История пятая. Казама Чикаге

Кейко сидела за маленьким столиком, редактируя начисто услышанное сегодня. Уже смеркалось, и синяя вечерняя мгла заключала в свои объятия распустившиеся пару дней назад сакуры. Воздух был чистым, свежим, необъяснимо волнующим. Понимая, что забыла, что именно хотела написать сейчас, девушка со вздохом отложила в сторону кисточку. Не шло. Катастрофически не шло у нее это нехитрое дело – переписывать начисто услышанное ранее. Эти несколько дней, что прошли с начала цветения вишен, были очень странными. Если раньше ей всегда было свободно и комфортно в обществе господина Казамы, то теперь она буквально места не находила, боясь сказать или сделать что-то не так. И хотя она прекрасно скрывала свое волнение, и казалась внешне совершенно спокойной, это было не так. Разум подводил ее, отказываясь слушать здравые доводы. Тело подводило ее, грозя выдать охватившее юную душу смятение. Она сама уже не доверяла себе с того самого момента, когда поняла, что ей нравится смотреть, как говорит и изредка улыбается господин Казама, как ощутимо вибрирует его низкий голос, таящий за привычным добродушием могущее в любой момент вспыхнуть пламя ярости. Он был опасным, как дремлющий на солнце хищник, решивший, что на сегодня он сыт. Кейко кожей чувствовала эту опасность, это неторопливое ленивое пламя, знала, что чем дальше, тем сложнее будет остановиться, но ничего не могла с собой поделать. Личность Казамы притягивала ее к себе как магнит, и юная и доверчивая, не познавшая еще горечь разочарований, девушка с обезоруживающей наивностью вверяла себя этому чувству, не думая о том, что будет дальше, желая жить лишь настоящим. Она засмотрелась на смутно розовевшие в густых сумерках гроздья вишневых цветов, и обхватила ладонями полыхающее личико. Похлопав себя по лицу, словно приводя в чувства, девушка потянулась к кожаной папке, где хранился уже отработанный начисто материал, раскрыла ее, отложила в сторону стопку исписанных ровными четкими иероглифами листов, и взяла в руки два портрета. Первый был тот самый, что так вдумчиво и с расстановкой рисовала она в первую ночь дома, впечатлившись рассказами и скромным наброском матери. На втором же, сделанном украдкой, впопыхах, можно было узнать Казаму, задумчиво смотрящего куда-то вдаль и лениво пускающего кольца дыма к потолку. Девушка нарисовала его исподтишка, в прошлый визит, когда Чикаге, напрягаясь изо всех сил, вспоминал замки, что встречались Шинсенгуми на пути отхода из Эдо. И в тот момент ей так захотелось запечатлеть этот миг, сделать его абсолютно своим, что Кейко не удержалась, и в несколько размашистых штрихов, быстро и незаметно, сделала этот набросок. И теперь Казама вместе с ней смотрел в сгущающуюся весеннюю тьму, и Кейко до жжения в пальцах хотела, чтобы он сидел рядом с ней наяву, и она, робко и осторожно, могла бы поправить упавшие на его красивый лоб пряди светлых волос. Но этому маленькому непритязательному желанию вряд ли суждено случиться. Кейко прекрасно понимала, из какой знатной семьи господин Казама, а из какой она. И ничто на свете, ни любовь господина Фудзивары к ее матери, ни его несусветная щедрость, которой он всегда окружал ее, Кейко, дочь неизвестного клиента Инохары, не способно сблизить девушку с очаровавшим ее мужчиной. Они родились, живут и умрут в разных мирах, так правильно, так предначертано всемогущими ками, и кто она такая, чтобы роптать на судьбу? У нее и так есть немало, и она умеет это ценить. Господин Казама сказал сегодня, что будет рад находиться в ее обществе послезавтра. И за это время Кейко должна успеть обработать полученную информацию, и лучше прежнего подготовиться к следующей беседе. И сделать все возможное, чтобы Казама не узнал об охвативших ее чувствах. После последнего обмена любезностями Казама с Каторо не заговаривал. Несмотря на все яростные старухины взгляды, держался неприступной ледяной стеной, хотя так и подмывало перевести все на дурашливую шутку и снова уломать няньку приготовить сладостей. Утром назначенного для встречи дня демон с непроницаемым лицом приказал няньке накрыть чайный столик на энгаве, выходящей в сад. И когда пришел туда полчаса спустя, с нескрываемым изумлением увидел на столике блюдце со сладостями. Едва дар речи не потеряв, он развернулся, успев поймать хитрый, с прищуром, взгляд старухи, неспешно удалявшейся по коридору в сторону своей комнаты. - Ёкайское ты отродье, Каторо! – рассмеявшись, проговорил Казама. – Поди пойми, что у тебя на уме. Расчет Каторо был прост до безобразия, но Чикаге его так и не раскусил. Старуха хоть и поносила, на чем свет стоит, манеры и воспитание Кейко, однако делала это больше на публику. Она прекрасно видела, что девушка и мила, и воспитана, и бесконечно вежлива в обращении с ней и с господином, но раз решившись придерживаться выбранной линии поведения, нянька не желала отступать. Видя, что Чикаге и не собирается прекращать эти свидания, что в нем все сильнее и сильнее разгорается неподдельный интерес, Каторо решила вызвать Кейко на откровенный разговор и, рассказав всю правду о происхождении хозяина, испугать и отвадить девушку от их дома. Лишь ради этого старуха убила добрых полдня на приготовление сладостей, и не промахнулась. После того, как была окончена беседа с Казамой, Кейко, испросив у него дозволения, робко постучалась к старухе, отдыхавшей в своей комнате. - Кто там? – деланно недовольно проворчала бабка, прекрасно зная, кто и зачем. От Кейко, как она уже говорила раньше, несло человеком на доброе ри вперед. Прошаркав по деревянному полу, Каторо распахнула седзи, недоверчиво вглядываясь в немного напуганное личико девушка. - Ну, чего вам? – не особо-то дружелюбно вопросила нянька. Поклонившись старухе, девушка пролепетала, словно колокольчик зазвенел: - Простите за вторжение, госпожа Каторо, я лишь хотела поблагодарить вас за те несравненные сладости, что были сегодня на столе. - А, вот оно что, - хитро улыбнувшись, ворчливо протянула нянька. – Да на здоровье, госпожа, на здоровье. Поклонившись снова, девушка хотела уже было идти, как вдруг морщинистые пальцы Каторо цепко схватили ее за плечо и с неожиданной силой втянули в полутемную комнату. Кейко и ахнуть не успела, как оказалась прижатой к стене, а прямо в глаза, серьезно и сердито, смотрели глаза старухи. - Слушай меня, человеческая дочь, слушай, запоминай и ни о чем не спрашивай. Господин Чикаге – не человек, он демон, самый настоящий, из знатного демонского рода, ему двести пятьдесят лет и, поверь, ты ему не пара. Ты зря ходишь, отвлекая его своим мелочными делами от куда как более важных проблем. Перестань посещать его, девочка, ведь тебе же лучше будет. Не показывайся больше в этом доме, чтобы и духа твоего здесь не было. Поняла меня? Не поняв и половину из сказанного, сбитая с толку, Кейко не успела даже кивнуть, как была также молниеносно выдворена в коридор, и седзи громко захлопнулись прямо перед ее носом. Не на шутку озадаченная, она пошла к выходу, как вдруг столкнулась едва не нос к носу с выходящим из комнаты Казамой. - Ох, простите, господин Казама, - воскликнула она, отшатываясь назад, непроизвольно прижимая к груди кожаную папку. И в этот же миг крепкая сильная рука подхватила ее за талию, удерживая от неизбежного соприкосновения со стеной. - Осторожнее, госпожа Мизуне, - рассмеялся