История пятая. Казама Чикаге

Вернувшись домой после трехлетнего курса учебы на Аляске, я первым делом бросилась к семейному фотоальбому, пухлому и увесистому. Во время перелета, утомительного и долгого благодаря десятичасовому ожиданию в аэропорту Лос-Анджелеса, мне приснился странный, пугающий своей реалистичностью, сон. Я шла по очень длинному коридору, похожему на тот, что был в моем доме, но все же несколько другому. В самом его конце мелькал неровный огонек, но я почему-то вдруг свернула влево, толкая тяжелую, протяжно скрипнувшую дверь, и очутилась в освещенной лучами садящегося солнца незнакомой комнате. В ней было пусто и пыльно, лишь посередине стоял небольшой низенький столик, а на нем лежал раскрытый фотоальбом, раздутый от неимоверного количества дагерротипов, более поздних черно-белых снимков, полароидных карточек и уже современных, ярких глянцевых цветных фотографий. Мимо такого нельзя пройти. Особенно во сне, когда ты уверен, что во всей Вселенной есть лишь ты один, без свидетелей и возможных осуждающих взглядов. Я смело прошла вперед, опустилась перед столиком на колени и увидела первый снимок – большой, закрывающий собой весь разворот альбома, искрящийся чистыми яркими цветами. На нем, как и на большинстве традиционных японских фотографий, в самом центре сидел старейший член семьи - маленькая высохшая старушка; от нее, словно волны от брошенного в воду камня, расходились ровными полукруглыми рядами родственники, от более старших к младшим. Я продолжила листать, идя от конца к началу, от современности к более старым снимкам, и вдруг с удивлением обнаружила себя, в белом свадебном наряде, под руку со своим бывшим соучеником. С сомнением покачав головой, я пошла дальше, недоумевая. Чего только не приснится после напряженной учебы и сложных экзаменов! Я продолжила свое путешествие по кадрам жизни и во времени дальше, и обнаружила фотографии своих родителей, таких, как они были сейчас, десятилетием раньше, совсем молодых и юных, только-только обручившихся. Затем следовали мои дедушки и бабушки по обеим линиям, и даже некоторые знакомые лица следующих поколений. Мне посчастливилось увидеть и запомнить одну прабабушку и одного прадедушку. Дальше же следовал хоровод незнакомых, но, тем не менее, родных лиц. Поколения сменяли поколения, пролетали мимо образы и эпохи, и в какой-то момент я даже забыла, сон ли это или реальность. И вдруг я словно споткнулась на ровной дорожке, увидев на старом, потрескавшемся дагерротипе, датированном серединой девяностых годов девятнадцатого века, светящееся молодостью, красотой и силой мужское лицо. Я вздрогнула, ощущая взгляд насмешливо прищуренных глаз как наяву, и в тот же миг проснулась, разбуженная громким, звенящим от усилителей, голосом диспетчера, огласившего на весь аэропорт начало посадки на мой рейс. Встряхнувшись, я прижала к груди болтавшийся на одном плече рюкзак и вприпрыжку помчалась к обозначенному терминалу. О странном сне я вспомнила лишь в такси, везущем меня по родному Токио к дому. Неудивительно, что первым делом, презрев отдых и раскладку вещей и привезенных сувениров, я ринулась к семейному фотоальбому. Таинственный незнакомец, привидевшийся мне на несуществующей фотографии, не покидал мое воображение. И хотя разумом я понимала, что вряд ли этот на диво светловолосый красавец мог быть моим родственником, любопытство было превыше всего. Не дыша, я смело перелистнула в самое начало, и чуть не вскрикнула, почувствовав, как разум отказывается верить увиденному. Светловолосый незнакомец, сияя невообразимо счастливой улыбкой, выглядывал из-за плеча сидящей перед ним молодой красавицы, на губах которой играла такая же счастливая улыбка. Его руки бережно обнимали ее, сойдясь на выпирающем животе, подбородок покоился на хрупком плече, и старый, блеклый снимок излучал столько тепла, света и неприкрытой влюбленности, что захотелось сощурить глаза, как против яркого солнца. Коснувшись кончиками пальцем края дагерротипа, убедившись в его реальности, я скользнула взглядом ниже, к подписи, гласившей, что этот снимок был сделан первого декабря тысяча восемьсот девяносто первого года, в родовом доме клана Казама. Светловолосый мужчина, соответственно, был Казамой Чикаге, беременная девушка – его жена, в девичестве Мизуне Кейко. Прочитав надпись еще раз, посмотрев на дату снимка, прикинув, что было это чуть больше сотни лет назад, и про себя подивилась, что ни разу не слышала ни про самого Чикаге, ни про его жену. Это было странно, особенно если учесть, как всегда родители, дедушки и бабушки тщательно посвящали меня в генеалогические хитросплетения. Определенно, здесь было что-то не так, и я решила разобраться в этой семейной загадке. Родителей, как всегда в середине лета, в городе не было. От теток и дядей я не ожидала получить какой-то более-менее значимой помощи, и решила обратиться к двоюродной прабабушке, на тот момент долгожительнице нашего семейства. Старушка жила на другом конце города, и, наскоро приведя себя после дороги в порядок, оставив чемодан стоящим раскрытым посередине комнаты, я двинулась навстречу разгадке, прихватив с собой все фотографии, на которых фигурировал самый старший в нашей семье Казама. Прабабушка, хвала всем ками, с годами памяти не растеряла, однако про Казаму-старшего, как не напрягалась, ничего не могла вспомнить. Я уже почти разозлилась, потеряв всякое терпение и жалея о проделанном пути, как вдруг, раз за разом пробегая взглядом по разложенным на столике снимкам, с ужасом заметила явную вещь – от года к году, даже спустя десятилетия после первого дагерротипа, Казама Чикаге оставался прежним. Время словно щадило его, не оставляя на красивом, аристократическом лице своих следов. А Кейко, неизменно сидящая рядом с ним под руку, блекла, усыхала, сгибалась под тяжестью прожитых лет, пока однажды просто не пропала из кадра. После этого я нашла еще два фото-упоминания о таинственном предке. Лишь немного постарев за более чем пятьдесят лет, он загадочным образом навсегда исчез из объективов семейных хроникеров. С раскрытым ртом я повернулась к вдруг хитро подмигнувшей мне старушке. - Теперь поняла? – не пряча ехидной улыбки, спросила она. Я помотала головой, умоляюще глядя на нее. - Это же Чикаге, последний чистокровный демон из легендарного рода демонов Казама. Первый из них, кто пренебрег законом и смешал свою кровь с человеком. Я слушала молча, с трудом постигая каждое слово. Казама. Демон. Бессмертный? Бред. Я сидела на тридцатом этаже жилого небоскреба, с улицы доносился привычный шум, ярко светило июльское солнце, и ничего, абсолютно ничего не могло