История пятая. Казама Чикаге

На следующий день, замирая от нетерпения и страха, Кейко стояла на пороге дома Казамы в условленный час. Молчаливая Каторо, ни капли не подобревшая за прошедшие двадцать четыре часа, проводила девушку во вчерашние покои, где уже восседал, неторопливо затягиваясь ароматным табаком, хозяин дома. Как и вчера, Кейко поклонилась Казаме низко-низко, вкладывая в поклон все почтение, которое только можно было питать к практически незнакомому человеку. Демон, хотя и помнил, что еще вчера просил ее не так кланяться, не отказал себе в удовольствии созерцать изящный затылок и тонкую гибкую шейку девушки, так красиво охваченную двумя воротниками – нижнего и верхнего кимоно. На ней сегодня был тот же наряд, что и вчера: нежно-сиреневое верхнее кимоно с лимонно-желтой вышивкой и сиреневый оби, затянутый на спине в простой, но не безвкусный узел. И нагадзюбан, в цвет узору вышивки, только еще нежнее. Казама сглотнул, подумав, что слишком уж пристально и долго разглядывает сложенные на полу руки девушки, с хрупкими запястьями и длинными тонкими пальцами, и первым нарушил молчание. - А вы упрямы, госпожа Мизуне. Она послушно выпрямилась, повинуясь первым звукам его голоса, и тут же залилась краской, не понимая, в чем и когда успела проявить непочтение. Улыбаясь произведенному эффекту, демон великодушно объяснил: - Я ведь еще вчера говорил вам, что не принадлежу к императорским кровям, и не стоит столь рьяно бить поклоны. Что же, на это у Кейко был ответ. - Да, не принадлежите, но положение вашей семьи всегда внушало и будет внушать уважение и почтение таким простым людям, как я. Чикаге фыркнул про себя, уловив в сказанном двойной подтекст – положение семьи, не его самого. Намеренно или же случайно, Кейко сделала так, что демон решил про себя присмотреться к ней попристальнее. - Тонко сыграно, - насмешливо подметил Казама, закусывая чубук трубки и глядя на девушку. Кейко непонимающе нахмурилась, но мужчина уже продолжал дальше, быстро уйдя от одной темы к другой. - Итак, вчера я обещал вам подумать над вашим предложением, и в итоге решил, что от того, что я удовлетворю ваш интерес и расскажу пару забавных историй про этих несносных Шинсенгуми, хуже мне не станет. Поэтому можете расценивать это как согласие. - О, господин Казама! – не веря своему счастью, воскликнула Кейко, тут же меняясь от радости в лице и являя собой качественно иное зрелище. – Благодарю вас, господин, от всей души благодарю, вы даже не представляете, сколь много значит для меня ваше согласие! - Это не доставит мне сложностей, почему бы нет? – чувствуя себя противно-добреньким, процедил Казама. Но вовремя вспомнив про роль радушного хозяина, хлопнул в ладоши. - Каторо! Чаю на двоих! Старуха лишь молча блеснула на него и не замечающую надвигающейся бури девушку своими темными глазами. А через пару минут уже гнала через весь дом в покои хозяина двух перепуганных насмерть служанок, несущих подносы с чайными приборами. Чай у Казамы был необычным, точнее, удивило Кейко его послевкусие – оседающая на языке терпкая сладость согревала и бодрила одновременно. Не осмелившись спросить, что это за сорт, девушка загадала, что когда-нибудь все же наберется смелости. Ну а теперь ей предстояло приступить к работе. Демон уже оставил чашечку в сторону и теперь неторопливо покуривал, глядя сквозь раздвинутые седзи на набухающие бутоны сакуры в саду. - Что же, если вы готовы, можете задавать вопросы, - проговорил Казама, заметив, что девушка устроила на коленях стопку писчей бумаги. Рядом, на полу, стояла отрытая тушечница, и тонкая кисть так органично смотрелась в изящной ручке. Девушка чуть сдвинула брови, обдумывала первый ответ и, наконец, начала. - Костяк Шинсенгуми… Кто они, откуда пришли? - Костяк? – Казама призадумался, нахмурив светлые брови, словно бы вспоминая. – Если мне не изменяет память, изначально в Киото пришли Кондо Исами, Иноэ Гендзабуро, Окита Соджи, Харада Саноске, Яманами Кейске, Нагакура Шинпачи, Тодо Хейске и Хиджиката Тошизо. Последнее имя демон произнес с толикой насмешливого презрения, и Кейко внутренне насторожилась, понимая, что за этим стоит нечто большое, чем обычное высокомерное отношения прирожденного аристократа к более низкому по рангу человеку. - Почему именно в Киото? - В то время сёгун впервые отправился с визитом к имперскому двору, эпохальное событие. Для охраны его персоны требовались люди, приглашались все желающие и имеющие владеть оружием. Так они оказались в Киото. А когда же служба сёгуну закончилась, компания Кондо попала под покровительство Мацудайры Катамори, который был Хранителем Киото в те года. - Чему служили члены Нового ополчения? Только ли сёгуну? Казама усмехнулся, вспоминая те тщетные, чисто человеческие устремления, всегда поражавшие его индифферентный в таких вопросах разум. - Они думали, что спасают Японию, способствуют ее очищению, своеобразному возрождению. В меру своих идей, конечно же. - Шинсенгуми ратовали за полную изоляцию страны? - Не думаю. Если только от голландцев и англичан, в пику императору. В то время как сам сёгун активно якшался с французами, обещавшими последнему