прежнюю мягкость, но от увиденного его прошиб мороз. В запавших, подчеркнутых синевой век, глазах девушки не осталось ничего от той наивной жизнерадостной девочки, что вошла в его дом меньше полугода назад. На него смотрела уставшая, изломанная жизнью женщина, бросившая попытки склеить свое разбитое сердце. - Я должна уйти, Чикаге, - голос Кейко звучал ровно и безэмоционально. – И я немногого прошу у тебя. Если бы я могла дойти пешком, я ушла бы, не оглядываясь, но сейчас я зависима от тебя и вынуждена просить. Пожалуйста, помоги мне добраться до города, и я никогда больше не побеспокою тебя. И от этого неподдельного спокойствия Чикаге вдруг взорвался, чувствуя себя беззащитно-обнаженным перед этой слабой, одной ногой побывавшей на том свете, девушкой. - Да ёкаи тебя дери, ты что, слов не понимаешь? Я сказал, ты остаешься, и точка! – чувствуя, как одолевает его бешеная злоба, не помня себя, проорал Казама, грубо хватая руками исхудавшие плечи Кейко и тряся ее изо всех сил. – Помереть захотелось? Назло мне, да? Девушка покачала головой, и губы ее тронула печальная усмешка: - Я не останусь здесь ни секунды, Чикаге. Ты либо помогаешь мне, либо я ухожу сама, пешком, и там будь что будет. - Тогда я запру тебя под замок! - Тогда я откушу себе язык, Чикаге, и мою кровь еще не скоро отмоют. Устало выдохнув, поняв, что Кейко не шутит, демон процедил сквозь сжатые зубы: - Да хоть в преисподню катись, ненормальная. Делай, что хочешь, мне-то что… Он отошел от Кейко прочь, чувствуя невероятную опустошенность, оперся плечом о край седзи, ведущих во внутренний сад. - Знаешь, я так рада, что все произошло именно так, - раздался вдруг за его спиной веющий холодом голос Кейко. – Я рада, что ты показал все, что есть у тебя внутри, рада, что открыл свое истинное лицо. Подумать только, я ведь сначала надеялась, что ты вернешься, думала, что ты ушел просто так, потому что так принято между мужчинами и женщинами – проводить ночь по обоюдному согласию, но без каких-либо обязательств. Я лишь самую малость была на тебя в обиде, а потом, когда поняла, что ношу под сердцем ребенка, и думать забыла об этой обиде. Но теперь я счастлива, что этот малыш никогда не увидит свет, потому что не смогла бы ему соврать, придумывая причину, по которой его отец никогда с ним не увидится. Так я могла бы что-нибудь придумать, но теперь, когда я знаю, почему ты ушел, я просто не имела бы на это право. Выгораживать труса – последнее, чем бы я хотела заниматься. А ты, Чикаге, поступил как последний трус. Уйти от женщины потому лишь, что ты ей ничего не обещал, не так страшно, как убежать от нее, не дождавшись утра, потому что она дочь твоего врага. Я не хочу знать, за что ты так ненавидел моего отца, он давно уже умер и тревожить его дух этими воспоминаниями не стоит. Наверное, он совершил что-то в самом деле ужасное, раз ты не смог даже посмотреть мне в глаза после того, как узнал правду. А ведь тебе было со мной хорошо, Чикаге, и бесполезно говорить, что это не так. Она замолчала, переводя дыхание, а Чикаге так и не смог повернуться к ней, боясь увидеть глаза Кейко, ее бледное, изможденное лицо, стянутые холодной усмешкой тонкие губы. - Подумать только, и ты еще вопрошал, почему везде только мой отец. Хочешь знать, почему? Да потому что ты и в подметки ему не годишься! Скажешь, что он не был оплотом добродетели, ну и пусть, зато он был честным. Он никогда не ушел бы от женщины потому лишь, что она дочь не того человека. Мой отец никогда не опустился бы до такого низкого трусливого поступка, и в этом огромная разница между тобой и им. Непреодолимая пропасть, и, возможно, ты понимаешь это и поэтому так ненавидишь человека, который был куда как лучше тебя, несмотря на отсутствие знатного рода и вековых традиций. Кейко закончила, и на минуту в комнате воцарилось молчание, прерываемое лишь тихим шелестом ветра, рвущего с деревьев в саду красно-желтые листья. Демон повернулся к ней медленно, словно во сне, и с замиранием сердца заметил, какая же у нее теперь болезненно-тоненькая талия, подчеркнутая туго завязанным оби. Губы стали чужими, и голос стал чужой, и Чикаге не узнал себя, когда просто ответил: - Ты можешь уйти, когда