доказать, что в этом мире живут демоны. Однако бабушка продолжала улыбаться хитрющей улыбкой, и я дрожащими руками взяла фотографии, снова и снова впиваясь глазами в каждое новое изображение бессмертного предка. Тщетно. Он упрямо, будто смеялся над бегущим мимо временем, оставался красивым и молодым, словно бог. Или демон. А его жена, на которую он смотрел с неизменным обожанием, сражалась с неотвратимо подступающей смертью. И с каждым годом в счастливых глазах Казамы становилось все больше горечи и понимания неотвратимого конца. И в какой-то момент все встало на свои места. Откашлявшись, я просила бабушку: - Так это правда? Та важно и таинственно кивнула седой макушкой, и с губ ее наконец-то сошла заговорщицкая улыбка. - И ты, - боясь услышать ответ, робко начала я. – Ты видела его? Живым? Говорила с ним? - Видела однажды, у моего сына еще твой отец не родился, но не говорила. Я хмыкнула, снова вглядываясь в самую первую фотографию. Значит, шестьдесят с небольшим лет назад он точно был жив. И если учесть, сколько он прожил до этого, какова вероятность того, что Казама Чикаге все еще жив? Стандартные пятьдесят на пятьдесят, жив или нет, или же… Словно читая мои мысли, бабушка, изобразив напряженный мыслительный процесс, выдала: - Тогда он жил в родовом доме, самом первом и важном доме нашей семьи. В том самом, в котором было отказано всем наследникам. И что-то щелкнуло в моей голове, говоря о невозможности просто вернуться домой и просто продолжить жить, как раньше. Следующим утром, сообщив родителям по телефону, что еду к подруге за город, я отправилась на поиски родового поместья клана Казама, месторасположение которого было начертано на оборотной стороне того самого старого дагерротипа. Я выехала во второй половине дня, вырвалась из толчеи мегаполиса в пригородные поселения, достаточно быстро миновала их и спустя какое-то время мчалась по практически пустому шоссе. Была середина рабочей недели, редкие встречные машины проносились мимо цветными мелькающими пятнышками, и я старалась внимательно следить за дорогой, но это было сложно. Все мои мысли были устремлены вперед, на встречу неизвестному и такому загадочному предку, и хотелось лишь одного – найти, увидеть, а дальше… Признаться, что делать, говорить и думать дальше, я не представляла. Справедливо положившись на судьбу, замысел которой казался слишком уж явственным, я продолжила свой путь, сверяя названия на придорожных знаках с показаниями навигатора. Спустя два часа, миновав какую-то деревеньку, я уперлась аккурат в густую бамбуковую рощу. Дороги, годной, по крайней мере, для автомобиля, дальше не наблюдалось. Но человек может пройти где угодно, если очень нужно. И если очень хочется. Прихватив рюкзак, в который еще дома уложила вытащенные из фотоальбома снимки с Казамой-старшим, я закрыла машину и, приметив ведущую вглубь бамбуковой рощи тропку, двинулась вперед. Миновав заросли за несколько минут, я вышла на просторную поляну, на которой стоял большой деревянный дом, являвший собой странную смесь стилей и материалов. По периметру располагалась традиционная энгава, выходившая к тропинке широким крыльцом, но стены дома были толстыми, с высокими, практически от пола до потолка, окнами; на энгаву выходила массивная дубовая дверь. А вот второй этаж, по сравнению с первым, был легким, изящным; на его балкон выходили привычные седзи, с натянутой между деревянными реями плотной бумагой. Оглядываясь по сторонам, я пересекла пустынную поляну и, скинув кеды на нижней ступеньке, робко поднялась вверх по крыльцу. На идеально подметенных досках энгавы золотились лучи вечернего солнца. Поблескивала справа от двери матовая пуговка звонка. Выдохнув, я осторожно надавила на нее, с замиранием сердца слушая, как отдаются гулким протяжным эхом переливы звонка внутри кажущегося безжизненным дома. Когда звон утих, я с надеждой вслушалась в надрывную тишину по ту сторону двери. Ни шороха не долетало оттуда. Чудесным образом набравшись наглости и смелости, я легонько потянула за ручку, и тяжелая дверь подалась вперед, пропуская меня с полутемное помещение. Тихо, на цыпочках, я пошла вперед, отметив, что обстановка внутри была все же традиционной. Коридор был длинным, гулким; мое сбившееся вдруг дыхание отражалось эхом от плотно сдвинутых седзи, и я, не находя в себе дерзости раздвинуть их, шла дальше. Наконец, промелькнула полоса света. Я повернула налево и оказалась в небольшой комнате, выходящей огромными окнами на лужайку перед домом. В комнате было пусто, но воздух ощутимо странно колебался, словно ветер гулял, хотя створки окон были плотно закрыты. Я прошла вглубь комнату, настороженно осматривая стены, украшенные нарисованными масляными красками пейзажами, затем камин, совсем европейский, добротный, даже сейчас, незажженный, излучавший тепло. На широких подоконниках лежали словно бы небрежно брошенные чьей-то рукой подушки, и раскрытая посередине, обложкой вверх, книга в потертом кожаном переплете. Я подошла к окну, не смея коснуться ни кожи переплета, ни ткани наволочек, и зачем-то начала изучать хитрый узор на деревянных рамах, как вдруг за спиной раздались чьи-то шаги. Сердце, гулко стукнувшись о ребра, ушло в пятки. Кожей ощущая чей-то спокойный изучающий взгляд, я медленно, сначала корпусом, и лишь затем лицом, развернулась, и, задержав дыхание, подняла глаза. С насмешливой улыбкой, которую ни стерли ни прошедшие столетия, ни горечь утрат, лишь самую малость постаревший и не растерявший горделивой осанки и по-юношески гибких движений, передо мной стоял Казама Чикаге собственной персоной. И смотрел своими странно-мерцающими в лучах заходящего солнца винно-красными глазами. Я подумала, что на его лице подозрительно мало морщин, лишь в уголках губ и глаз, как бывает у людей, которые часто, от всей души, улыбаются. Или улыбались когда-то… Это совсем не вязалось с кажущимися выточенными из холодного мрамора линиями подбородка и скул. Проживший не одно столетие демон что-то сказал, обращаясь ко мне, но я, не слыша и не понимая, пошатнулась и провалилась в мягко-затягивающее забытье. Когда я очнулась, за окнами уже было темно. Я находилась уже в другой комнате, на стенах не было жизнерадостных акварелей, лишь плясали на панелях из темного дерева красноватые язычки пламени. Я лежала на футоне, лицом к большому, от пола до потолка, окну, спиной к выходу. Чувствуя, как гудит в голове напряженная пустота, как дрожат ослабевшие вдруг руки, я осторожно оперлась на них, приподнимаясь, и огляделась по сторонам. Источником света в этой комнатке служила металлическая жаровня, полыхающая красноватыми отсветами. Чуть