Казама над самым ухом девушки, обдавая ее щеку и скулу горячим дыханием. – Так и упасть не долго. Вздрогнув от ощущения этой близости, такой долгожданной и волнующей, Кейко резко выпрямилась, решительно отстраняясь. И тут же уперлась взглядом в лукаво смеющиеся глаза и губы мужчины. - Благодарю вас, - ответила она, чувствуя, как начинают заливаться краской ее щеки. - Да не за что, - небрежно бросил Казама и, пользуясь случаем, продолжил изучать несколько взволнованное личико Кейко. И тут какая-то подозрительная мысль закралась в его сознание и он, сам не понимая, зачем, спросил девушку: - Вы же придете завтра, госпожа Мизуне? Разрываясь между услышанным от старухи и желаемым, Кейко как-то неуверенно кивнула, и тогда подозрения Казамы подтвердились. Чертова старуха, что она там наплела?! Вслух же он сказал совсем другое, уже не насмешливым, а серьезным, непреклонным тоном. - Пообещайте, что будете завтра в привычное время, госпожа Мизуне. - Обещаю, господин Казама, - покорно, понимая, что у нее нет ни сил, ни желания отказывать этому мужчине, ответила Кейко. Улыбка демона, такая редкая, и потому особенно ослепительная, поразила ее до глубины души. - Тогда до завтра, госпожа Мизуне, - бросил он через плечо, удаляясь по коридору. – И не опаздывайте! - До завтра… - чуть слышно прошептала девушка, понимая, что окончательно перестала понимать что-либо. Она вышла на улицу, с жадностью вдыхая свежий воздух, и лишь тогда поняла, что проиграла в борьбе разума с безумством. Закрывшись у себя в комнате, Казама вдруг обхватил ладонями лицо, и как-то потерянно подумал, что Кейко необыкновенно высокая для женщины. Она лишь самую малость смотрела снизу вверх ему в глаза, и в тот миг, когда он поймал ее в коридоре, он понял, что губы их разделены парой жалких сунов [японская мера длины, равная 3,03 см]. И каких же трудов ему стоило не поцеловать ее прямо там, в двух шагах от комнаты Каторо. Проклятая девчонка медленно, но верно становилась наваждением, которое преследовало его постоянно, ежечасно, ежесекундно. Казама не помнил, когда же началось это сумасшествие, когда мысли о Кейко стали такими навязчивыми. Он прикидывал, что виделись они от силы раз семь, вряд ли больше, но эти несколько встреч непостижимым образом создавали ощущение бесконечно долгого знакомства, и это еще больше распаляло огонь плотского влечения демона к поразившей его воображение человеческой девушке. По-хорошему, надо бы прекратить все эти встречи и беседы, пока есть еще силы держать под контролем свои действия и навязчивые желания. Но в данный момент самым навязчивым было желание снова увидеть Кейко. И как можно скорее. И, словно бы идя на компромисс с самим собой, Казама подумал: “Еще раз, еще один раз, а потом я найду в себе силы прекратить это сумасшествие. Должен найти”. Следующим утром, глядя на буйно цветущие старые вишни в саду за домом, демон неожиданно осознал, что не заметил, как практически пролетел апрель. Он знал человеческую девушку почти месяц, но сегодня ему впервые показалось, что от ее прихода зависит, ни много ни мало, его жизнь. Мысленно отругав себя за подобающие лишь мальчишке мысли, Чикаге решил посвятить утро тренировке с мечом, надеясь, что это выбьет из головы всё лишнее. Ночью, пролистывая исписанные четкими ровными иероглифами страницы, Кейко была далека от всего, что узнала об отце за последний месяц. Ее мысли занимали лишь странные, пугающие слова Каторо. Господин Казама – демон, живущий на белом свете два с половиной века. Этот изысканный, чуточку насмешливый и высокомерный, но безупречно чтящий обычаи и хорошие манеры мужчина не человек. От мыслей об этом Кейко против воли пробирал неподдельный страх. И хотя все, что она видела и слышала от этого от него до сегодняшнего дня говорило, что опасаться нечего, глубоко внутри души она была целиком и полностью согласна с Каторо. Ей нечего там делать, и надо прекращать всю эту историю, пока не случилось что-нибудь, но одна лишь мысль о том, что завтра она не придет в поместье, не увидит насмешливо прищуренные глаза и загадочную улыбку Казамы повергала отчаянно влюбленную девушку в самое настоящее отчаяние. В силу юности и неопытности она и отдаленно не могла разобраться в испытываемом чувстве, ей просто хотелось быть рядом, слушать, видеть, улыбаться, и все остальное не играло никакой роли. Обреченно, словно приговоренный к казни, она решила, что завтра спросит обо всем у самого господина Казамы. И будь что будет. Вопросы, могущие остаться без ответа, стали бы смертельной пыткой для ее жаждущего ясности ума. Казама смерил ее подозрительным взглядом, задумчиво выпустил кольцо дыма в потолок, затем протянул неохотно, будто и не заинтересовался вовсе: - Очимидзу [Чудодейственная сыворотка, имеющая свое применение исключительно в хакуокском фэндоме. Согласно канону, человек, выпивший это зелье, превращался в демона неимоверной силы (расецу), который, однако, не выносил яркого дневного света и жаждал крови]? С чего вы вдруг вспомнили про эти досужие бабьи сплетни? Кейко, почувствовав плохо скрытый интерес и волнение мужчины, просто пожала плечиками. Она долго и старательно рассказывала Чикаге обо всем, что только смогла узнать о тех странных слухах, что ходили вокруг памяти Нового ополчения подобно грозовым тучам. - Говорят, господин Казама, много чего говорят, вот я и решила переспросить у вас. - Вы уже не девочка, - с прежним спокойным безразличием проговорил Казама, стараясь держаться в рамках привычной непринужденности. – К чему слушать все, о чем говорят старые сплетницы и трусливые неудачники? - Уж больно много говорят, вот и показалось на краткий миг, что это может быть правдой. - Глупости, - фыркнул Казама, выбивая из чашечки трубки прогоревший табак и набивая ее свежей порцией. – Скорее всего, руководство Нового ополчения использовало какой-нибудь растительный стимулятор, дававший неплохой результат, но все остальное – про многократно возрастающую силу, светобоязнь и жажду крови, - это все полный бред. Нелепица. Досужая выдумка. - Ох, вы меня успокоили, господин Казама, - радостно всплеснув руками, рассмеялась Кейко. – Я уж начала думать, что демоны и в самом деле есть, но вы меня успокоили. Криво, словно бы соглашаясь, Казама улыбнулся, и в этот самый миг взгляд девушки перестал быть безоблачно-беспечным. Она посмотрела на Чикаге прямо, без страха, но с сомнением, и вопрос, слетевший с ее недрогнувших губ, застал демона врасплох: - Сколько вам лет, господин Казама? Только сейчас поняв, к чему же вела вся эта порядком утомившая его беседа о расецу и очимидзу, Чикаге не сразу нашелся с ответом. - На двадцать два года больше, чем в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году, госпожа Мизуне, - пытался отшутиться он, чувствуя в своем голосе предательскую скованность. - А сколько вам было тогда? – не унималась девушка, вперив в него теперь не на шутку взволнованный взгляд. - Зачем вам это? – нахмурившись, спросил Чикаге, внимательно изучая побледневшее личико Кейко. - Ваша няня… - беспомощно развела она руками, не зная, как передать услышанное. - Ёкай ее раздери! - от души прошипел мужчина, затягиваясь табачным дымом особенно глубоко. На минуту в комнате воцарилось молчание, нарушаемое лишь звуками глубоких затяжек и тихим стоном гнущихся под порывами теплого ветра вишен. Казама смотрел