европейское оружие вперед императора. - И… И кто же победил в этой, так сказать, торговой схватке? - Есть сомнения? Конечно же, французы сели в лужу. Голландцы не первое столетие ошивались в Нагасаки и, несмотря на строжайшие запреты, сумели разнюхать многое. Например, тайную тропку, ведущую аккурат в покои императора, униженного триста лет назад при Сэкигахаре и не забывшего ничего из того, что было там. Таким образом, очень скоро, в обход всех торговых соглашений, которые диктовались сёгунатом, имперские войска стали получать многое из того, о чем противостоящая армия даже не смела мечтать. - Это, на ваш взгляд, и послужило причиной проигрыша сторонников сёгуна? Казама неопределенно пожал плечами. - И это тоже. Время сёгуната подходило к концу, историческая закономерность, и только, - сказал он с убежденностью бессмертного. Они еще какое-то время поговорили на общие темы того времени, но Кейко так и не осмелились приступить к тому, чего ради была устроена вся эта интрига. Тщательно записывая все то новое, что узнавала, она внимала говорящему мужчине с самым искренним вниманием, и это, конечно, не могло не повлиять на его красноречие. Когда же вопросы и ответы, как показалось обоим, были исчерпаны, Кейко, уже немного освоившись в присутствии Казамы, спросила: - Господин Казама, когда вы позволите прийти еще раз? Демон чуть не выпалил, что хоть бы и завтра, но вовремя вспомнил про степенное достоинство аристократа. - Если вас не затруднит, госпожа Мизуне, то никак не раньше, чем через три дня. У меня есть неотложные дела, - с ленцой протянул он. - Как вам угодно, господин Казама! – радостно ответила Кейко. Она никак не рассчитывала, что мужчина согласится терпеть дольше прошедшего, и просто не верила своей удаче. За три дня она успеет переписать все, что узнала сегодня, и лучше подготовить новые, более детальные, вопросы. Прощаясь, она снова низко кланялась Казаме, благодаря его за помощь и отзывчивость. Провожая ее взглядом, демон вдруг заметил, какой у Кейко неожиданно широкий для женщины шаг – летящий, маняще свободный. Ему вдруг так неудержимо захотелось позвать ее и сказать, чтобы приходила все же завтра, но лишь из одного упрямства он чуть не до крови прикусил язык, ругая себя за необъяснимую слабость. Он снова курил, выйдя на энгаву, и наблюдал за тем, как Кейко пересекает поляну и скрывается в бамбуковой роще. Шаг был такой же неприлично широкий и почему-то очень соблазнительный. И кимоно так ладно лежало на плавных изгибах ее фигуры. - Какой же длины ее косимаки, ксо… - сам у себя спросил Казама, тщетно пытаясь вспомнить, когда же в последний раз у него была женщина. А полчаса спустя стоически помалкивал в ответ на ехидное замечание Каторо, что, мол, знаем мы ваши дела, Чикаге-сама, лишь бы дымить да в небо пялиться. Три дня спустя они снова сидели друг напротив друга, распивая чай и ведя непринужденную светскую беседу о погоде и расцветающих весенних красотах. Кейко быстро проглядывала исписанные накануне страницы, выстраивая в голове логическую цепочку вопросов, и мысленно молясь, чтобы по незнанию не ляпнуть чего-нибудь лишнего. Казама с деланным равнодушием прихлебывал чай, затягиваясь между глотками табаком, и украдкой наблюдал за тем, как сходятся и расходятся на переносице девушки дуги тонких бровей. Она так глубоко ушла в свои мысли, что не вскинула лицо даже тогда, когда демон уже откровенно нагло начал скользить взглядом по ее скулам, губам, спустился к наглухо запахнутому вырезу кимоно, замечая, что и сегодня ее нагадзюбан не белый. Небесно-голубой, на контрасте с глубоким индиго – цветом верхнего кимоно, - полы которого были безупречно ровно подоткнуты под колени сидящей девушки. Узел на светлом оби был иным, не таким, как в прошлую встречу, но Казама, больше увлеченный изучением линий кистей склонившейся перед ним в приветственном поклоне девушки, попросту не запомнил его. Он засмотрелся, как Кейко перебирает, один за другим, желтовато-серые листы бумаги, усыпанные ровными столбиками иероглифов, и в этот момент девушка подняла лица, вскидывая на мужчину свои широко распахнутые, чистые и невинные глаза. - Вы готовы, господин Казама, мы можем начинать? – спросила она, даже не заметив, каким пристальным вниманием была наделена. Чикаге, с трудом отрываясь от ее глаз, с привычной неторопливой ленцой протянул: - Да, конечно, если вам угодно. - Я подумала… Может, сегодня самое время уделить время личности командира Шинсегуми? Думаю, это прояснило бы многое. Итак, Кондо Исами… После загадочной смерти Серидзавы в феврале 1864 года – единоличный командир Нового ополчения. По отзывам очевидцев тех времен, справедливый и в меру строгий, но не лишенный некого тщеславия. Что вы знаете о нем, господин Казама? - Признаться, не так уж и много. Кондо был достаточно неприметен, даже на фоне этих в целом непримечательно-серых простолюдинов. Я не сталкивался с ним в бою, и уж тем более в рамках дипломатических переговоров, поэтому мне сложно оценить его храбрость, остроумие, находчивость, кои таковые имелись. Думаю, он был скорее номинальным лидером, нежели реальным, идейным. Идеи выдвигали другие, вдохновляли