в стороне от нее, возле приоткрытых оконных ставен, спиной ко мне сидел Казама и курил трубку, медленно, словно нехотя, выдувая беловатые колечки дыма в ночную тьму. Впившись в горделиво распрямленную спину родственника полным ужаса взглядом, я неосознанно попыталась отодвинуться, насколько это было возможно, и, конечно же, этой беспорядочной возней выдала себя. Не поворачивая головы, в перерывах между затяжками, Казама с ленцой вопросил: - Ну, теперь-то ты понимаешь, почему я оставил семью? Я кивнула молча, забыв о словах, как будто уверовав в его сверхъестественную способность видеть затылком. В самом деле, кому понравится, когда родственники то падают в обморок, то вершат за твоей спиной предохраняющие от сглаза знаки, позабыв, кто такой на самом деле их предок. - Все правильно, мне надоели эти бесконечно удивленные лица и полные жалости вопросы относительно моего самочувствия. Эти идиоты почему-то думали, что практически бессмертного могут терзать лишь телесные немочи, - фыркнув, продолжила свой монолог спина Казамы. Я снова кивнула, и почему-то с облегчением выдохнула. Кажется, Чикаге нисколько не злился на мое бесцеремонное вторжение. Краем глаза я заметила лежащий рядом с футоном мой рюкзак. Резкий скрип оконных петель нарушил воцарившуюся было тишину. - Воздух здесь дивный, - объясняя, пошире распахнул ставни Казама. – И цикады поют. Из окон пахнуло влажной свежестью, тонким ароматом жасмина, и донеслись просто умопомрачительное щелканье цикад. - Тебя как звать-то, девочка? – впервые за все это время повернувшись лицом, спросил Казама. - Кейоко, Казама-сан… - боясь оторвать взгляд от своих сцепленных поверх тонкого одеяла пальцев, проговорила я. - Можно просто Казама, - безразлично проронил он. – Или Чикаге, или просто дед. И лучше на “ты”. В общем, как тебе удобно. Мы родственники, но не настолько близкие, чтобы меня коробило от вопиющих проявлений непочтения к старшим. После этих слов на его лице впервые отобразилось слабое подобие улыбки. И морщинки в уголках глаз и четко очерченных тонких губ тут же стали глубже. Десять минут спустя мы сидели друг напротив друга, разделенные низеньким столиком, и пили чай, вкус которого я вряд ли когда-то забуду. Казама продолжал курить, старательно выдыхая терпко пахнущий дым в сторону окна, и молча изучал меня, я же просто пила чай, почему-то не считая правильным первой задавать какие-то вопросы. - Итак, Кейоко… - словно подводя мысленно итог, медленно протянул Чикаге. – Чем или кому обязан я твоему визиту, моя ёкаи знает через какое колено внучка? Я испуганно и быстро посмотрела на него, с удивлением подмечая пляшущие в глазах деда шутливые огоньки, и просто улыбнулась в ответ. - Ты приснился мне в дороге, – тонкая белесая бровь Казамы взлетела вверх. – Да, приснился. Как будто я смотрю семейный альбом и вдруг вижу тебя. Признаться, раньше я никогда не замечала твоих снимков, а тут буквально озарило. Еле до дома доехала, бросилась к альбому, а там и в самом деле ты. Папа с мамой никогда о тебе не рассказывали. И дедушки с бабушками. Это показалось мне странным. Я поехала к прабабушке Миоко, и она рассказала все то немногое, что знала. - Ох, Миоко-чан, Миоко-чан! – качая головой, воскликнул Казама. – Всегда была болтливой девчонкой. И даже сто лет в этом мире нисколько не изменили ее. - Ты не доволен? – озабоченно спросила я, пытаясь оценить, что скрывается за этим шутливым тоном. - Мне все равно, - безапелляционно заявил Казама. – Ну, ты приехала, увидела. Любопытство удовлетворено? Я покачала головой, под столом перекрестив на удачу пальцы. - Я привезла тебе все снимки. И самый первый тоже. Тот, что был сделан в этом доме первого декабря тысяча восемьсот девяносто второго года. Чикаге вздрогнул, и взгляд его стал опасно-сердитым. - Я не просил тебя об этом, девочка. - Я знаю. Но я еще и не ответила до конца на твой вопрос – зачем я сюда приехала. Для меня честь увидеть тебя, первого из рода, которому я принадлежу, но мне также хочется знать, что заставило тебя сделать так, что в итоге кровь демонов уже которое поколение мешается с кровью людей. Казама молчал, пристально изучая меня напряженным взглядом, и вдруг хмыкнул, вытаскивая трубку изо рта, стуча чашечкой по блюдцу, выколачивая из нее прогоревший табак, и вытягивая из-за пазухи кисет. - Хочешь знать, какой была та, что перевернула всю мою жизнь и заставила попрать столетиями исповедуемые принципы? Я кивнула, а затем зачем-то поклонилась деду. Неглубоко, но он заметил. Набив чашечку новой порцией табака, он снова перебрался к окну и, с удовольствием вдыхая ставший отчетливо влажным ночной воздух, раскурил трубку. - Она была настойчивой. И любознательной, – сизые колечки, одно за другим, уплывали в ночной синий полумрак. – После нас все девочки из рода Казама вырастали такими. Ты, кстати, не исключение, - добавил он с усмешкой. Казама снова сидел ко мне спиной, лицом к распахнутому окну, и лишь интонации его низкого, бархатистого голоса могли сказать, созвучны ли его слова мыслям в данный момент. Из-за бамбуковой рощи, оградившей дом колыхающей на ветру непроницаемой оградой, потихоньку вываливалось спелое желтое яблоко полной луны. Словно собравшись с силами, Казама проговорил чуть тише: - А еще она была дочерью человека, которого я ненавидел больше жизни… После этих слов я окончательно приросла к своему месту и с замиранием сердца приготовилась слушать самую потрясающую историю любви.

***

Ранняя весна 1890-го года После месячного плавания пара часов в экипаже должны были показаться кратким мгновением, но Кейко, чуть душу не отдавшая ками в первый же день качки, была теперь особенно чувствительна к малейшим колебаниям. Ее личико было бледным, с подозрительным зеленым оттенком, и не надо было хвататься за зеркальце, чтобы еще раз убедиться в этом. Здоровый цвет лица словно объявил ей бойкот. Закатив глаза и в изнеможении откинувшись на мягкую спинку, Кейко с завидным равнодушием представила, что скажет матушка об ее внешнем виде. Матушка, которая даже в ночном кимоно, разменяв пятый десяток, умудрялась выглядеть произведением искусства. Про фигуру матери, по-девичьи стройную и подтянутую, Кейко решила не вспоминать. Не то чтобы у нее самой была хуже, нет, но тот факт, что с двадцатипятилетней разницей в возрасте пять лет назад они выглядели почти сестрами, и вряд ли что-то изменилось теперь, немного смущал девушку. А уж количество восхищенных взглядов, в которых буквально купалась Мизуне Инохара, каждый раз заставляли Кейко чувствовать свою неполноценность. И хотя мать не ставила перед собой такой задачи – вознестись за счет