на цветущий сад сквозь распахнутые седзи, завороженно, словно на параллельный мир, думал о том, как беспомощны под натиском ветра нежные цветы, как отрываются от соцветий прозрачные лепестки и бегут, несомые теплым воздухом, в хороводе абсолютного хаоса. Он бросил взгляд на застывшую, подобно изваянию, девушку, напряженно ожидавшую его ответа, и снова отметил, как же ладно сидит на ней темно-бежевое, расшитое бледно-розовыми цветами вишни, кимоно, и как соблазнительно обхватывает точеную шейку воротник нагадзюбана. В этот момент он совершенно точно понял, что же так нравится ему в Кейко – беззащитная нежность, лишенная и капли гордыни гордость, спокойная уверенность в своей правоте и просто невообразимая честность, светящаяся в дивного аметистового цвета глазах. Таких честных глаз ему ни разу не доводилось видеть за прожитые почти два с половиной века, и он не мог позволить себе скрыть от девушки правду, уйти от ответа на прямой вопрос. Глядя Кейко прямо в глаза, Казама очень серьезно проговорил: - Мне двести сорок два года, госпожа Мизуне. Хотите – верьте, хотите – нет, но моя нянька ни в чем не обманула вас. Кейко молчала, вперив в него своим ставшие больше глаза, но не от страха, лишь от безмерного удивления. Хмыкнув, Казама лениво протянул: - Для обычного человека у вас потрясающая выдержка. - Так вы… - начала было девушка, но вдруг совершенно неожиданно рассмеялась, тихо и радостно, до глубины души поразив своей реакции ожидавшего чего угодно, только не этого, Казаму. - Что смешного? – нахмурился мужчина, глядя на улыбающиеся губы Кейко, на сияющие озорными смешинками глаза. - Это самая лучшая игра из всех, что мне доводилось видеть! – с невозможно довольным видом заявила девушка, и только сейчас демон понял, что вся его откровенная серьезность показалась ей хорошо разыгранной сценкой, не более. На краткий миг стало обидно. Подумать только, он в кои-то веки решился открыться, а тут такой поворот. Но обида прошла быстро; как можно было долго обижаться на это чудесное лучезарное создание, которое, стряхнув с себя испуг, уже вовсю бежало дальше, тормоша Казаму и изнывая от желания услышать ответы на остальные вопросы. Нет, обижаться на Кейко было просто невозможно. Промямлив что-то вроде “Благодарю и рад, что оценили”, Чикаге подлил в опустевшие чашечки чай, и беседа продолжилась в прежнем русле. Первой пришла в себя Кейко, когда случайно бросила взгляд за раздвинутые седзи и увидела, что сад уже покрывается пеленой ранних сумерек. Ойкнув, она извиняющимся голосом пролепетала: - Ох, ками-сама, темнеет уже! Господин Казама, я прошу прощения, я так надолго задержала вас, и так неприлично много времени отняла у вас. Казама, словно бы проснувшись от бесконечного и сладкого сна, смотрел на нее с непониманием. - Все в порядке, госпожа Мизуне, что вы? Почему вы так забеспокоились? - Темнеет, господин Казама, мне пора. Как, как я могла так беспечно позабыть о времени? – больше самой себе, нежели сидящему напротив мужчине, быстро говорила Кейко, задрожавшими вдруг руками начав складывать в стопку, а затем в папку, исписанные черновые листы. - По-моему, ничто не мешает побыть вам у меня в гостях еще какое-то время, госпожа Мизуне, а потом я найду вам рикшу, не переживайте. - О, это так любезно с вашей стороны, но я не могу, не должна задерживаться, моя матушка ждет! – зачем-то соврав (Инохара уже которую неделю проживала у своей сестры, навещая дочь лишь изредка), отказалась девушка. - А ваша матушка знает, где вы? – не без ехидства вопросил Казама, следя за снующими туда-сюда тонкими изящными пальцами Кейко. По возникшей после его вопроса паузе он вдруг понял, что не знает, ничего-то не знает матушка о том, где и с кем проводит время ее дочь, и вдруг рассмеялся, нелепым образом чувствуя себя отмщенным за предыдущий инцидент с его откровениями. - Вот и попались, госпожа Мизуне! Ну надо же, кто бы мог подумать – вы, с вашей уверенностью и независимостью, все еще скрываетесь от матушки? Кейко не отвечала, лишь смотрела на него вопрошающим и несколько затравленным взглядом. Ощутив себя хозяином положения в полной мере, Казама подвинулся ближе к столику, налил в свою чашечку окончательно остывший чай, выпил одним махом и с нескрываемым интересом вгляделся в лицо и глаза девушки. Сложившаяся ситуация забавляла. И почему-то возбуждала. - Кейко… - неожиданно для нее, для самого себя, позвал он ее по имени, почему-то нервничая и с удивлением слыша собственный голос, низкий, словно бы охрипший в один миг. Глаза Кейко, несколько растерянные, впились в его глаза с такой мольбой, что сначала он пожалел о начатом, но вдруг взгляд его упал на нижнюю губу девушку, нервно закушенную и пересохшую от волнения, и это стало первым шагом на пути к падению. Или последним осознанным шагом за весь этот день. Поняв, что путается в ненужных сейчас словах, Казама быстрым движением перегнулся к Кейко через маленький низенький чайный столик и, приблизившись так, что их дыхания смешались, провел языком по ее нижней губе. Словно бы пробовал на вкус, прежде чем предаться настоящим поцелуям. Девушка вздрогнула, отпрянула, и в лиловых глазах метнулся огонек неподдельного испуга. - Господин Казама, что вы… - потерянно вымолвила она, и вздрогнула еще раз, подхватила, прижимая к груди, свою кожаную папку и пыталась вскочить, не иначе для того, чтобы бежать от него без оглядки, но Казама был куда как быстрее. Он приподнялся лишь самую малость, ловя Кейко за широкий рукав кимоно, другой же рукой отодвинул в сторону мешающий чайный столик, затем дернул, притягивая к себе, и девушка буквально полетела в его объятия, немая от испуга, с бешено колотящимся от неожиданности сердцем. Она не успела вымолвить ни слова, лишь подняла лицо, чувствуя, как стискивает талию сильная мужская рука, как пальцы другой зарываются, ломая прическу, в волосы на затылке, и в тот же миг губы Казамы, сухие и горячие, прильнули к ее губам. Кейко, с трудом вдыхая, пыталась еще отстраниться, неуверенно и слабо упираясь ладонями в широкую грудь демона, но ее жалкие усилия оказались тщетными. Упали на пол, жалобно звякнув, заколки. Волосы тяжело заструились вдоль спины, слегка оттягиваемые ласкающей их рукой. Губы уже щипало от крепких поцелуев, которые были первыми в жизни Кейко, голова кружилась, ноги и руки наливались беспомощной тяжестью. Почувствовав, что мир переворачивается, девушка открыла глаза, увидев сначала прямо над собой деревянный потолок, а затем нависшего сверху мужчину, пристально глядящего на нее потемневшими от желания глазами. Замерев на краткий миг, чувствуя, как заполошно бьется сердце Кейко, Казама смотрел на нее, словно увидел впервые. Наслаждаясь изящными линиями ее лица, такого восхитительного в свете охватившего ее волнения и растерянности, он скользнул взглядом ниже, вдоль туго запахнутого на бурно вздымающейся груди ворота кимоно, к перетягивающему тонкому талию оби, а затем еще ниже. Следуя за взглядом, его рука прошла весь путь и, непроизвольно затаив дыхание, Казама медленно развел в стороны полы кимоно, кладя ладонь на согнутые и стиснутые колени девушки. Они вздрогнули одновременно. Кейко попыталась отодвинуться, ощутив прикосновение тяжелой горячей руки, Казама же, завороженный трогательной остротой ее колен и шелковистой нежностью гладкой кожи, непроизвольно сжал пальцы