другие, Кондо просто стоял во главе этого балагана и с важным видом, в дни успеха, принимал благодарности, а в дни неудач отчаянно думал, что же делать дальше. - Мне говорили, что в одной из последних битв, когда и количественный, и качественный перевес был на стороне имперских войск, Кондо, несмотря на отчаянные уговоры соратников, не подал сигнал к отступлению. Это привело к большим ожидаемых потерь и подорвало веру некоторых в своего командира. Что вы скажете по этому поводу? - То же, что и раньше. Чтобы вершить историю, мало одного желания и глупой веры в невозможное. Надо родиться и вырасти в семье, которая не одно столетие простояла у кормила страны. Надо знать, впитать с молоком матери тактику и стратегию, историю и философию боя и политики, а не ворваться в эти сложные сферы в уже не юном возрасте, наивно полагая, что будучи руководителем додзе, можно стать руководителем движения, привлечь на свою сторону людей. Большой ошибкой Кондо стало его самомнение. И тщеславие, которое так отличало всех этих выскочек. - А что насчет устава Шинсенгуми? Что вы скажете о нем? Кому-то он казался образчиком дисциплины. - Жалкое подобие самурайского кодекса. Сеппуку за любой выдох в сторону. Вот оно, отсутствие истинной дисциплины – внутренней. Только такими угрозами и можно было собрать в кучу тех, кто состоял в Новом ополчении. А брали туда всех подряд, в большинстве своем – низкородных, главное, чтобы знали, с какой стороны за меч хвататься. - Но ведь это работало, господин Казама. Несмотря на всю низкородность личного состава. Не это ли главное? – осторожно, видя, как раздосадован ее вопросом мужчина, спросила Кейко. - Важна, госпожа Мизуне, конечная истина. И на сей день она такова, что от Нового ополчения и псевдоидей, которые оно отстаивало, не осталось и следа. В конечном итоге смерть, которой так грозили всем и каждому, расставила все по своим местам. Возможно, печально, но закономерно. - Декорации этого мира переменчивы, господин Казама, а вот люди остаются прежними. Идеалисты продолжают разбиваться о стену недоверия и отчаянно сражаются за свои принципы, негодяи, дождавшись конца боя, принимают стороны победивших, равнодушные с неподражаемым видом рассказывают о том, как их это не касаются, и, наконец, большинство обывателей, которых волнует лишь цена на рис и рыбу. В итоге умрут все, от эта [Низшая каста в Японии, “неприкасаемые”] до императора. Что же тогда, по-вашему, важно, что останется после всех них? - Мне, как равнодушному, все равно, госпожа Мизуне. Жизнь моего клана всегда была превыше режимов, превыше каст, практически наравне со смертью. Я, как вы изволили тонко подметить в предыдущем монологе, отношусь к равнодушным, и, в самом деле, какой мне интерес, есть ли у императора шелк на тысячное по счету кимоно, а у бедняка на столе – чашка риса. - Но идеи, высшие идеи, господин Казама, такие понятия, как честь, искренность, преданность, служение чему-то и кому-то. Неужели все это для вас лишь пустой звук? - Более пустой пустоты, чем эти слова, я в жизни еще не слышал. У меня свои понятия о том, что и как должно делать. Были, по крайней мере, двадцать лет назад, когда были живы мои родители, отчаянно желавшие видеть меня женатым и при наследниках. Но тогда мне в какой-то миг стала почти интересна та каша, что заварило Новое ополчение, и я демонстративно не явился на смотрины невесты. Насколько я знаю, год спустя она нашла себе более достойного жениха, и после активно пополняла ряды отпрысков его рода. Матушка охала каждую минуту, вспоминая ее добродетели, а отец грозился вытянуть меня поперек спины своей тростью, но это все осталось на словах. Я же остался при своей свободе и своем понимании жизни. А когда мои родители упокоились с миром, я впервые за все прожитые годы оказался предоставлен сам себе, то открыл для себя одну-единственную истину: делай все, что хочешь, если это не мешает другим, и все будет хорошо. А если мешает, то все равно найди способ удовлетворить желания. - Это эгоистично. Очень эгоистично. И… практически аморально, - без осуждения, просто и прямо заявила Кейко. - Да, - так же прямо ответил Казама. – Зато я не мучаюсь из-за наложенных на себя запретов и не разрываюсь между желаемым и должным. Кейко с минуту молчала, понимая, что продолжать разговор бессмысленно. Мягко, ненастойчиво, обратилась к мужчине: - Однако же, мы остановились на господине Кондо и уставе Шинсенгуми. Вам удобно продолжить? Казама неопределенно пожал плечами, раскуривая потухшую за время их страстного диалога трубку. - Мелочь, конечно, - продолжила Кейко, - но Кондо Исами единственный из них, кто не стал одеваться на европейский манер и остался носителем традиционных одежд и прически. - Это все его тщеславие. Видимо, все еще надеялся, что с мечами и в обычных тряпках можно победить прогрессивное огнестрельное оружие. - То есть он заставил своих подчиненных сделать то, чего не желал делать сам? – удивленно спросила Кейко. - Получается, так. Мотивируя тем, что это не его идея, Кондо продолжал тешить свое самолюбие. К тому времени он успел получить звание хатамото, и решил, что негоже ходить ему с куцым