юной и неопытной дочери, - и, напротив, была просто образцовой родительницей, Кейко все равно ужасно стеснялась себя. И продолжала безумно восхищаться и гордиться матерью. Экипаж дернулся из стороны в сторону, наехав, видимо, на какой-то камень, и очередная тяжелая волна дурноты прошлась по обессилевшему нутру Кейко. “Сейчас бы кусочек шоколада, - беспомощно подумала она, обмахиваясь веером. – Маленький такой кусочек, горько-пряный, бодрящий, такой необходимый…” Кстати, о шоколаде. Вспомнив, в каком количестве она и ее подруги по колледжу поглощали неприлично вкусный швейцарский шоколад, привозимый щедрыми родственниками некоторым особо счастливым ученицам, Кейко почему-то стало еще хуже. “Знала бы матушка, - отрешенно подумалось ей. – Сказала бы, что настоящая женщина никогда не идет на поводу у своих желаний. Особенно таких примитивных” Возможно, она бы поддержала мать, не знай, каким необходимым может стать шоколад. Но в его темно-коричневых дольках было столько приземленного и такого нужного счастья, что Кейко теперь с трудом представляла, как она раньше жила без шоколада. К слову сказать, где-то на дне дорожных сумок лежала пара завернутых в плотную бумагу плиток, за неспешным поеданием которых Кейко мечтала скоротать плавание. Но океан с самого начала восстал против нее и ее желудка, и потому шоколад остался нетронутым. И в этом можно было увидеть знак и попробовать приобщить строгую, но непредсказуемую матушку к запретному удовольствию. Экипаж снова дернулся, и Кейко неимоверным усилием воли сдержала подступающий рвотный позыв. Еще не хватало предстать перед матерью после пятилетней разлуки в столь неподобающем виде! В этот миг экипаж замер, и снаружи стали долетать взволнованные и радостные голоса. Собрав волю в кулак, с усилием натянув на измученное лицо радостную улыбку, Кейко распахнула дверцу кареты и, щурясь против яркого мартовского солнца, вышла из экипажа, проигнорировав услужливо подставленную кучером скамеечку. Про себя удовлетворенно подумав, что эти европейские панталоны дают куда как больше свободы движения, нежели традиционная косимаки [Короткая юбка, которую японские женщина носили вместо нижнего белья], Кейко широко шагнула вперед, попадая в дрожащие от волнения руки матери и чувствуя, как по лицу начинают течь нежданные слезы. Они искренне думала, что повзрослела за эти пять лет, но душа ее не могла притворяться. Пуповина, связывающая ее с Инохарой долгие девять месяцев, была перерезана двадцать один год назад, но связь стала лишь толще и прочнее. Кейко по-прежнему оставалась девочкой, для которой нет никого важнее и дороже родной матери. - Ты повзрослела, - волнующая смесь горделивой печали, звучавшая в голосе Инохары, заставила Кейко содрогнуться. Руки матери, сильные и нежные, перебирали тяжелые пряди мокрых волос, расчесывали, выравнивали волосок к волоску. Кейко, чуть не мурча от удовольствия, сидела в офуро, наслаждаясь горячей ароматной водой и ласкающими прикосновениями. - Как будто никуда и не уезжала… - чуть слышно прошептала она, снова и снова с радостью осознавая, что ничего-то не изменилось в этом доме с тех самых пор, как пятнадцать лет назад ее мать перестала быть ойран, раз и навсегда избавленная от веселого квартала щедрым выкупом без ума влюбившегося в нее господина Фуздзивары. Высокопоставленного чиновника не смутило даже наличие девочки, отец которой, со слов Инохары, пропал без вести в конце смутных 1860-х. Господин Фудзивара слишком уж полюбил Инохару и все, что было связано с ней. И маленькая Кейко не стала исключением. Он дал девочке все, кроме своего имени, но никто не упрекал его в этом. Инохара была счастлива, что рядом с дочерью был такой добрый и заботливый мужчина; это на какое-то время избавило ее от откровенного разговора с дочерью. Но теперь, она чувствовала это, время правды почти пришло… - Как хорошо, что ты не поддалась общему безумию и не выстригла челку, - продолжала ворковать над дочерью женщина, с удовольствием расчесывая ее волосы. – Некоторым подобная прическа даже к лицу, но не тебе, с твоим чудесным овалом. Я и представить не могла, что за пять лет твое милое нежное личико станет таким… - Инохара замолчала, подбирая слова, и Кейко внутренне напряглась, боясь неизвестности. - Да, Кейко, твое лицо стало дивным, другого слова и не придумать! – мягко рассмеявшись, закончила женщина. Девушка чуть слышно выдохнула, расслабляясь, и тут Инохара выдала, тихо и печально: - Ты теперь так похожа на своего отца… Кейко широко распахнула глаза, встречая взгляд глубоких черных глаз матери, и видя в них отражение своих, серо-сиреневатых. Инохара не отвернулась, ответила на вызов дочери прямо, без колебаний, но Кейко не решилась спросить мать сейчас о том, что уже не первый год терзало ее сознание. Может быть вечером, за чаем, ей хватит смелости… После омовения она долго крутилась возле небольшого зеркальца, придирчиво разглядывая свое покрасневшее от волнения личико, изящное, с чуточку вытянутым носом, красиво очерченными линиями скул и подбородка, почти европейским разрезом больших глаз. Длинные темные волосы, блестящие, словно антрацит, ниспадали вдоль висков и щек прямыми тяжелыми прядями, придавая коже утонченную бледность. Вздохнув, Кейко подобрала волосы в тяжелый свободный пучок и пошла в комнату матери, где они уговорились испить чаю и обсудить все-все-все самое важное и неотложное. Вечер долгожданного воссоединения начался на позитивной высокой ноте. Задыхаясь от смеха и радости, Кейко сбивчиво и торопливо пыталась рассказать Инохаре обо всем увиденном и услышанном, смешав в пеструю кучу учебу, подруг, пару кавалеров, бельгийский шоколад, романы сестер Бронте, чудные европейские панталоны и корсеты, и многое другое, такое неизбитое, такое волнующее. Инохара сдержанно улыбалась кончиком губ, слушая россказни дочери, изредка вставляя свои короткие комментарии: - Утягивать талию? Безумие. А как же циркуляция чакры? Странные создания, едят шоколад и пекутся о фигуре. Не проще ли быть более сдержанными в еде? Как, эта дама осмелились описать в книге поцелуй? Ками-сама, Кейко, чего еще ты начиталась в этом своем колледже? Ах, не в колледже? Подруги читали?! И так далее, и тому подобное. Но когда Кейко, заговорщицки хихикнув, протянула матери бумажный сверток, и она извлекла из него панталоны из воздушного нежнейшего шелка, Инохара не выдержала и рассмеялась, прикрывая лицо рукавами. - Ты хотя бы примеряла это, Кейко? – отсмеявшись и с недоумением разглядывая странную одежду, спросила Инохара. И тут девушка выдала, заливаясь неприлично громким смехом: “Я даже ношу их, матушка!” Когда