пожелаешь. Через десять минут будет готов экипаж и лошадь. И тут впервые за все это время он увидел на лице Кейко отражение эмоций, и голос ее дрогнул, когда она спросила: - Ты даже не понимаешь, Чикаге, насколько мне было дорого то, что ты разрушил. А теперь у меня ни книги, в которую я вложила всю душу, ни ребенка, которого я так любила и так еще смогла бы полюбить. И лучше бы ты убил меня. Неужели все это лишь из-за того, что мой отец когда-то перешел тебе дорогу? Но его ведь давно нет в живых, почему ты не хочешь отпустить его душу, почему не даешь покоя ни ему, ни себе? Нельзя быть таким злым и так яростно ненавидеть того, кто давно умер, Чикаге, нельзя так долго жить прошлым. Надо когда-то начинать все сначала. Но если уж тебе так хочется оставаться один на один со своей ненавистью, оставайся… Договаривала Кейко почти шепотом. Когда она выходила из комнаты, исхудавшая и напряженная, Казама смотрел ей вслед и не верил, что все сказанное за последние пять минут он услышал от самой обычной человеческой женщины, девчонки, отчитавшей его с хладнокровием знатной дамы. Лишь последние слова, о том, почему он не убил Кейко, никак не вязались с возникшим перед его сознанием образом. На краткий миг перед ним промелькнула прежняя девочка, и навеки скрылась за неприступной стеной горделиво уходящей прочь женщины. Дни тянулись унылой серой цепочкой, бесконечным безликим караваном, не имеющим ни начала, ни конца. Пора ярких осенних красок ушла, смытая затянувшимися серыми дождями. Небо плакало день за днем, извергая на Токио и окрестные селения миллионы тонн воды, превращая дороги в непролазную грязь, лишая возможности выбраться из дому даже в случае крайней необходимости. Первую неделю после отъезда Кейко Казама безвылазно провел в охотничьем доме. Курил до тошноты, шинковал раскисший под дождем бамбук, вспомнив времена войны Бошин и своего сумасшедшего напарника Ширануи Ке, палил из американского револьвера прямо в доме, по дорогущим настенным панно, под конец дня буквально задыхаясь от едкого порохового и табачного дыма, смешавшихся в один убийственный чад. Было паршиво как никогда за двести сорок два года. Ненависть к Хиджикате, презрение к обманувшей его Кейко и к собственному поведению, разочарование во всем, что раньше имело значение, по-детски заносчивая обида на этот непонятный мир, подспудно тлеющая в душе боль, необъяснимая тоска – все это причудливо смешалось, тесно переплелось в его мечущейся душе, и ни один из вопросов не находил ответа. По ночам Казаме снилась Кейко. Такая же удивительно-прекрасная, чистая и невинная, какой он увидел ее в самый первый день. Она прижимала к груди пачку чистой бумаги, смотрела на него своими восхитительными глазами, даже при дневном свете мерцающими подобно драгоценным камням, и демон просыпался от бешеного стука собственного сердца, даже во сне сходящего с ума от подобных видений. Он засыпал, молясь про себя, что снов больше не было, но, словно в насмешку, ему опять снилась Кейко, прекрасная в своей наготе, с полными соблазна изгибами стройного тела, зовущими глазами. Она лежала, сияя белизной кожи, в обрамлении распущенных волос, и футон под ней и вокруг нее, пол комнаты, где происходило действие сна, были усыпаны исписанными листами бумаги. Казама, не веря глазам, бросался к листкам, хватал один за другим, читая на каждом бесконечно повторяющееся ненавистное ему имя Хиджиката Тошизо, написанное почему-то кровью, а Кейко смеялась над ним, зло, торжествующе, и он опять просыпался, хватаясь за сердце, дышал, словно загнанная лошадь, вставал и шел на энгаву, с мучительной надеждой вглядываясь в беспросветно-темное небо на востоке. Истязая себя, боясь снова уснуть, он сидел на энгаве, ежась от ночной прохлады, опять курил ставший ненавистным табак, и думал, думал, думал, что же и когда он сделал не так. Ответа не было. А через неделю дожди стали просто вездесущими, и Чикаге вынужден был вернуться в поместье. И вот тут его настигли самые настоящие кошмары, в желании спастись от которых демон начал пить. Поначалу это помогало хоть на какое-то время, а после, едва лишь начинались видения, он просыпался и продолжал борьбу с самим собой