хвостом волос и в европейской одежды. Это, скажу я вам, еще больше подкосило его командирский авторитет в рядах простых воинов. Да и среди комсостава тоже. - Это могло стать роковым поворотом событий в истории Шинсенгуми в целом? - Разве обреченному на смерть не все равно, от чего погибать? И в какой миг, в конце концов, жизнь его прервется? - Может, будь чуть больше времени, ресурсов, везения… - растерянно развела руками девушка. - Ключевое слово – везение. Вот его-то ополченцам категорически не хватало ни в чем и никогда. Не считая короткого промежутка относительно спокойной жизни в Киото. Кейко хотела добавить что-то еще, но тут Казама резко встал с циновок, вышел на энгаву и, встав вполоборота, проговорил: - Солнце уже низко, госпожа Мизуне. Думаю, на сегодня хватит. Приходите через три дня, как и сегодня. Нет, через два. - Через два? – переспросил девушка, также вставая и на весу убирая в кожаную папку исписанные листы. Казама с минуту боролся, разрываясь между вредностью, упрямством и неимоверным желанием увидеть Кейко как можно скорее. Отвернувшись полностью, затянувшись, сказал небрежно, словно бы нехотя. - Лучше через два. До встречи, госпожа Мизуне. Одежды Кейко шуршали мягко и ненавязчиво – девушка кланялась на прощание, - и легкие шаги, удаляясь по коридору, становились все тише. Когда до слуха Казамы донесся стук входных седзи, он усилием воли заставил себя уйти с энгавы и отправиться во внутренний сад. Он слышал тяжелую поступь Каторо и меньше всего на свете желал быть застуканным вредной старухой за разглядыванием неприлично широкой походки и соблазнительно-стройного стана своей гостьи. Спрятаться от няньки оказалось не так просто, но мужчина первым пошел в атаку, обратившись к застывшей от неожиданности старухе с невинной просьбой: - Каторо, ты же сделаешь мне своих несравненных вагаши? Я так хотел бы отведать их через два дня! Старуха, конечно же, сразу поняла, с кем Казама собрался угощаться сладостями. Онемев от наглости, негодуя, что к ней обращаются с подобной просьбой, она замешкалась с ответом, и демон наигранно громко и радостно подытожил, не оставив ей и шанса на контратаку: - О, моя драгоценная и несравненная нянюшка! Я знал, что сердце твое – собрание добродетелей. Спасибо, что не отказала. Теперь я как никогда буду ждать назначенного дня! Словно нашкодивший мальчишка, Казама, закусив трубку, поспешил ретироваться из внутреннего садика в свои покои. Через два дня, во втором часу пополудни, в нетерпении ожидая явно задерживающуюся Кейко, Казама стоял на внешней энгаве дома, старательно делая вид, что вовсе не обеспокоен ее отсутствием. Каторо вилась вокруг коршуном, снова заведя свою бесконечную сказку о достойных женах и жизнерадостных чистокровных младенцах, кои родятся от них в большом количестве. Чикаге, помня, кому он обязан свежайшими сладостями, стоящими на чайном столике, терпеливо отмалчивался и выдувал табачный дым куда-то вбок. - Ну что, все дела сделали, Чикаге-сама? – не без ехидства спросила старуха, упрямо встав рядом и сцепив высохшие желтые ручки в замок. - Каторо… - молясь, чтобы Кейко пришла как можно скорее и прекратила своим появлением очередной разнос, никак не соответствовавший его возрасту, протянул Казама. – Умоляю тебя, Каторо, не начинай заново. Ведь ты была так добра и любезна, приготовив свои дивные вагаши! - Вы знаете, что я не могу отказать вам в таких мелочах, Чикаге-сама, и пользуетесь этим, - сварливо ответила старуха. - Неужто тебе жалко сладостей для хорошей девушки, Каторо? – поддел ее мужчина. - Мне жалко, что вы тратите столько времени на недостойную вас особу, Чикаге-сама. Вы милостиво уделяете этой простолюдинке часы, которые могли бы потратить на куда как более соответствующую вам даму, и что же мы видим? Нахалка просто не является! Демон откровенно расхохотался после этих слов, вспомнив, как истово и искренне кланялась ему девушка, приветствуя и прощаясь. Отсмеявшись и затянувшись, он сел на энгаву, показывая, что разговор окончен, и бросил напоследок: - Каторо, если у тебя так много времени, то потрать его на что-нибудь более… Соответствующее. Гневно фыркнув, старуха, потоптавшись на месте, наконец-то сдвинулась, но не могла не застолбить последнее слово в разговоре за собой. - Вы еще пожалеете об этом, Чикаге-сама, крепко пожалеете! Уже устало, не на публику, Казама закатил глаза, но тут же с беспокойством вновь уставился на рощу. Где же Кейко? Почему ее до сих пор нет? Он прождал до шестого часа пополудни, чувствуя, как с каждой минутой спор между гордостью и желанием перевешивается в сторону первого. В четверть седьмого Каторо передала ему записку, которую принесли из чайной в соседней деревни, и мужчина в нетерпении, чувствуя, что под покровом грубой серой бумаги скрывается ответ на все его вопросы, развернул конверт, прочтя следующим слова: Господин Казама! Я низко кланяюсь вам и искренне прошу прощения за то, что заставила вас так долго ждать понапрасну, в то время как вы могли бы заняться своими куда как более важными делами. К сожалению, повозка рикши, на которой я добиралась до вашего имения, сломалась на середине пути. Не имея