веселье поутихло, Инохара мягко поправила дочь: - Это несколько некрасиво, Кейко, так громко и откровенно смеяться. Смутившись, девушка поклонилась матери, а затем протянула плитку шоколада: - Попробуйте, матушка, мне так интересно, что вы скажете! С опаской отломила женщина кусочек шоколада, долго разжевывала, дивясь богатству оттенков вкуса, оседающих на языке и небе. Эта была неиспробованная ранее удивительная смесь пряной горечи с нотками ненавязчивой сладости, и он почему-то показался Инохаре смутно знакомым, хотя заморское лакомство она пробовала впервые. Лишь тщательно прожевав и проглотив угощение, женщина начала говорить: - Знаешь, есть в этом твоем шоколаде что-то неуловимо знакомое. Это странная смесь сладости и горечи, их непредсказуемая смена… Потрясающий вкус, словно… - Словно саму жизнь пробуешь, да? – радуясь, что в этом их с матерью мысли схожи, закончила Кейко. Женщина улыбнулась в ответ, и потянулась за следующим кусочком. И лишь когда вечер плавно перетек в ночь, когда было покончено со всеми новостями, Кейко, с трудом заставив себя смотреть матери в глаза, тихо спросила: - Матушка, время пришло, вы ведь не станете отрицать? Инохара, отставив в сторону чашечку с чаем, с грустно улыбкой кивнула. - Тогда расскажите мне о моем настоящем отце, матушка, прошу вас! Подняв вверх указательный палец, словно призывая к терпеливому ожиданию, Инохара подошла к комоду и, выдвинув один из нижних ящиков, после недолгих поисков вытащила из него потертый кожаный конверт. В нем она, насколько Кейко знала, хранила сделанные собственноручно рисунки и памятные записи. Вернувшись на место, женщина неторопливо, бережно развязала скреплявшие конверт веревочки, развернула его, отложила в сторону несколько рисунков и протянула дочери один небольшой, сделанный тушью, набросок. Изумленно выдохнув, Кейко вперилась взглядом в размашистые длинные линии, неожиданно узнавая в них себя, только… Только в мужском обличье, более суровую, целеустремленную и, как ни странно, более изысканную, утонченную, артистичную. Изображенный на бумаге человек казался непостижимо противоречивым и невыносимо совершенным. Кейко на секунду прикрыла глаза, рисуя внутри себя увиденный наконец-то образ, а затем со вздохом сожаления вернула матери набросок. - Мне кажется, что дагерротип не передал бы и доли того, что было внутри него, - тихо проговорила она на миг погрустневшей матери. – Он словно бы куда-то бежит, в любую минуту готов сорваться. И такой прекрасный… Вы можете рассказать, как познакомились с ним, матушка? - Тут и рассказывать нечего, если честно, - начала Инохара. – Его звали Хиджиката Тошизо, и он был заместителем командира Нового ополчения. В январе 1868-го года, все еще надеясь склонить милость судьбы на сторону последователей сегуната, Шинсенгуми покинули Киото и перебрались в Эдо, решив попытать счастья еще раз. Все они пробыли в столице совсем недолго, и я видела Хиджикату-сана буквально несколько раз, но этого хватило, чтобы с головой утонуть в омуте его глаз. Это было роковое и непреодолимое влечение к человеку, который был на голову выше всех остальных, и я ничего не могла поделать. И в итоге у меня появилась ты. - Папа… Он знал про меня? – жадно спросила Кейко. Инохара покачала головой. - Когда я поняла, что ношу под сердцем ребенка, его уже не было в столице. Он, терпя поражение за поражением, продвигался на север, а в середине октября, когда ты родилась, Хиджиката-сан был уже на Хоккайдо. Нахмурившись, Кейко попыталась вспомнить все, что знала о том бурном периоде. Недоверчиво протянула: - У них же не было ни шанса. Зачем он поехал туда? - Он не мог иначе, - пожала плечами мать, раскуривая изящную трубку. – Он был человеком не нашего времени, слишком честолюбивый, слишком преданный, слишком целеустремленный. Он жил своей идеей, от первого и до последнего вздоха был ее непоколебимым служителем, с истинной страстью жертвуя во имя этой идеи все свои физические и душевные силы. Он любил свое дело так, как немногие могут любить человека, и это действовало магнетическим образом. - А как же господин Фудзивара? – не понимая, о чем говорит мать, и пугаясь этого, робко спросила Кейко. Женщина мягко улыбнулась, аккуратно складывая рисунки в концерт и завязывая шнурки. - А господин Фудзивара полюбил меня. Захотел остаться со мной. И это не делает его менее прекрасным и героическим в моих глазах. Знаешь, Кейко, мужчина может говорить, что любит тебя, потому что ты хочешь это услышать, но это не всегда будет правдой. Когда в его жизни появится что-то или кто-то, что будет важнее тебя, ты останешься один на один со своими чувствами, и будешь в обиде за ложь. Есть мужчины, которые не любят тебя и не пытаются обмануть, и ты, отдавая свое сердце и душу такому человеку, не лелеешь пустых надежд. Ты радуешься тому, что есть, и когда он уходит, влекомый тем, что выше и больше тебя, остается теплая грусть, из-за того, что вы самую малость разминулись на жизненном пути, и горячая благодарность за то, что он был честен с тобой от начала и до конца. И есть мужчины, для которых ты – лучшее, что может дать эта жизнь. Которые с самого рождения хотят любить женщину, и выражают это тем, что просто остаются с ней, не пытаясь бежать за тем, что на первый взгляд кажется увлекательнее. Знаешь, это требует определенной силы духа, остаться на одном месте и не пытаться думать, а что было бы, если бы ты пошел дальше. Мне повезло Кейко, в моей жизни не было мужчин первого типа. Я знала лишь честного Хиджикату-сана, для которого вряд ли когда-нибудь стала бы чем-то большим, чем красивая ойран из веселого заведения, и Фудзивару-сана, для которого я стала смыслом жизни. И первого, и второго я любила и люблю, и ни капли не жалею о том, что было. Я узнала, что такое жизнь, что такое счастье, и что такое любовь, и у меня есть все, о чем только может мечтать женщина. И, самое главное, у меня есть ты, моя любимая девочка. Инохара замолчала, задумчиво куря, а Кейко совершенно запуталась в сказанном матерью. Видя смятение дочери, женщина мягко рассмеялась: - Не думай об этом сейчас, Кейко. Жизнь приносит знания тогда, когда человек способен это принять, и при этом не делится ими с бескорыстной щедростью. Знания идут рука об руку с болью, это неизбежно, но в страданиях душа твоя закаляется, ты становишься сильнее и лучше, и, пережив подобное, никогда, даже зная цену полученным знаниям, не согласишься стать прежней. Уже после всех разговоров, взбудораженная как никогда, Кейко крутилась на футоне, тщетно пытаясь уснуть. Рассказанное матерью не шло из ее головы; нарисованный самыми яркими и