наяву, что было куда как легче, нежели в объятиях забвения. Но сила саке угасала так быстро, как чаще он начинал его пить, и через пару недель Чикаге понял, что скорее сопьется, чем вернет себе спокойствие. Тогда он решил плюнуть на все, подумаешь, какие-то там сны. Он и не такое видел во время войны, когда убивал десятками. И маленький мальчик, едва год от роду, только начавший ходить, поначалу казался безобидным. Он убегал от Казамы, насколько позволяли неуклюжие еще ножки, и каждую ночь, раз за разом, Чикаге проходил мимо него, оставляя его далеко позади, но в одну из ночей дитя преградило ему дорогу, глядя прямо глаза, и демон проснулся от собственного судорожного крика. Он долго сидел на смятом футоне, обхватив руками ломящуюся от боли голову, хрипло дыша и чувствуя, как бешено колотится сердце. И перед глазами все стоял этот мальчик, у которого, он лишь сейчас заметил, были светлые, словно солома, волосы, и редкого, искристо-лилового, цвета глаза. Пошатываясь, Чикаге встал и пошел в кухню, поняв вдруг, что сегодня без саке ему точно не поспать. Отыскав бутылочку, он вытащил пробку и залпом, морщась от горечи, проглотил ее содержимое. С облегчением выдохнув, Казама поставил бутылочку на стол, обернулся, намереваясь пойти обратно, и вдруг увидел Каторо, стоящую у входа и пристально смотрящую на него. Невесело улыбнувшись старухе, он процедил что-то вроде “Не спится”, и попытался пройти мимо, но нянька вдруг с неожиданной настойчивостью ухватилась за рукав его ночного кимоно, останавливая, втягивая носом воздух и пытливо рассматривая осунувшееся лицо Казамы. - Саке? Зачем вам саке ночью, Чикаге-сама? – не на шутку взволнованная, проговорила старуха. - А, пустое. Не обращай внимания. Твоему дурному господину просто захотелось выпить. Неужели это выглядит так подозрительно? – пытался отшутиться Казама, но нянька не поверила ни единому слову. - Я слышала какой-то крик. Что это было? Что с вами происходит, Чикаге-сама? Не пытайтесь скрыть от меня правду, я же вижу, что вы сам не свой! Весь этот месяц не спите, бродите по дому ночами. Что случилось? Чувствуя, как его начинает буквально разрывать от желания выговориться, демон решительно передернул плечами, давя в себе зачатки слабости, грубо вырвался из-под заботливой руки Каторо и бросил через плечо, удаляясь по коридору: - Лучше не лезь в это дело, Каторо. В октябре как будто стало полегче. Снилась только Кейко и эти чертовы листы бумаги, и Казама уже как-то привык просыпаться либо от безумного желания, либо от рвущей на куски ненависти. И с тем и с другим он довольно успешно справлялся, мочаля шинаем [деревянный тренировочный меч] вязанки соломы на заднем дворе. Но в начале ноября опять стал сниться светловолосый мальчик, и уже выходило так, что Чикаге пытается его догнать, удивляясь, насколько же быстро бегает годовалый ребенок. Каждую ночь он бежал за малышом, не понимая, зачем это делает, и каждый раз оставался ни с чем, ребенок словно таял в воздухе. Но однажды привычное уже видение обернулось кошмаром. Он уже догнал малыша и стоял напротив, упершись ладонями в колени и восстанавливая дыхание после долгой гонки. Когда он поднял глаза, позади мальчика, обнимая его, стояла на коленях Кейко. Не веря увиденному, демон сделал шаг вперед, желая окликнуть ее, как вдруг отшатнулся назад, с ужасом заметив, как по лицу девушки и ребенка потекла кровь, превращаясь в багрово-алые реки, заливающие землю под ними. И в этот момент Кейко подняла свое прекрасное даже в таком виде лицо, и Казама услышал ее надтреснутый, полный боли, голос: “Чикаге, почему ты не убил меня там, сразу? Что теперь осталось от моей жизни? Зачем мне жить дальше?” Он проснулся с диким криком, мокрый от пота, с дрожащими руками и болезненно сжимающимся сердцем. Увидев, что на улице уже светает, Чикаге с облегчением выдохнул, откидываясь обратно на футон, но уснуть уже не мог. И следующие два дня делал все возможное, лишь бы не спать, лишь не оказаться снова лицом к лицу с теми, кого он должен был защищать, а вместо этого обрек на вечные муки. Он опять пил саке, курил до дурноты, сломал шинай, а на третий день, поняв, что больше не в силах носить в себе все