еще сильнее. Чувствуя, что девушка замерла, напряженно выдохнув, он провел ладонью вниз, вдоль голени, а затем вернулся обратно, едва ощутимыми круговыми движениями поглаживая судорожно сведенные колени Кейко. - Не надо, - опираясь на дрожащие руки и привставая, попросила девушка, не отводя взгляда в сторону. – Пожалуйста. - Разве что-то не так? – хрипло, заметив, что дышать вдруг стало тяжело, спросил Казама. – Почему? Она опустила голову, и длинные волосы упали на лицо, наполовину закрыв его. Голос Кейко, тихий, но твердый, прозвучал с такой убедительностью, что Казама на какой-то миг захотел отмотать время назад. - Это неправильно. Так неправильно. Ее лиловые глаза, мерцающие в предзакатных сумерках, наполнивших комнату, словно драгоценные камни, всколыхнули в демоне новую волну неудержимого желания. Обхватив лицо Кейко обеими ладонями, подняв его к себе, глядя глаза в глаза, почти касаясь губами ее губ, Казама ответил с не меньшей убежденностью: - Но я хочу тебя. А ты – меня. Что здесь неправильного? Она моргнула, словно прогоняя наваждение, и снова попыталась высвободиться, мягко, осторожно, но в глазах появилось сомнение в самой себе, и этого хватило, чтобы Казама перестал терзаться мыслями о том, что ему стоит отступить. Понимая, что именно сейчас наступил переломный момент, после которого все будет не так, как раньше, он подхватил тихо ойкнувшую девушку на руки, перекинул через плечо, осторожно придерживая под коленями и за бедра, и решительно двинулся в сторону своей комнаты. До комнаты было пару шагов, но этот короткий путь по темному коридору Казама запомнил на всю оставшуюся жизнь. Он чувствовал себя зверем, несущим в свое логово добытую по праву силы добычу, и в то же время сердце его щемила такая незнакомая раньше нежность. Кейко молча лежала, свесившись головой за спину, на его плече; Казама крепко держал ее за бедра, и шальная мысль – проникнуть руками под кимоно, коснуться ладонями нежной кожи бедер, двинуться выше, еще выше! – терзала его сознание. Тихое дыхание Кейко разбивало звенящую тишину кажущегося пустым дома, и ее длинные распущенные волосы мели пол, щекотали, иногда касаясь, голые ступни демона. Лишь войдя в комнату и плотно сдвинув за собой седзи, Казама поставил девушку на пол, снова и снова разглядывая ее покрасневшее личико, понимая, что никакими силами сейчас не может заставить себя отказаться от задуманного. Даже если она будет умолять на коленях. Эта железная решимость, это безумное желание обдали Кейко ощутимо-горячей волной энергии, и девушка, все еще боясь, все еще сомневаясь в том, что это правильно, попыталась шагнуть назад, но Казама больше не собирался упускать желаемое и оттягивать то, что должно было свершиться. Он шагнул к ней быстро, неуловимым движением притянул к себе, схватил ворот кимоно и нагадзюбана и резким движением, рванув одежду Кейко в стороны, стянул с ее плеч расшитую цветами ткань верхнего и нежно-розовую ткань нижнего кимоно. Девушка вздрогнула, качнулась, ее руки взметнулись вверх, тщетно пытаясь прикрыть обнажившуюся грудь. Она все еще пыталась бороться, хотя и понимала, что обречена на проигрыш. Оказываемое ей сопротивление было рефлекторным, продиктованным вполне естественным смущением женщины, впервые оказавшейся один на один с мужчиной, и как ничто другое, оказывало на распаленного желанием демона умопомрачительно действие. Равно как и весь ее вид, с обнаженными плечами и грудью, старательно прикрытой дрожащими руками, рассыпавшимися по ним длинными черными волосами, лихорадочно блестящими глазами и закушенной в томительном ожидании губой. Такого Казаме за всю свою ой какую длинную жизнь видеть не приходилось. Такой женщины у него никогда еще не было, и это сводило с ума. - Иди сюда, - отрывисто выдохнул он, притягивая Кейко к себе, и приник к ее губам, наконец-то позволив себе такой давно желанный поцелуй, глубокий, долгий, упоительный, до полного самозабвения и дикой нехватки кислорода. С трудом оторвавшись от Кейко спустя какое-то время, он впился в ее глаза испытующим взором, все еще думая, что вдруг сейчас она оттолкнет его, попробует отстраниться, но этого не происходило. Она смотрела на него, возвращая во взгляде все то безумное желание, что дарил он ей, и вдруг сама потянулась навстречу, впервые обвив руками его шею и первой прижавшись к его губам. И тут пришел черед Казамы вздрогнуть от неожиданности. То, как поцеловала его Кейко, немного неловко, словно смущаясь, как провела бархатистым языком по его нижней губе, оставляя на ней слабый чайный привкус, сорвало все внутренние тормоза демона, и он, прорычав что-то нечленораздельное, опустился на футон, тяня за собой ставшую возбуждающе податливой девушку. Кейко, чувствуя себя мягкой глиной в его настойчивых сильных руках, млела под каждым прикосновением, почти забыв о терзавшем ее страхе первой близости. Казама не был ни нежным, ни излишне внимательным, он делал то, что считал нужным, то, что хотел делать, но все его прикосновения, то резкие, то ласкающие, поцелуи, настойчивые и требовательные, обжигающе-собственнические, сводили девушку с ума. Она больше не сжималась в немом испуге, когда пальцы демона настойчиво срывали узел оби за спиной, когда нетерпеливо разводили в стороны полы кимоно. Она с каким-то удивительно легким и восторженным ощущением выгибалась навстречу его рукам, помогая раздеть себя и отчаянно желая быть ближе. Будто бы угадывая ее невысказанные желания, Казама стянул с плеч девушки оба кимоно, и верхнее и нижнее, и вдруг замер, потрясенно уставившись на странный предмет нижнего белья, так необычно, и в то же время завораживающе украшавшем бедра Кейко. Впервые в жизни увидев панталоны, которые были в почете у европейски женщин, Казама так поразился, что на какой-то миг даже пыл его поостыл. Не понимая, что же с этим делать, как теперь добраться до желанного тела, он с минуту изучал возникшую из ниоткуда преграду, сосредоточенно, словно полководец карту накануне боевых действий, а затем, плюнув на все свои размышления, крепко ухватился за пояс коротеньких шелковых штанишек, из которых так соблазнительно выглядывали стройные бедра Кейко, и изо всех сил рванул тонкую ткань, удовлетворенно вслушиваясь в тихий треск рвущегося шелка и вглядываясь в расширившиеся от изумления глаза девушки. Теперь, когда она лежала перед ним полностью обнаженная, с волнующе-длинными ногами, кажущимися в полумраке неосвещенной комнаты бесконечными, с разметавшимися по футону волосами, в тяжелые шелковистые пряди которых было так приятно запускать пальцы, Казама понял, что сам еще полностью одет, и это заставило его с досадой скривить тонкие губы. Позабыв в пылу охватившего его желания обо всем на свете, он думал лишь о том, как бы поскорее добраться до Кейко, и совсем не замечал ее робких попыток развязать крепкий узел его оби или хоть самую малость сдвинуть в сторону с плеч ткань косодэ. Встав и продолжая смотреть прямо в глаза лежащей девушки, он медленно, из одной лишь гордости не желая показывать свое нетерпение, развязал оби и стянул с плеч бордовое косодэ. Кейко, завороженно глядя на мускулистый подтянутый торс обнажающегося перед ней мужчиной, на его широкие плечи, крепкие руки и тонкую талию, тихонько выдохнула, приподнимаясь и садясь, совсем позабыв о собственной наготе и думая лишь о том, как же прекрасен