привлекательными красками, героический образ отца, которого она никогда не знала, крепко засел в восхищенном воображении девушки. Поняв, что уснет она очень не скоро, Кейко встала, передвинула маленький столик поближе к седзи, пошире раздвинула их створки, впуская в комнату яркий свет полной луны и, вооружившись листом бумаги, кисточкой и тушью, в задумчивости нарисовала в памяти образ отца. Такой, каким он предстал ей на наброске матери и, каким он, скорее всего, был на самом деле. С минуту девушка мысленно вырисовывала каждый штришок, а затем в несколько размашистых движений создала основу будущего портрета. Придирчиво окинув взором полученное, она стала накладывать короткие штрихи поверх этой основы, и через час кропотливой работы удовлетворенно отложила кисть, решив наутро показать свою работу матери. Уж она-то точно скажет, поджимал ли Хиджиката-сан тонкие губы, когда был сосредоточен, и залегали ли между изящных бровей крохотные морщинки, родившиеся после многих бессонных ночей напряженной работы. Оставив рисунок сушиться на столике и задвинув седзи, Кейко, чувствуя, как подступает дремота, легла на футон и уснула в то же мгновение. Проснулась она достаточно поздно, когда солнце стояло уже высоко, а рядом, мягко, но настойчиво тряся сонную дочь за плечо, сидела улыбающаяся Инохара. Первая половину дня прошла в беспечных женских затеях – мать с дочерью ходили по торговым лавкам, присматривая и покупая Кейко ткани и готовые уже наряды. Пользуясь тем, что Инохара задержалась с дружеской беседой возле одной из торговок, Кейко нырнула в соседнюю книжную лавку. В полутемном ее помещении, в пыльной атмосфере которой порой мелькали острые ароматы свеженапечатанных книг, Кейко склонилась над кипой писчей бумаги, оформленной в конверт из толстой кожи. Конверт скреплялся двумя шнурками, а возле одного из краев были вделаны две петельки, за которые можно было закрепить кисточку. Эта мелкая, в общем-то деталь, показалась Кейко просто очаровательной и она, даже не спрашивая о цене, попросила завернуть себе этот блокнот. Вечером они с матерью снова пили чай, обсуждая текущие дела, и Кейко набралась смелости показать Инохаре портрет отца. Женщина долго и придирчиво разглядывала его, но поправок так и не внесла. Воодушевленная, Кейко еще порасспрашивала мать о Шинсенгуми, об их делах и стремлениях, но Инохара почему-то отвечала весьма уклончиво и недовольно поджимала губы после каждого вопроса дочери. Когда же Кейко осмелилась поинтересоваться, в чем, собственно причина ее недовольства, Инохара проронила двусмысленное: “Лучше во все это не лезть, доченька, что было – то было”. На том разговор и закончился. Кейко уже покидала комнату матери, когда Кейко, вспомнившую символ Шинсенгуми, словно током ударило. “Макото” – честность, искренность. “Макото” в понимании ее отца, то, за что он отдал жизнь, не было угодным этой стране в те годы. А про неугодных лучше не вспоминать. Какие бы истины эти неугодные не отстаивали. Со вздохом разочарования Кейко прошла в свою комнату. Пять лет, проведенные в сотрясаемой социальными переменами Европе, не прошли для нее даром, отдалив от традиционной закоснелости своей страны и, как ни странно, приблизив к идеям отца, которого она не знала. Разве не имеет каждый право на свободу, искренность, честность? Разве для того люди рождаются, чтобы играть заранее определенную роль, смиряя порывы жаждущей большего души? Ответ на эти вопросы казался Кейко смутным, далеким, практически невообразимым. С минуту глядя на портрет отца, девушка раскрыла купленный днем блокнот, с каким-то непонятные воодушевлением отмечая девственную чистоту бумаги, и вдруг замерла, чувствуя, как уходит из-под ног пол. На обратной стороне кожаной обложки, незамеченный ранее, был вытеснен иероглиф “Макото”. Честность и искренность. И неотделимые от них верность, преданность, поиск и служение найденному. Руки сами собой потянулись к письменным принадлежностям и девушка быстро, боясь упустить детали, записала все то, о чем узнала за эти два дня. И решила, что завтра снова пойдет в книжную лавку. Должны в этой стране быть хоть какие-то упоминания о делах дней прошедших! Торговец в книжной лавке долго и недоуменно разглядывал обратную сторону обложку, предъявленную Кейко с обвиняющими нотками. - Ничего не понимаю, юная госпожа, - в конце концов, в недоумении покачал головой старик. – У меня есть еще пара таких обложек для писчей бумаги, но все они чистые и гладкие. Может быть, мастер-переплетчик что-нибудь напутал? – спросил сам у себя торговец. С самым невинным видом Кейко кротко сказала: - Просто я думала, что это что-то значит, не просто так, вот и пришла к вам, уважаемый. Неужели это ничего, совсем ничего не значит? - Макото, макото… - задумчиво потирая пальцами переносицу, бормотал старик. И вдруг радостно воскликнул: - Ну, конечно же, макото! Верность, искренность, юная госпожа. Бело-бирюзовые хаори, хатамото сегуна, Шинсенгуми. - Шинсенгуми? – недоверчиво переспросила девушка, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее. – Что они за люди, дедушка? - Ох, вы слишком молоды, чтобы помнить, госпожа. Сложно сказать, что за люди они были. Они шли своим путем, и, к добру ли, к худу, не многие их поддерживали. Все это закончилось двадцать лет назад, многое забылось, но слухи, самые невероятные и загадочные, ходят о них до сих пор. Когда, полтора часа спустя, Кейко покинула лавку словоохотливого торговца, она уносила с собой несколько исписанных короткими заметками листков. Материала для размышлений и дальнейших поисков нашлось предостаточно. Самым логичным, думала Кейко, было бы найти кого-нибудь из очевидцев тех дней. Вопрос только – кого? Все те, кто были сторонниками Хиджикаты, либо погибли в боях, либо были казнены за государственную измену, либо сбежали за границу, ища спасения от преследований империалистов. Если же кто-то и остался, то залег на глубокое дно, предпочтя забыть былое, да и вряд ли это были люди, многое знавшие. Оставались лишь противники, которые с безжалостностью натравленных псов готовы были живьем рвать глотки сторонникам и самим членам Нового ополчения. Самые “идейные” противники, кланы Сацума и Чошу, не показались Кейко хорошими собеседниками для задушевных воспоминаний о днях минувших. Однако старик говорил еще про один клан, Казама, который почему-то нигде больше не упоминался. Девушка пыталась выбить из торговца, что да почему, но тот лишь отмахивался, ссылаясь на странность этих самых Казама. Мол, они как не от мира сего, то яростно поддерживали императора, то со снисходительной ленью наблюдали за его бедствиями. Конечно