возможности найти другой способ добраться до вас или вернуться домой, я была вынуждена ждать, когда поломка будет устранена. К сожалению, это случилось так поздно, что являться к вам со столь огромным опозданием было бы крайне некрасиво. Позвольте еще раз повторить мои извинения, и позвольте надеяться, что они будут приняты. Я сочту закономерным, если после этого досадного инцидента вы не пожелаете более уделять мне время. С глубочайшим уважением, Мизуне Кейко. Прочитав эти торопливые, буквально источавшие искренние стыд и раскаяние, строки, Казама с облегчением выдохнул, почти перестав злиться по поводу напрасного ожидания. Но выбранную роль решил отыграть как положено. И ответил лишь на следующее утро кратким и высокомерным: Конечно, госпожа Мизуне, вы несколько сбили мои планы, но это сущий пустяк. Я не против вашего общества, если вы постараетесь прийти в тот же час в субботу. Казама Чикаге. Получив этот ответ, Кейко чуть не пустилась в радостный пляс. Ее не огорчило, что до обозначенной субботы было еще шесть дней. Она будет ждать столько, сколько надо. И проведет выпавшее время с толком. Чем дальше она углублялась в суть вопроса, тем сильнее разгоралось в ней желание узнать больше, гораздо больше того, что уже приоткрылось ей. Сосредоточенно проработав над уже сделанными записями до глубокого вечера, девушка решила про себя, что следующей встречу с господином Казамой заведет речь об отце. В тот же вечер Казама, ловко повторив прошлый маневр, снова выбил из старухи-няньки обещание сготовить к субботе сладостей. Однако ожидание далось ему не так легко, как он полагал вначале. И в тот момент, когда он понял, что думает о Кейко больше положенного, Чикаге решил, что дело совсем не в том, что у него давно не было женщины, а в чем-то другом. Несмотря на отсутствие плотского влечения, ему хотелось просто смотреть на девушку. Снова и снова. И слушать ее голос, и следить за мимикой лица, и за тем, как сосредоточенно сдвигаются на изящной переносице тонкие бровки, когда она торопливо записывает все, что он говорит. И, чтобы ему провалиться на месте, если врет, как же долго тянутся эти бесконечно-скучные дни! Казама с трудом представлял, как совсем недавно, чуть больше недели назад, он откровенно наслаждался одиночеством, которое теперь было в тягость. Непостижимым образом демон впервые столько думал о человеке. О человеческой женщине, которая умудрялась быть вежливой и упрямой одновременно, которая умиляла своей детской простотой и наивностью и волновала изысканно-утонченной красотой. И каким-то своим хитрым способом получала от него все, что хотела, даже если изначально он был против. Чикаге вспомнил, как Кейко при ходьбе буквально разрезала воздух гордо расправленными плечами, как разлетались в стороны полы ее кимоно и как соблазнительно обрисовывались контуры стройной фигуры, и сердце его екнуло. И он подумал, что поторопился утверждать, что эта женщина интересует его лишь как занятное явление. Сегодня он впервые подумал о ней, как о Женщине, которую можно покорить, подчинить, завладеть ей и… И будь что будет. Март перевалил за середину, и бутоны сакуры готовы были расцвести со дня на день. К концу недели, после дождя, вишневый сад, разбитый за домой Казамы, наполнился нежно-розовыми цветами и пьянящим ароматом распустившейся весны. В субботу, едва удержавшись от того, чтобы не дожидаться прихода Кейко на внешней энгаве, Чикаге сидел в комнате перед накрытым к чаю столиком и наигранно лениво покуривал свою неизменную трубку, вслушиваясь в долетавшие снаружи звуки. И когда после недовольного “Проходите”, выдавленного Каторо, он услышал легкие шаги, сердце его замерло. Седзи разъехались в стороны плавно и быстро, и Кейко, как всегда, глядя в пол, зашла в комнату, садясь на колени и низко кланяясь. - Добрый день, господин Казама! Разрешите принести извинения непосредственно вам и поблагодарить за ваше великодушие и доброту! Я так рада, что вы позволили мне прийти к вам снова! Казама не помнил, что отвечал, наверное, что-то привычное деланно-равнодушное, и лишь смотрел, не отрываясь, на абрис тонких скул склонившегося к полу лица. И на идеально ровно сложенные друг с другом длинные пальцы девушки. Потом она поднялась, сияя счастливой благодарной улыбкой, и сердце демона снова ухнуло вниз. Уму непостижимо, из-за какой мелочи радуется эта девушка, даже не понимая, что это вредная игра его гордости, и только. Какая же она еще молоденькая и наивная. И просто непозволительно красивая, при таких-то душевных качествах. Казама впервые подумал о том, кто же ее родители, раз так спокойно смотрят на то, что юная незамужняя дочь чуть ли не каждый день мотается куда-то за город. Будь он ее отцом… Мысль о том, что нет у нее никакого отца, закралась в сознание демона. И он с большим трудом удержался от того, чтобы не спросить об этом. Решив, что у каждого свои причины и следствия, он тактично воздержался от могущего стать душещипательным разговора. И, впервые улыбнувшись Кейко, Казама ответил ей: - Рад видеть вас, госпожа Мизуне! Надеюсь, с вами все в порядке после того досадного инцидента? И я вижу, что вы полны сил продолжить