этот мужчина. Ее взгляд, такой восторженный и жаждущий, был для Казамы лучшей похвалой. Не сводя с нее глаз, он распутал завязки на хакама, не глядя, пнул упавшие вниз штаны в сторону, уже и не думая скрывать охватившее его нетерпение, выпутался из фундоши и опустился перед Кейко на колени, увидев в ее взгляде совершенно шальной восторг и неприкрытое желание. - Что же ты творишь? – как-то потерянно прошептал он, имея в виду ее взгляд, буквально воспламеняющий все вокруг и его в том числе, хотя градус кипения был давно уже преодолен. И подумал, что девушки, блюдущие свою честь, так не смотрят. А, значит, можно не сдерживаться, и наконец-то получить так давно желаемое удовлетворение. Но, памятуя о хрупкости нежного тела, трепещущего под его руками, он опустил Кейко на футон мягко, почти бережно. Но когда его ладони легли на ее колени, дрогнувшие от горячего прикосновения, от этой мягкости не осталось и следа. Казама развел ее бедра быстро, резко, прижался всем телом, замирая на миг, утыкаясь носом в пахнущее каким-то одуряющим цветочным ароматом плечо Кейко, а затем резко вошел в ее узкое тесное лоно, впиваясь губами в странно искривившиеся губы девушки. И тут же понял, что надолго его не хватит – все-таки, женщины у него не было очень, очень давно. Словно желая растянуть удовольствие, сначала он пытался двигаться медленно, до золотистых искр жмурясь от просто невозможного ощущения горячей влажной узости ее лона, одуревая от тихих стонов податливо прогибавшейся под его руками Кейко, вздрагивая, когда ее пальцы с силой сжимали его плечи. Но когда он, наконец-то приоткрыв глаза, посмотрел на запрокинутую назад голову девушку, на изогнувшееся в порыве наслаждения стройное тело, разум покинул его окончательно. Сорвавшись, забывшись, он начал двигаться быстро, резко, в безумном рваном ритме изголодавшегося зверя, до головокружения вбиваясь в горячим воском обволакивающее его тело Кейко, и излился буквально через минуту, с неимоверным трудом успев выйти из нее за миг до ослепительно-яркого оргазма, заставившего его стонать сквозь до боли закушенные губы. Последней его мыслью перед финалом было лишь то, что ему не нужны осложнения в виде внебрачных потомков, да к тому же еще и полукровок. Но все это ушло, смытое волной умопомрачительного восторга получившего долгожданную разрядку тела, и Казама с неподдельной благодарностью поцеловал влажное плечо Кейко, одновременно скатываясь с нее и ложась на бок, тут же обнимая ее и притягивая к себе, лицом к лицу, губы к губам. Поцелуй был неторопливым, несколько утомленным и таким сладким, что хотелось орать на весь мир о том, как же ему хорошо сейчас. Но вместо этого, с присущей ему горделивой молчаливостью, Казама лишь крепче сжимал в объятиях хрупкую талию Кейко. - Что же теперь матушка скажет? – не удержавшись, с улыбкой спросил он, осторожным движением заправляя за ухо Кейко растрепавшиеся волосы, с удовольствием пропуская сквозь пальцы их длинные шелковистые пряди. Девушка, до этого блаженно потягивавшаяся в его объятиях, вдруг замерла, вытянувшись напряженной стрункой, потупила взгляд и, отчаянно покраснев, прошептала: - Я… Простите, господин Казама, я сказала неправду. Матушки нет дома, она за городом, у моей тетки, и я просто придумала, пытаясь отговориться, найти предлог и убежать от вас. - Убежать от меня? Почему? Ты испугалась того, что я демон? – нимало не озадачившись, спросил Чикаге, с интересом наблюдая за сменой эмоций в глубине искристо-аметистовых глаз. Кейко качала головой, отметая предложенные варианты; ее губы сначала поджались в нерешительности, щеки вдруг стали еще краснее, взгляд беспомощно бросился из стороны в сторону, и она с трудом лишь выдавила из себя: - Потому что вы были правы… Теперь Казама напрягся, больше всего на свете не любивший такие вот туманные высказывания, но пытать Кейко, без сил прислонившуюся к его груди разгоряченным лбом, не стал. Ограничившись самодовольным: “Еще бы я не был прав”, он обхватил подбородок девушки пальцами, поднимая к себе ее лицо и целуя подавшиеся навстречу губы. Чувствуя, как она снова прижимается к нему вся целиком, словно желает навеки слиться, раствориться, забыть о границах, Чикаге решил, что подумает над странными словами потом. В какой-то момент, окончательно расслабившись, он вдруг неожиданно оказался лежащим на спине, слегка придавленный сверху легким телом девушки. Теперь она смотрела на него сверху вниз глазами, в которых хотелось утонуть, и начала целовать, впервые проникая языком так глубоко, что Казама буквально задохнулся от ее смелого напора. Впервые женщина был сверху именно так, мягко, но в тоже время властно, и это впервые воспринималось как само собой разумеющееся. Язык Кейко ласкал его губы и небо бесконечно нежно и страстно, теперь у Казамы голова шла кругом, и он думал, что как же так, вроде бы обычный поцелуй, без всех тех ухищрений, что вытворяли опытные ойран, а такой возбуждающий, словно самая интимная и умелая ласка. Он положил обе ладони на затылок Кейко, мягким движением притягивая ее к себе еще ближе, еще теснее, и в тот же миг почувствовал, как возбуждение охватывает его с еще большей силой, чем до первого их единения. Тело ее, такое легкое и невесомое, непроизвольно прижалось ближе в ответ на его эрекцию, и Казама с тихим стоном скользнул руками вниз, к талии девушки, а затем к ягодицам, настойчиво сжимая их и прижимая к себе, уже неосознанно вскидывая навстречу берда и вздрагивая от глухого, протяжного стона, сорвавшегося с губ Кейко сквозь становящиеся лихорадочными поцелуями. - Кейко! – прошептал он, с превеликим трудом сдерживая движения ее бедер, понимая, что и второй раз кончит мгновенно, уж слишком велико его желание. Девушка замерла, послушная его рукам, и посмотрела на его сведенное судорогой неуемного желания лицо, на закушенные губы, которые казались такими незнакомыми на всегда гордом и хладнокровном лице, на влажную светлую челку, прилипшую к прорезанному двумя длинными тонкими морщинками лбу. Залюбовавшись, чувствуя, как и ее сердце начинает бешено колотиться, девушка робко отвела одну из прядок в сторону, и в тот же миг оказалась лежащей на спине, и снова Казама нависал сверху, обжигая ее губы, шею, плечи нетерпеливыми поцелуями. С готовностью подаваясь навстречу, едва сдерживая нетерпеливый стон, она обвила ногами его талию, запустила пальцы в спутанные светлые волосы, потянулась за поцелуем, но оказалось, что мужчина не торопился вновь овладеть ей. С трудом сдерживая охватившее его желание, стараясь не думать о том, какой же неожиданно податливой и страстной оказалась эта кажущаяся неприступной девушка, он припал к ее груди, лаская крошечный розовый сосок, тут же затвердевший под сводящими с ума движениями умелых губ и языка. Кейко выгнулась еще сильнее, уже не сдерживая стонов, неосознанно притягивая голову Казамы ближе, и тут его пальцы скользнули вниз, вдоль ложбинки между грудями, по нежной коже живота, прошлись по внутренней стороны дрожащих бедер, тут же вскинувшихся навстречу, а затем легли на влажную промежность, прошлись вдоль напрягшихся складок плоти и скользнули внутрь, в горячую тесноту лона. И Кейко полетела куда-то вниз, падая с неимоверной высоты, или же наоборот, вверх, возносясь к заоблачным вершинам. То, что вытворяли пальцы Казамы, невозможно было описать словами. Девушка