же, с таким отношением их нельзя было назвать верными вассалами последнего. Видимо, были весомые причины, по которым они могли позволить себе подобное поведение. И это внушало Кейко маленькую надежду, что хоть кто-нибудь из этого таинственного клана согласится уделить ей немного времени и рассказать, как есть, без прикрас, о бурных событиях времен гражданской войны. Старик также болтал, что Казамы уже не первое столетие живут к востоку от Эдо, поближе к океану и подальше от людей, расположившись в таком хитроумном месте, что разрастающийся город все никак не дойдет до их имения. Возвращаясь домой, Кейко, окончательно решившись на отчаянный шаг, наняла на рынке рикшу, уплатив тому вперед полцены, и уговорившись, что он придет за ней в полдень. На следующий день Кейко встала на рассвете, и все утро проходила из угла в угол, думая, как лучше начать разговор, как попросить, что сказать, чтобы с ней захотели иметь дело. Матушка, хвала ками, на несколько дней уехала к своей сестре за город, и Кейко была предоставлена сама себе. Уложив в небольшую кожаную сумку бумагу в переплете, несколько кисточек и чернильницу с завинчивающейся крышкой, девушка в нетерпении сидела на энгаве, глядя по сторонам. На улице было достаточно свежо, и Кейко растирала пальцы, дуя на них, и обнимала себя за плечи в попытке согреться. Когда же решила войти в дом и выпить чашку чая, в конце улицы показалась широкополая соломенная шляпа, и через пару минут рикша стоял возле крыльца, окончательно лишая возможности отмотать события назад. Чувствуя, как замирает все внутри, девушка села в легкую повозку, отчаянно прижимая к груди собранные вещи, и про себя воззвала к ками, испрашивая удачи и благословения. Через два часа они достигли цели путешествия. Выйдя у постоялого двора в деревеньке, недалеко от которой располагалось имение клана Казама, девушка расплатилась с рикшей и отпустила его. Выпив чаю и, словно бы нехотя, расспросив болтливую жену хозяина чайной, обслуживавшую ее, девушка узнала, в каком направлении нужно двигаться, что дойти до цели. Вскоре она уже шла по указанной дорожке, миновав деревню и углубляясь в бамбуковую рощу, шумевшей на теплом влажном ветру. Здесь, за городом, было на удивление теплее. Солнце сияло мягко, нежно, от влажной земли исходил волнующий запах пробуждающейся природы. Зеленые стебли бамбука трепетали на ветру, длинные узкие листья создавали причудливую тень. Кейко шла вперед, жадно вглядываясь в просветы между стеблями бамбука, и очутилась на большой поляне, уединенно приютившейся за бамбуковой рощей. Прямо на поляне стоял величественной постройки особняк, одним своим видом внушавший робость и уважение. Выдохнув, Кейко пересекла поляну, поднялась по широкой, натертой до блеска, деревянной лестнице, оставила гэта на последней ступеньке и прошла к входным седзи, несмело постучав по раме. Сначала в доме было тихо, но затем послышались чьи-то неторопливые, размеренные шаги, и седзи распахнулись, являя старуху, выглядевшую столь величаво и неприступно, что поначалу Кейко даже смутилась. Строго, без тени приветствия, старуха спросила, что угодно молодой госпоже. Девушка поклонилась ей, приветствуя, и, отвечая на адресованный вопрос, ответила: - Добрый день! Я сочла бы за честь быть принятой господином Казамой. - Тогда подождите, - ответствовала старуха, удалившись вглубь темного коридора и оставив седзи распахнутыми, но не предложив гостье пройти. Это немного удивило Кейко, но потом она вспомнила россказни торговца о том, какими чудаковатыми слывут Казама, и стала покорно ожидать. Через пару минут старуха вернулась и, сердито насупив брови, спросила, чего желает от господина Казамы гостья. И тут Кейко словно дар речи потеряла. Она никак не рассчитывала, что ей придется убеждать господина Казаму принять ее через кого-то, и уже совсем потеряла дух, поникнув под непреклонным взглядом старой женщины, как вдруг откуда-то из глубины дома раздался зычный оклик: “Каторо, я же сказал, без расспросов!” Старуха встрепенулась, нахмурилась еще больше, и, одарив Кейко нелицеприятным взором, буркнула: - Проходите. Девушка прошла и последовала за явно надутой старухой, только сейчас с ужасом подумав, что не представляет, какой же он, господин Казама. Вдруг он ужасный старик, вредный нравом и любящий издеваться над всеми подряд. Или, наоборот, избалованно-слащавый юнец, видящий во всех окружающих его людях игрушки? За размышлениями Кейко чуть не упустила тот момент, когда Каторо остановилась возле распахнутых седзи, низко поклонилась кому-то невидимому – “Чикаге-сама, ваша гостья”, - а затем удалилась, снова одарив девушку мрачным взором. Выдохнув, Кейко шагнула вперед, входя в комнату, показавшуюся ей сначала пустой. Лишь пройдя вперед на пару шагов, девушка заметила сидящего спиной к ней на энгаве, выходящей во внутренний сад, мужчину. Видимо, он курил трубку, потому что вокруг вились легкие серовато-белые колечки, но сейчас Кейко было не до деталей. Памятуя о более чем высоком положении клана Казама, девушка села на колени, низко-низко кланяясь и внутренне замирая, проговорила: - Прошу прощения за столь неожиданное вторжение, Казама-сан, и от всей души благодарю вас за то, что согласились уделить моей скромной персоне немного времени. Послышался тихий шорох циновки, шорох одежд, скользящие шаги, и девушка поняла, что Казама покинул свое насиженное место. Его голос, низкий, проникающий в самую душу, заставил Кейко вздрогнуть. - Вы можете встать. Я не император, чтобы так преклоняться передо мной. Выпрямившись, девушка сложила ладони на коленях, и лишь тогда осмелилась поднять взгляд. - И не обижайтесь на Каторо, моя нянька с каждым годом становится все вреднее и подозрительнее, и вечно норовит сделать так, как считает нужным. Казама сидел напротив нее, в паре шагов, и взгляд его насмешливо прищуренных глаз изучал гостью самым бессовестным образом. - Что вы, я ни капельки не обижена. Благодарю вас, - еще одним легким поклоном окончила приветствие Кейко, решив не замечать такого непозволительно пристального внимания. - Итак, - прищурившись еще сильнее и рассматривая узор на чашечке трубки, лениво протянул мужчина, - чем я обязан вашему вниманию? Я прекрасно слышал, как вы затруднялись с ответом перед Каторо. Что привело вас сюда, госпожа… - Мизуне. Мизуне Кейко, - опомнившись от вопросительных интонаций, поспешила исправить оплошность и представится хозяину, Кейко. - Госпожа Мизуне, - словно пробуя на вкус ее имя, продолжил тянуть Казама, затягиваясь и пуская к потолку тугое колечко дыма. – Итак? Девушка выдохнула, понимая, что должна сделать невозможное, заставить