нашу грозящую стать бесконечной беседу? - Вы слишком много беспокоитесь о моей персоне, господин Казама, - застенчиво улыбнулась в ответ Кейко, слегка покраснев. – Все хорошо, спасибо вам за теплый прием. - Бросьте, что вы. Это такая мелочь, - с самым равнодушным видом отмахнулся Казама. Указав широким жестом на сервированный столик, невозмутимо вопросил: - Чаю? Думаю, это не повредит, прежде чем мы продолжим нашу беседу. Они уселись, и Казама, как и прежде, на правах хозяина разлил душистый напиток по чашечкам. Пододвинув в сторону Кейко блюдо со сладостями, как бы невзначай проронил: - Моя нянька периодически делает, думая, что я еще не вышел из нежного возраста. Может быть, вам понравится. Девушка взяла и осторожно откусила крохотный кусочек дораяки [Традиционная японская сладость – два круглых бисквита с начинкой из анко (паста из фасоли адзуки)], и лишь усилием воли не захлопала в ладоши, настолько вкусным показалось ей угощение. Видя, как она старательно жует, а в глазах отражается неподдельный детский восторг, Казама про себя усмехнулся, в очередной раз подумав, какая же она удивительно юная и эмоциональная. Ей лет двадцать, вряд ли больше, и как же это ничтожно мало по сравнению с теми двумя с половиной столетиями, что он топчется в этом мире. Когда с угощением было покончено, Кейко со всевозможным почтением похвалила сделанные Каторо сладости. Казама важно кивал, принимая благодарности, и про себя смеялся над тем, как девушка старается соответствовать обстановке и тщательно сдерживает свое чисто ребяческое восхищение. - Вы не против перейти теперь к… - девушка не успела договорить; опережая ее слова, Казама опрометчиво заверил: - Конечно! Спрашивайте, о чем угодно. Кейко вдохнула, набираясь смелости, и одним махом выпалила: - Что вы знаете о Хиджикате Тошизо? Это имя, отозвавшееся в душе застаревшей горечью ненависти, заставило Казаму вздрогнуть. Подняв на Кейко вдруг потемневшие глаза, он вкрадчиво спросил: - А что такого особенного можно рассказать об этом человеке? - он сделал заметный упор на этом слове. - И что вам до него? Вы уже достаточно знаете о Шинсенгуми, уставе, их командире и стремлениях. Более чем для, хм, женщины, не имеющей к историческим хроникам никакого отношения. Давайте начистоту, госпожа Мизуне. Почему вам вдруг так понадобилось знать все о Шинсенгуми? Взгляд его глаз, мерцающих от недовольства темно-рубиновым, заставил Кейко вздрогнуть, но свои глаза она не отвела в сторону. Прекрасно понимая, что с этого человека станется прекратить любое общение, если он не получит удовлетворяющий его любопытство ответ, она впервые в жизни пошла на сделку с совестью. Зная, что не имеет не малейшего права заявлять кому-то о том, кем был ее отец, девушка отделалась полуложью, успокаивая себя тем, что прямого вопроса ей так и не задали. Глядя демону прямо в глаза, Кейко ответила прямо, как есть: - Мой отец был в Шинсенгуми. И он погиб в той войне, так и не узнав, что у него есть я. Лишь во имя его памяти я набралась смелости узнать все возможное о том времени. Больше всего на свете я хочу понять, почему и за что он умер. Простите, что не сказала вам сразу, - окончила говорить девушка, низко кланяясь Казаме. Чикаге лишь нахмурился, вдруг понимая, что ему совсем не нравится видеть грусть на этом хорошеньком личике. Он откашлялся и поспешил замять этот момент, начав старательно припоминать и рассказать все, что только знал о ненавистном ему замкоме. - В народе, да и в организации, строго за глаза, его звали они-фукучо [От яп. “капитан-демон”], - начал он со странной усмешкой. – Боялись, словно он в самом деле демон во плоти, трепетали от одного лишь его имени и уважали отчаянно. И любили также, несмотря на суровый и непреклонный характер. Скажу вам сразу, госпожа Мизуне, это все я знаю со слов очевидцев и шпионов, лично с замкомом Хиджикатой я встречался лишь несколько раз, и то в бою, и не могу сказать, что очень хорошо его узнал. Только понял, что он невозможно горд. И упорно следует самим же придуманному пути самурая, хотя до самурая ему было как до луны. Как и подавляющее большинство комсостава и рядовых членов Нового ополчения, Хиджиката был хоть и из состоятельной, но всего лишь крестьянской семьи. Он недурно, по сравнению с остальными разбирался в тактике и стратегии, дрался на мечах, но… - демон не договорил, прерванный взволнованным полушепотом Кейко. - А в тех боях… Кто же выходил победителем? Досадливо припомнив обрезанную прядь и порез на щеке, Казама коротко бросил: - Ничья. Три раза из трех. - Вы же превосходный мечник, господин Казама? – задумчиво спросила Кейко, и Чикаге вдруг понял, какую оплошность допустил, позволив себе прилюдно обвинить Хиджикату в неумелости. И, сам того не желая, начал отговариваться: - Я несколько неточно выразился, госпожа Мизуне. У замкома напрочь отсутствовала какая-либо техника, он пер напролом с упорством бешеного, наплевав на все каноны кендзюцу и это, конечно же, не могло не раздражать меня, воспитанного в лучших традициях… - он осекся, увидев, какая удивительная улыбка заиграла вдруг на губах Кейко. Зачарованный ею, он так и не решился