задыхалась от восторга, мечась в омуте умопомрачительного наслаждения, не сдерживаясь от громких протяжных стонов, бесстыдно подаваясь навстречу ласкам и ритмично, забывшись в этом сладком сумасшедшем ритме, двигая ставшим вдруг таким непривычно легким телом. Когда же руки Казамы оставили ее в покое, прервавшись в самом напряженном моменте, и легли на сведенные томительной судорогой широко раскинутые бедра, Кейко обиженно застонала, желая большего, еще большего, и в тот же миг вскрикнула от неожиданности, от сладкого болезненного восторга, который дарили губы и язык демона, заставившие позабыть о том, что было до этого. Происходящее между ними было сложно описать словами. И если восторженное изумление, овладевшее невинной до этого дня Кейко, было более чем объяснимо, то иссушающее, томительно-болезненное наслаждение, испытываемое демоном, впервые столько дававшего женщине, лежало за гранью сверхъестественного. Послушная каждому его движению и позыву, покорная, разгоряченная, дрожащая и стонущая в полузабытьи небывалого экстаза, Кейко, которая до этого казалась Казаме образцом неприступной строгости, с каждой минутой все больше и больше открывала ему свое истинное лицо. И когда она пронзительно вскрикнула, безуспешно прикрывая ладонями рот, когда выгнулась тугой дугой, не в силах сдержать эмоций, овладевших ею в порыве первого и такого пронзительного удовольствия, Казама уже который раз за этот кажущийся вечностью вечер подумал, что от этой откровенности, этой страсти и нежности можно всерьез свихнуться. И ощущая, как внутри бушует пламя неутоленной страсти, он схватил девушку за запястья, потянул к себе, усаживая на бедра, порывисто и горячо припадая к ее полураскрытым пересохшим губам. Не чувствуя своего тела, все еще постанывая после испытанного бурного удовольствия, Кейко беспомощно обвила руками крепкую шею Казамы, ответила на поцелуй с обескураживающей мягкостью, покорностью, прогнулась в талии, прижимаясь так, как диктовали сильные властные руки, непрерывно скользившие вдоль ее стана, и лишь радостно всхлипнула, когда почувствовала, что они снова одно целое. В этот раз, все такой же изголодавшейся по женской плоти, Казама держал себя в руках ненамного дольше; однако же собственная незначительная выдержка почему-то казалась героической. Но стоило Кейко, неимоверно прогнувшись в пояснице, сжать внутренние мышцы, как все терпение сгорело без остатка, и Казама кончил так же быстро, бурно и оглушительно, как в первый раз. И снова с превеликим трудом лишь в самый последний миг он вспомнил об осторожности. После всего случившегося Кейко моментально отключилась, беззащитно прижимаясь к бурно вздымающейся груди демона, доверчиво и уютно устроившись в его крепких объятиях. Казаме же казалось, что после такого ему не уснуть, но он снова ошибся. Едва раздалось тихое мерное дыхание девушки, тепло щекотавшее остывающую кожу, мужчина как-то совсем по-детски зевнул, недоуменно моргая ставшими вдруг тяжёлыми веками, и тут же смежил их, прижимаясь щекой к черноволосой макушке. Сквозь сон демон с невыразимой благодарностью прижал к себе спящую Кейко еще ближе. Утомленная и хрупкая, она казалась ему в этот миг идеалом всей его жизни, и впервые он решил не слушать скептический внутренний голос, упрямо твердивший, что внешность обманчива. Казама готов был голову отдать на отсечение, что Кейко именно такая, какой он ее узнал. В глубоком, без видений, сне пролетела добрая половина ночи. Когда Казама проснулся, небо на востоке лишь начинало казаться посветлевшим. До рассвета оставалось около часа, и небольшие весенние звезды все еще украшали темные небеса своим неярким скромным светом. Кейко спала рядом, лежа на боку, упираясь в футон коленом согнутой ноги, подложив под голову обе ладони и дразня проснувшегося демона соблазнительно прогнувшейся в пояснице спиной и упругостью ягодиц, к которым теперь так настойчиво прижимался его твердый от желания член. Чикаге сглотнул, разрываясь между желанием овладеть девушкой прямо сейчас, идя на поводу у нестерпимого желания, и в то же время понимал, что это слишком даже для него. Приподнявшись на локте, он осторожно навис сверху, мягко разводя коленом такие податливые бедра Кейко, второй же рукой скользя по изгибам горячего во сне тела, лаская грудь, опускаясь все ниже и ниже. - Кейко, - сдавленным шепотом позвал он ее, прижимаясь пересохшими губами к бархатистой коже ее щеки. Она дернулась, потягиваясь и таким образом еще больше прижимаясь ягодицами к нетерпеливо вздрогнувшему от такой близости демону. - Ксо… - прошипел Чикаге, до боли прижимаясь к ней всем телом, накрывая ее губы своими. Кейко проснулась, но, отвечая на поцелуй, глаза не раскрыла. Лишь изо всех сил пыталась перевернуться, нетерпеливо изгибаясь и тяжело дыша в промежутках между поцелуями. - Господин Казама! – шепотом воскликнула она, глядя на демона глубокими и потемневшими глазами, пытаясь одновременно перевернуться на спину и прижаться к нему еще теснее. Резким властным рывком Казама прекратил эти попытки и, непроизвольно зажмурившись, легко вошел в ее раскрытое лоно сзади, вздрагивая от восторженного стона Кейко. Она тут же выгнулась под ним, инстинктивно упираясь ладонями в смятые простыни, подалась ягодицами навстречу его движению, пытаясь пошире раздвинуть ноющие после предыдущего безумства бедра. Подхватив Кейко под живот, Казама поспешно встал на колени, и, сжимая ладонями ее тонкую талию, начал осторожно двигаться, стискивая зубы от каждого ее стона. Кажется, он с самого начала попал туда, куда надо, и Кейко, такая мягкая и податливая, восторженно отзывалась на каждый его толчок. И снова она делала все, о чем он только успевал подумать, и от этой синхронности желаний Казаму накрывала волна самого настоящего восторженного безумства. Тело Кейко качалось из стороны в сторону, словно сотрясаемое невидимы землетрясением, и она еще шире раздвинула руки, крепче упираясь в предательски скользкую поверхность простыней. Разведя колени в стороны, она подалась к Казаме, буквально насаживаясь на него, и это движение назад совпало с его осторожным толчком, и он вошел так сильно и глубоко, что Кейко снова вскрикнула, но испугавшийся в первый миг мужчина не услышал в этом вскрике ни капли боли, лишь торжествующее удовлетворение. И тут Казама понял, что может больше не сдерживаться, и все его движения утратили былую осторожность, и все нутро тут же затопило тщательно сдерживаемая до этого самая настоящая животная страсть. Он вбивался в нее резкими грубыми толчками, не контролируя силу, стискивал дрожащими руками тонкую талию, скользил ладонями по всему ее телу, мокрому и гибкому. Кейко выгибалась в пояснице, то запрокидывая назад лицо с полуприкрытыми глазами, то без сил прижимаясь лбом к смятым простыням футона. И чем сильнее она прогибалась, тем теснее сжимались ее внутренние мышцы, заставляя Казаму глухо стонать, до побеления в глазах двигаясь еще резче, еще быстрее, еще мощнее. Девушка дрожала, из последних сил опираясь ладонями и коленями, откровенно и громко стонала, не скрывая испытываемого удовольствия, и отдавалась демону до самого конца, сводя его с ума той восторженной благодарностью, с которой принимала все его движения, его самого целиком и полностью. Казама же, чувствуя эти эмоции, понимая каждое невысказанное слово, ощущал в себе