это, пошел к Каторо. Он ввалился в комнатку няньки, дыша винным перегаром и табачным дымом, бледный, с кругами под потускневшими глазами, так ярко выделявшимися на изможденном, словно у смертельно больного, лице. Не глядя по сторонам, демон бухнулся на колени, утыкаясь лицом в костлявое плечо старухи, и хрипло прошептал, дрожа от едва сдерживаемых судорожных рыданий: - Я так больше не могу, Каторо, не могу! Они снятся мне каждую ночь, каждую проклятую ночь! Кейко, смеющаяся надо мной, и маленький мальчик, у которого светлые волосы и лиловые глаза, который убегает от меня, и я пытаюсь догнать его, пытаюсь изо всех сил, но каждый раз оказываюсь ни с чем. А сегодня я наконец-то догнал его, но случилось что-то ужасное… Море крови, алой крови, кровь на его лице, кровь, сочащаяся из ее глаз. Даже на войне не было столько крови… И Кейко упрекала меня в том, что я сломал ее жизнь. Каторо! Я такой идиот! Я только сейчас понял, что же я натворил, что ей из-за меня пришлось пережить. И я не знаю, что теперь делать, не знаю… Он говорил еще очень долго, задыхаясь от спешки, торопясь высказать все, что думал, все, что так долго копилось в его душе. Нянька слушала, не перебивая, обняв усохшими из-за возраста руками голову Чикаге и тихонько гладя его спутанные соломенные вихры. Когда он, наконец-то, закончил, и вроде бы с облегчением выдохнул, Каторо тихо проговорила: - Теперь все будет хорошо, господин Чикаге, вот увидите. Вам надо лишь немного поспать. И он, послушно кивнув, вдруг расслабленно зевнул, потирая виски, и уснул прямо подле няньки, положив измученную голову на ее колени. С каждым шагом, приближавшем его к дому Кейко, демон чувствовал, как начинают потеть мерзшие до этого ладони, дрожать всегда уверенные в своей силе колени. Он шел широким размашистым шагом, загребая кожаными сапогами на толстой подошве грязь, в которую превратилась улица после соприкосновения с первым снегом, сохранившемся в первозданной чистоте лишь на покатых крышах домиков. Коня он оставил возле гостиницы, за два квартала отсюда, и пошел пешком в надежде хоть немного успокоить нервную дрожь. Когда Чикаге взялся за шнурок колокольчика, первым желанием было убежать без оглядки, но это недостойное желание ему пришлось перебороть. В самом деле, к чему тогда муки последних недель, муки Кейко, если все так просто может в очередной раз рухнуть? Теребя заткнутые за ремень перчатки, Казама дернул шнурок, и на краткий миг, что пролег немой полосой между звонком и неторопливым шуршанием кимоно по ту сторону седзи, демон забыл, что должен дышать. Створки седзи неспешно расползлись в стороны, и в образовавшийся проем шагнула женщина. Боясь поднять лицо, Казама смотрел себе под ноги и видел лишь необычно яркий для домашнего наряда подол тяжелого шелкового кимоно. - Добрый день. Могу быть чем-то полезной? – обратился к нему низкий, волнующий женский голос, и в воздухе разлился тонкий аромат табака. Понимая, что это не Кейко, Казама поднял глаза, открывая рот и собираясь ответить, да так и замер, забыв подобрать отвисшую от изумления челюсть. Призраки прошлого, раз вцепившись в него своими кармическими цепкими лапами, не желали отпускать, имея на то какие-то совершенно непонятные причины. Иначе зачем ему сейчас встреча с женщиной, с которой он не виделся больше двадцати лет? И которая, насколько он помнил, предпочла ему несносного Хиджикату? - Инохара? – только и смог выдавить Казама, во все глаза глядя на ту, что кружила головы всему высшему свету Эдо два десятилетия назад. - Ками-сама, Чикаге! – воскликнула женщина, непроизвольно подаваясь вперед и впиваясь внимательным взглядом в ни капли не постаревшее лицо давнего клиента. – Да какими же судьбами, Чикаге?! - Я… - начал он было, но тут вспомнил, зачем ехал, и стало страшно от того, что вдруг Кейко больше не живет здесь, вместо нее Инохара. Они ведь не виделись почти три месяца, и кто знает, что только случилось за этот срок. - Послушай, Инохара, наша встреча, пожалуй, совпадение, не более, хоть и очень приятное, но я ищу здесь одного очень нужного мне человека, молодую девушку, ее зовут Кейко. Может быть, она жила здесь до тебя? Может, ты знаешь, где же теперь ее искать?