продолжать дальше, и, улыбаясь в ответ, сказал: - Вы можете спрашивать дальше. - Получается, именно господин Хиджиката Тошизо был тем, на ком держалось все в Шинсенгуми, тем, кто вдохновлял и направлял, когда не оставалось ни сил, ни веры? – восторженно, словно пробуя на вкус имя отца, спросила девушка. - Получается, что так. Именно Хиджиката был негласным лидером этого дурдома. И, кто знает, возможно, эта его заразительная упертость и стала причиной гибели вашего отца, - равнодушно пожал плечами Казама, даже сейчас, двадцать лет спустя, так и не понявший, что же такого раздражающего было для него тогда в личности замкома. Уж явно не то, что крестьянский сын-самоучка дважды был на волосок от того, чтобы хоть как-то перетянуть победу в их поединках на свою сторону. Казама всегда знал, что при желании мог растерзать его в клочья. Нет, не это злило и выводило его из себя в те годы, а что-то другое, более важное, фундаментальное, то, без чего даже жизнь демона рано или поздно теряет смысл. - Я уверена, что дело господина Хиджикаты стоило того, чтобы отдать за него жизнь. Мой отец никогда не отдался бы во власть пустой идеи, - уверенно, но мягко, не желая подпитывать грозящее вспыхнуть пламя противоречия, сказала Кейко. Казама равнодушно пожал плечами, мол, думайте, как желаете, ваше право. И вскоре как-то ненавязчиво они перешли к более общим темам, повседневным. И в какой-то момент, когда демон старательно пытался поддерживать могущую заинтересовать девушку светскую беседу, случилось то, чего он никак не ожидал. Кейко рассмеялась. Нет, конечно, она и раньше улыбалась и выражала свое одобрение и веселье некоторым его весьма успешным попыткам проявить остроумие, но сегодня все было иначе. Забыв о правилах приличия, Кейко смеялась от всей души, широко и белозубо улыбаясь, и даже не думала прикрыться рукавом. В ее глазах сияли задорные солнечные искорки, остренький подбородок и плечи содрогались в такт смеху, и Казама смотрел и слушал, словно зачарованный, чувствуя, как звуки ее голоса отдаются созвучным резонансом с его собственным настроением, и, не выдержав, он рассмеялся в ответ, совсем забыв, с чего же все началось. Но едва раздался его низкий урчащий смех, Кейко вдруг замолкла, опомнившись, покраснела, стыдливо всплеснув руками и виновато воскликнула: - Ох, прошу прощения, я совсем забылась, господин Казама, и позволила себе столь неподобающее поведение! Видя это искреннее раскаяние, смущение и стыд, Казама рассмеялся еще пуще, умиляясь живости и непосредственности ее чувств. Даже извиняясь за несдержанность, это удивительная девушка умудрилась преподнести это с не самой подобающей приличиям горячностью. С большим трудом прекратив смеяться, видя, что ввел Кейко в еще большее смятение, он примиряюще проговорил, успокаивая: - Бросьте, что вы, госпожа Мизуне, все в порядке. Вы слишком плохо думаете обо мне. Я не собирался читать вам мораль, хотя, признаюсь, давненько такого не видел. Кейко, едва отойдя от прежнего смущения, снова вспыхнула, опустила к полу взгляд, объясняя, прошептала в сторону: - Нехорошо отговариваться, но я так долго была в Европе, что привыкла в некоторых моментах быть как европейцы. - Я понимаю, - поспешил заверить Казама, вспоминая события двадцатилетней давности. – Мне приходилось общаться с европейцами. И, да, кстати, уж коли речь зашла о них, что еще оригинального почерпнули вы? – с новым интересом вглядываясь в тонкие черты все еще смущенного девичьего личика, спросил Казама. Припомнив реакцию матушки на панталоны, Кейко едва слышно прыснула, а затем начала рассказывать обо всем другом, что имело право быть обнародованным в такой беседе. О том, как вели занятия европейские учителя, как общаются между собой в семьях, какие книги читают и о чем говорят, в общем, все то, в чем она варилась последние пять лет. Казама, хоть и хмурился часто от неодобрения, слушал с неподдельным интересом. Кейко, воодушевленная его вниманием, совсем раскрепостилась и без малейшего уже стеснения сопровождала свой рассказ выразительной мимикой и жестами. И демон снова и снова ловил себя на том, что ему нравится, как сидит, держит плечи и голову, как говорит, улыбается, как смеется от всей души, позабыв о приличиях, эта неожиданно ворвавшаяся в его жизнь человеческая девица. В ней была поразительная смесь простоты, наивной чистоты, упрямой гордости, которая не давала ей сдать свою точку зрения даже тогда, когда не было ни факта “за”. И, - проклятое воздержание! - пуще всего он был очарован ее походкой, и если и желал скорейшего ухода Кейко, то лишь для того, чтобы снова и снова подглядывать с энгавы, как ниспадают вдоль ее непропорционально длинных ног полы кимоно, как пластично и изящно двигается девушка по направлению к бамбуковой роще. Когда девушка покинула его, он до хруста сжал кулаки, уговаривая себя не поддаваться слабости и не идти на энгаву, желая посмотреть, как она будет уходить. Со злостью подцепив с тарелки полгорсти аманатто [Сушеные бобы в сахарной глазури], Казама вгрызся в них, и за этим нехитрым занятием его застала Каторо, с традиционно недовольным видом пришедшая прибрать чайный столик. Старательно