невыразимое умопомрачительное счастье, пришедшее в ответ на эту податливость и открытость. И мог лишь продолжать двигаться, вбиваясь в Кейко все глубже и глубже, и скользить не могущими насытиться ладонями по изгибам ее стройного тела, и наслаждаться тем, как ниспадают мягкими волнами ее тяжелые и блестящие, как дождь, волосы, и в исступленной нежности, ощущая приближение скорой разрядки, целовать ее спину между лопатками. - Чикаге! – услышал он свое имя, сорвавшееся с губ Кейко вместе с протяжными сладкими стонами. Она впервые назвала его по имени, и это прозвучало так сногсшибательно волнующе, что демон, давно уже с трудом сдерживающийся, наконец-то отпустил себя. Финала они достигли одновременно. Глухо рыча, глуша крик, Казама впился губами в шею Кейко, и излился прямо в нее, сотрясаемый судорогами наслаждения и оглушенный стуком собственного сердца, и тут же девушка на миг замерла под ним, и забилась в сладких судорогах, пронзительно вскрикивая. Памятуя о прислуге, чертовой Каторо, демон пытался закрыть рот Кейко ладонью, и она, не понимая, что происходит, случайно прикусила ему пальцы, и тут же принялась целовать их, один за другим, а потом запястье, отчаянно прижимаясь разгоряченным лицом к его ладони. Упираясь лбом между ее лопаток, вдыхая пьянящий запах горячей мокрой кожи, Казама с закрытыми глазами приходил в себя, не находя сил оторваться от тела Кейко, не находя в себе сил выйти из нее и перевести дыхание. Наконец, усилием воли, он поднял ставшую вдруг тяжелой голову, непослушными негнущимися руками осторожно положил девушку на бок, и только сейчас заметил странные мокрые дорожки, сбегающие вниз по ее щекам между спутавшимися прядями волос. Не на шутку перепуганный, он склонился к Кейко, торопливо поправляя закрывающие ее лицо волосы, вопросительным взглядом впился в ее сияющие прозрачными слезами глаза. - Кейко, что с тобой, почему ты плачешь? – пытливо спрашивал он, с трудом шевеля распухшими пересохшими губами. – Ну, что же случилось, неужели я сделал тебе больно? Ну не молчи же, Кейко, ответь! Но она молчала, лишь качала головой, и слезы все лились и лились, а на губах блуждала загадочная улыбка. Подхватив ее легкое тело на руки, Чикаге прижимал девушку к своей груди, зачем-то укачивая, и повторял, словно мантру, не понимая, зачем он это говорит: “Ну же, не плачь, пожалуйста, Кейко, не надо плакать”. Прошла минута, показавшаяся Казаме вечностью, и лишь тогда Кейко, с трудом владея дрожащим голосом, чуть слышно прошептала: - Мне не больно, совсем не больно, лишь хорошо до слез. Со мной никогда такого не было, Чикаге… Выдохнув с облегчением, мужчина прижал ее к себе еще крепче. Глядя в невыносимо прекрасные глаза, все еще обрамленные невысохнувшими слезинками, произнес серьезно: - Мне тоже никогда не было так хорошо. Мягко и аккуратно уложил он девушку на футон, ложась рядом, обнимая и накрывая обоих тонким одеялом. Уткнувшись носом в ее макушку, тихо прошептал: - А теперь спи, Кейко. Но она уже не слышала его, лишь ее размеренное дыхание, щекотавшее сложенные на ее груди руки Казамы, было ему ответом. А вот самому Чикаге уснуть никак не удавалось. Полежав немного рядом, он осторожно встал, накинул на себя легкое ночное кимоно, раскурил трубку и долго дымил, сидя возле раздвинутых седзи и наблюдая за приближением рассвета нового дня. Изредка он оборачивался, снова и снова любуясь расслабленной позой Кейко, ее сложенными под щекой ладонями, личиком, таким милым и еще более наивным во сне. Сердце его екало каждый раз, когда он думал о том, что же будет дальше. Никаких мыслей на этот счет у него не было, но меньше всего ему хотелось, чтобы начавшееся этой ночью заканчивалось. Не на шутку взволнованный этим желанием, он задумчиво вышел в коридор, не зная, зачем, вернулся в комнату, где они накануне пили чай, и тут взгляд его упал на разлетевшиеся в беспорядке по деревянному полу те самые листы бумаги, на которых Кейко записывала все их беседы. Улыбаясь сам себе, вспоминая всю ту трогательную настойчивость, с которой она задавала ему вопросы, демон наклонился, беря наугад первые несколько листов, выпрямляясь и лениво пробегая глазами по рядам четких ровненьких иероглифов. На следующем листе он, к великому изумлению, увидел свой портрет, сложенный из торопливых, сделанных украдкой, штрихов. Вот так да, подумал он, как точно передана и отрешенная задумчивость взгляда, и ленивая линия изгиба губ, небрежно сжимающих трубку. От следующего портрета, сделанного в такой же манере наброска, у него досадно екнуло в груди, и с глухо разгорающимся чувством необъяснимой злости и ненависти мужчина поспешил перевернуть лист с неожиданным изображением замкома, не узнать которого он просто не мог. И с холодящим сердце удивлением он прочитал надпись, сделанную рукой Кейко на оборотной стороне листа: “Моему отцу, герою, павшему за Родину, посвящается…” При чем здесь Хиджиката? При чем, ёкаи его дери, этот ёкайский замком? Может, Кейко случайно написала эти строки не на том листе, а портрет… Откуда у нее этот портрет, так точно передающий все характерные черточки надменно-красивого лица Хиджикаты? Казама рассмеялся над своей подозрительностью, небрежно кидая листы на валяющуюся подле его ног кожаную папку, и потянулся за следующим, на котором красовались иероглифы “Вместо предисловия”. Под ними же он увидел следующие строки: “Отец, которого я никогда не видела, всегда жил в моем сердце, окруженный ореолом героизма и жертвенности. Отец, который никогда не знал, что я есть на этом свете, и отдавший жизнь за свои идеи, был и будет для меня примером воина, стратега, идеолога, мужчины. Я счастлива, что мы с ним одной крови, хотя и страшусь совершить поступок, недостойный этой связи. Но раз мой отец никогда и ничего не боялся, к чему эти сомнения? Вдохновленная его великим примером, я решилась на маленький скромный шаг – сделать так, чтобы о его подвиге во имя идеи узнали все. И потому каждый иероглиф посвящается лишь ему одному, моему герою, моему отцу, легендарному они-фукучо Шинсенгуми Хиджикате Тошизо” После последней строчки Казаме вдруг стало ощутимо плохо. Он раз за разом, не веря увиденному, нервно тиская в ладони чубук трубки, читал это такое понятное посвящение, а внутри начинала бушевать самая настоящая буря, вызванная внезапным озарением. Так вот почему эта девчонка все время казалась ему смутно знакомой! Вот почему он так засматривался на ее лицо, на гладкие чернющие волосы, на странного цвета глаза! Словно бы чувствуя истину, но не в силах нащупать связь между этими двумя людьми, он все же не мог успокоиться, а тут правда сама упала ему прямо в ладони. Оказывается, ублюдок Хиджиката успел оставить после себя наследничков. Да еще, как и он, озабоченных какими-то непонятными высокими идеями. Чувствуя себя последним идиотом, Казама в ярости швырнул листок на пол. Жалобно скрипнув, трубка в его руках разлетелась на две половинки. Не замечая этого, демон ринулся обратно, в свои покои, не заботясь о тишине, решив вдруг, что выскажет этой… Этой интриганке все, что думает. Но Кейко, словно и не подозревала о происходящем вокруг, продолжила сладко спать на его футоне, забавно завернувшись в одеяло и улыбаясь невероятно счастливой улыбкой. Сердце демона болезненно сжалось, когда он увидел эту улыбку, но это не помешало ему с маниакальной настойчивостью скользить взглядом по ее лицу, отмечая знакомые и такие ненавистные черты лица: практически прямой разрез закрытых глаз, острый подбородок, точеные скулы, тонкие, смешливо изогнутые губы, аристократической лепки изящный нос. В какой-то миг, задохнувшись от негодования, Чикаге вдруг с ужасом подумал, что на его смятой постели лежит замком собственной персоной. Вздрогнув от этой мысли, с каким-то болезненным упрямством оправдывая свою вспыхнувшую ненависть, мужчина вспомнил, что спрашивал Кейко, зачем ей все это. И что она ему ответила? Сослалась на то, что ее отец погиб за Хиджикату. Соврала, не моргнув, и имела наглость продолжать смотреть на него своими честными большими глазищами. А он, дурак, ослепленный ее юностью и красотой, совсем изголодавшейся по женщинам в своем добровольном заточении, даже не насторожился. И все, что произошло с ними за прошедшую ночь, вся та нежность, что в кои-то веки пробудилась в его жестком сердце, все те робкие надежды на то, что он наконец-то нашел нечто большее, чем просто красивая женщина, покрылись грязью одной-единственной мысли, что отбивала свой настойчивый ритм в напряженном сознании Казамы: “Она просто соврала тебе. А ты просто трахнул ее. Трахнул эту сумасшедшую дочь сумасшедшего замкома, и только”. И в самом деле, он всего лишь… Стиснув кулаки, Казама резко развернулся, поспешно покидая комнату и желая оказаться как можно дальше, и оставаться там как можно дольше. Желательно – всю отведенную ему судьбой вечность. В пылу страсти, затем в сумбуре проснувшейся ненависти он даже не вспомнил о том, что в третий раз, самый яркий по ощущениям, он совсем позабыл о предосторожности и излился, одержимый огнем наслаждения, прямо в судорожно сжимающееся лоно девушки. Кейко проснулась в гулкой тишине пустой комнаты и, еще не придя толком в себя, почувствовала окружившее ее одиночество. Сжавшись, но не от холода, а от смутного ощущения покинутости, она встала с футона, от волнения не замечая саднящей усталости, терзавшей каждую мышцу, и, ежесекундно оглядываясь на входные седзи, поспешила облачиться в измятую одежду, валявшуюся подле постели. Завязав оби, она кое-как, пальцами, расправила спутавшиеся волосы. Не найдя на полу шпилек, девушка вспомнила, что они, как и рукопись, остались в другой комнате. Все еще не веря, что она одна в этом большом доме, Кейко крадучись проскользнула по полутемному коридору, вошла в комнату, где они накануне пили чай и увидела разлетевшиеся по полу листы бумаги. Конечно же, кто мог их собрать после всего, что случилось вчера? Торопливо подобрав волосы в пучок, девушка встала на колени, стараясь максимально быстро собрать свои записи. И в голове все еще теплилась маленькая надежда – где же Чикаге? Он же не мог… Уйти? Жестокое прозрение окатило Кейко своей отрезвляющей ледяной волной. Листы и папка выпали из рук и снова разлетелись в беспорядке. Она застыла на краткий миг, словно оледенев, смиряясь с мыслью, которая лишь сейчас показалась ей реальной: получив то, что хотел, взяв с нее своеобразную плату за информацию, Казама ушел, ясно дав ей понять, что все кончено. Точнее, ничего и не начиналось. Была лишь его услуга, огромное одолжение, которое ни в коем случае не могло остаться без вознаграждения с ее стороны. И все получилось так, как и должно было выйти. Он ничего ей не обещал, это она имела глупость надеяться и забыться, на краткий миг поддаться очарованию момента, и теперь пришло время расплатиться за свою наивность. Вздохнув, Кейко тряхнула головой и продолжила собирать листки. Она не позволит себе ни капли эмоции в этом доме, на территории врага, которого она, увы, не смогла распознать. И господин Казама, получив удовольствие от ее тела, ни за что не получит удовольствия узнать, как ей было обидно и горько. Если в этом доме остался хоть кто-то из прислуги, никто не сможет сказать ему, что она ушла с опущенной головой и поникнувшими плечами. Кейко вышла в коридор, ощущая себя израненным бойцом, идущим против вражеской сотни. Вместо меча она сжимала в руках папку со своей рукописью, решимость не ударить в грязь лицом, слившаяся воедино с отчаянным желанием быть достойной памяти отца, ради которого она и не на такое пошла бы, придали ей мужества пройти весь бесконечно длинный коридор до самого выхода. С удивлением, отчасти с облегчением, девушка увидела лишь Каторо, стоявшую за порогом, на энгаве, и смотрящую вдаль. Нянька не повернула головы в ее сторону, но Кейко прекрасно знала, что не осталась незамеченной. А еще она знала, что эта вредная на первый взгляд старуха не будет злорадствовать ее падению, и поэтому обратилась к ней искренне, от всей души: - Разрешите попрощаться, и примите мои извинения, если столь долгое пребывание в этом доме принесло вам неудобства. Это больше никогда не повторится, я обещаю вам. Низко поклонившись, Кейко пошла прочь, не надеясь на ответ, желая уйти как можно дальше и как можно быстрее. В ее руках, как и в самый первый день, была единственная ценность – память об отце, наконец-то обретшая черты и могущая стать достоянием поколений. Каторо смотрела в спину уходящей девушке, отмечая и небрежность ее прически, и смятую одежду, и прекрасно понимала, что именно произошло этой ночью между ней и господином Казамой. И, несмотря на то, что старуха предчувствовала такой исход, меньше всего она ожидала появления Чикаге рано утром на пороге ее комнаты с требованием собрать его самые необходимые вещи. Не соизволив объяснить, что происходит, демон лишь поторапливал ее; одевшись и прихватив собранное, он спешно уехал в маленький охотничий домик за десять ри от основного поместья, и сказал, что еще не скоро явится обратно. Заметно злой, с глазами, метавшими самые настоящие молнии, он казался Каторо воплощением ненависти, однако не заметить оттенка горького разочарования, притаившегося в уголках сурово поджатых губ, старуха не могла. И, глядя в спину удалявшемуся всаднику, нянька голову ломала над тем, что же произошло в спальне господина. То, что демон добился своего, удовлетворив все свои желания и овладев девушкой, не ставилось под сомнение, но вот что было дальше, вызвавшее подобную перемену в общем-то относительно ровном настроении господина, было полнейшей загадкой. Что сказала или сделала эта человеческая девочка, умудрившись при этом так настроить против себя мужчину, последний месяц буквально млевшего от одной лишь мысли о ней? И насколько же она запала в душу демона, если, несмотря на всю злобу и ненависть, он не мог скрыть огорчения? Старуха все смотрела на уже пустую тропинку, и думала, что скоро все встанет на свои места. Выбесившись, Чикаге вернется домой, и, конечно, не сможет долго молчать. Он всегда, сколько Каторо помнила, вываливал ей все свои проблемы. И нянька была уверена, что этот раз не станет исключением. В детстве и юности, озадаченный кажущейся неподъемной ношей долга, ломающий голову над устройством этого несовершенного мира, Чикаге всегда приходил к ней. Потому что если родители его ограничивались такими малопонятными ему словами, как долг, обязанность, судьба и честь, нянька умудрялась преподнести все то же самое более понятно и менее пугающе. От нее он всегда уходил с ясной головой и оформившемся решением. Только Каторо не могла и подозревать, что в этот раз Казама не пойдет к ней и под угрозой смертных мук.