делая вид, что не замечают няньку, демон встал, желая пройти во внутренний садик, но голос старухи буквально пригвоздил его к полу. - Господин Чикаге, все же послушайте меня – перестаньте принимать эту женщину, забудьте о ней, а уж если так неймется, может, в Ёшивару сходите? Резко повернувшись на пятках, Казама впился яростно заблестевшим взором в сморщенные лицо няньки, с которого на него смотрели неожиданно серьезные глаза, и так и не нашел, что ответить. Лишь буркнул, спешно выходя из комнаты: - Не твое ёкайское дело, Каторо. Не чуя под собой ног, он буквально мчался во внутренний садик, и лишь в его умиротворяющей тишине, под сенью цветущих сакур, он почувствовал, как бешено колотится его всегда спокойное сердце. И лишь тогда до него дошла вся суть сказанного нянькой. Он, демон, страстно желал какую-то там человеческую девицу. Не пойми какого происхождения, не умеющую вести себя в приличном обществе, таскающуюся со своими навязчивыми идеями о справедливости истории, словно сумасшедшая, и… Он внутренне захлебнулся, понимая, что список того, что не должно делать приличной девушке, у Кейко практически бесконечен. Но его это почему-то не отталкивает, а лишь притягивает, и с каждой встречей все больше и больше. И сегодня дошло до той точки, когда он, провожая взглядом идеально прямую спину уходящей гостьи, совершенно ясно представил, как зовет ее, догоняет, хватает за запястье, разворачивает к себе и впивается губами в ее губы, еще хранящие мимолетную сладость съеденного угощения, как раскрывает их и пробует на вкус терпкий привкус чая на ее языке. От представленной во всех красках сладкой мечты у Казамы заныло в паху, и он, выругавшись, почти с отвращением отверг про себя озвученную нянькой идею. К демонам шлюх! Пусть перед другими распевают свои однообразные сладенькие песенки. Он насытился ими за двести с лишним лет до такой степени, что скорее будет заниматься самоудовлетворением. Он не просто так засел в родовом имении после гражданской войны, когда окончательно убедился, что мир людей прогнил и не достоин ни капли внимания. И если бы ему удалось найти хотя бы достойную партию, женщину из хорошего рода демонов, он бы и успокоился, не смея просить большего, но такой не было и, если быть объективным, и не будет. Еще во времена молодости его родителей наметилась нехорошая тенденция к увеличению количества смешанных браков между людьми и демонами, а к тому моменту, как сам Чикаге стал озадачиваться поиском подходящей супруги, все стало еще хуже. И вот теперь, когда он решил удалиться от мира и пребывать в компании своих дум, появилась эта Кейко, чудесное и юное создание, которое раз за разом, неосознанно, но упорно, подтачивала его решимость отречься от всего, и стена, которую он так старательно возводил долгие годы, рухнула в одночасье. И до него лишь сейчас дошло, сколь стремительным и сокрушительным был это процесс. Теперь, постфактум, было бесполезно разыскивать в памяти тот самый ключевой момент, но до чего же приятно было гадать, что способствовало повороту на сто восемьдесят градусов – робкое, но не лишенное достоинства, преклонение перед его положением, или чистая и невинная прямота вопросов и ответов? А может, все дело во внешности, и он просто повелся на фарфоровое личико с такими широкими даже для японок глазами? Или, того хуже, на эти соблазнительно-длинные ноги, манящую походку и тонкий изящный стан? Дожили. Он, Казама Чикаге, наследник одного из знатнейших чистокровных демонских родов, не может отвести глаз от человеческой девки. Грезит наяву, представляя, какие прелести скрываются под ее безупречно подобранными нарядами. До дрожи в коленках желает обладать этой дочкой бывшей ойран и неизвестного бунтаря, сгинувшего в гражданской войне. - Гореть мне в дзигоку [Ад в японской мифологии]! – с чувством выпалил Казама, понимая, что уже достаточно долго сидит под вишней, завороженно глядя на мерцающие в лучах закатного солнца бледно-розовые лепестки, а возбуждение ни капельки не уменьшилось. Он снова и снова, с садистским удовлетворением, думал о том, как будет биться в его руках тонкое девичье тело, как на смену первоначальному сопротивлению придет обжигающая покорность, как будет мучительно сладко обладать этой непохожей ни на кого человеческой девчонкой. Человеческой девчонкой. Проклятье! Человеческой девчонкой! Клановая гордость отчаянно боролась с сумасшедшим желанием, призывая пойти на компромисс, уговаривая сходить в самый дорогой бордель и трахнуть самую дорогую шлюху, если уж так хочется трахаться, но Казама решительно послал гордость куда подальше. Он совершенно точно решил для себя, что шлюха ему не нужна. Ему нужна эта несносная Кейко, которая смеется во весь голос, не прикрываясь рукавом, настырно лезет со своими дурацкими вопросами и, кажется, ходит без нижнего белья. А еще умопомрачительно мило, с неподдельной детской радостью, ест сготовленные вредной Каторо сладости, и так восторженно благодарит его за каждое следующее приглашение. Разве такую купишь за деньги? За все те немалые деньги, что есть у Казамы? Такую можно только взять. Как берут то, что считают своим по праву.