этого высокомерного мужчину помочь ей, и слова вдруг полились из ее уст гладко и складно, так, словно бы кто-то другой думал и говорил за нее. - Я чрезвычайно благодарна вам, господин Казама, что вы согласились выслушать меня. Я пришла к вам с одной просьбой, и очень надеюсь, что вы поможете, ведь вы – единственный, кто на самом деле может. В истории нашей славной страны были неоднозначные события. Такие, которые с трудом понимались большинством в момент их свершения, а что говорить про тех, кто живет спустя десятилетия? Много людей отдало свои жизни за идеи, которые так и не были воплощены, но сейчас о них никто не помнит, никто не знает, почему именно этот человек желал одного, а вот тот, что напротив него, другого. Двадцать лет назад в нашей стране кончилась гражданская война, в огне которой в очередной раз родилась истина этого жестокого мира – убивай, или будешь убит. Но я верю, что не только это дали нам события тех лет. Я верю, что все было гораздо сложнее, и с вашей помощью была бы счастлива нащупать дорожку к истине. Кейко умолкла, понимая, что теперь ответ за молчаливо сидящим напротив мужчиной. Он чуть качнулся, потягиваясь, словно успел устать за время ее бурного монолога, и Кейко лишь сейчас заметила, что глаза у него диковинного цвета – темно-красные, словно просвечивающийся на солнце сердолик. - Любительница старины и истины? – несколько насмешливо фыркнул Казама, откладывая трубку и впиваясь взглядом в широко распахнутые, честные глаза девушки. – И что конкретно в этой войне интересует вас, госпожа Мизуне? Мысленно воззвав к ками, Кейко выпалила на одном дыхании: - Новое ополчение, господин Казама. Кем они были, во что верили, чего желали, и к чему, в итоге, пришли. Хриплый, с неизменной ленцой, смех мужчины опять заставил Кейко вздрогнуть. - Ах, эти крестьянские сыны, возомнившие себя самураями? Чем же они привлекли ваше внимание, госпожа Мизуне, откройте секрет? - Я лишь желаю справедливости и равновесия. Кем бы они ни были, - с трудом проглотив обиду и нанесенное памяти отца оскорбление, девушка продолжала говорить невозмутимо и уверенно. – Кем бы они ни были, господин Казама, они сыны Японии, часть ее великой и героической истории, и они наравне с другими заслуживают того, чтобы быть увековеченными в памяти людей. Ничто из того, что было, не должно быть забыто. Как, не зная прошлого, мы сможем жить в настоящем и строить планы на будущее? Казама снова фыркнул, со снисходительной улыбкой покачав головой. - Мне нет до хода истории никакого дела. Уж поверьте, прошлое, настоящее и будущее – последние вещи в жизни, что волнуют меня. Точнее, прошлое, настоящее и будущее большинства живущих на этой территории. Так что и ваша просьба мне абсолютно не интересна. Полагаю, на этом наша с вами беседа заканчивается. Расстройству Кейко не было предела. Не в силах совладать с обуревавшей ее обидой, они вскинула на Казаму полные отчаянной мольбы глаза, и тихо, покорно, чуть не дрожа от волнения, проговорила: - Господин Казама, я прошу вас, умоляю, подумайте, не отказывайтесь так сразу, может, где-то в глубине души вы найдете хотя бы маленькую причину немного помочь мне? Пожалуйста, господин Казама, это одному лишь вам под силу, ведь никто-никто больше не скажет и слова о тех временах, не побоявшись потерять своего положения. Я не прошу от вас многого, лишь ответы на вопросы. Господин Казама, умоляю вас! – последние слова девушка почти прошептала, горячо и страстно, снова низко кланяясь сидящему перед ней мужчине. Пару мгновения спустя она подняла голову, впиваясь вопрошающим взглядом в глаза Казамы, и тот лишь сейчас заметил, какое же у нее красивое лицо – изысканно-утонченное, несколько вытянутое, с совершенными линиями подбородка и скул, с широким разрезом глаз, делавших его практически европейским. Обрамленное темными волосами, собранными в простую, но изящную прическу, лицо Кейко являло собой образчик красоты, что всегда рисовал в своем воображении Казама. А ее глаза, редкого серо-сиреневого оттенка, окончательно добили непреклонного демона. В них плескалось столько неподдельной мольбы и отчаяния, что впервые за свою долгую, в пару столетий, жизнь Казама почувствовал, что согласен помочь просто так, лишь по просьбе ставшего вдруг симпатичным ему человека. Человека. Не демона. Но идти на поводу у несвойственной ему доброты демон не желал. Притворно закатив глаза, словно бы девушка отчаянно наскучила ему, он лениво протянул: - Пожалуй, я подумаю над вашей просьбой, госпожа Мизуне. Приходите завтра, в это же время, и, может статься, я смогу вам помочь. Не помня себя от радости, бурно и горячо благодаря господина Казаму, девушка низко кланялась на прощание, снова и снова прижимая к груди тонкие руки и безуспешно пытаясь сдерживать по-детски счастливую улыбку. Она уже давно ушла, исчезла за бамбуковой рощей, а Чикаге сидел на энгаве с трубкой во рту и мысленно прокручивал каждый шаг, каждый взгляд, каждую улыбку этой странной, не похожей ни на одну из виденных им ранее, женщины. - Чикаге-сама, - позвала его возникшая на пороге старуха. - Что тебе, Каторо? – предчувствуя головомойку, недовольно протянул демон. - Зачем приходила эта девушка? Мужчина закатил глаза, откладывая в сторону трубку, вставая и поворачиваясь к няньке лицом. - Не делай вид, что не слышала, Каторо. Лучше осчастливь меня сразу всеми бесценными советами, какие только есть у тебя в запасе, а затем оставь одного. Старуха нахмурилась, явно недовольная тоном Чикаге, но продолжила говорить степенно, убийственно монотонно, именно так, как больше всего терпеть не мог Казама с раннего детства. - Ваши благородные и глубокоуважаемые родители вложили в вас все, что у них было, Чикаге-сама. И они до последнего своего вздоха мечтали лишь об одном – чтобы вы нашли женщину, достойную вас, вашего положения, достойную стать продолжательницей вашего славного рода. Вы же только и делали, что пренебрегали родительской волей, ударяясь то в человеческие интриги, то разгуливая по их веселым кварталам. Ваши досточтимые батюшка и матушка слишком любили вас и сквозь пальцы смотрели на это легкомыслие, но я, Чикаге-сама, помню слова, что сказала госпожа Казама на смертном одре, и я сделаю все, чтобы… - Мой драгоценный отпрыск нашел себе достойную супругу и с честью продолжил наш славный род, - с кислой миной, словно лимон жевал, передразнил старуху Чикаге. – Каторо, пожалуй, на сегодня хватит с меня нотаций. Иди-ка лучше в кухню, посмотри, что готовится к ужину. - Я еще не закончила, господин. И я уйду по другим делам тогда, когда сделаю самое важное! – упрямо воскликнула старуха, готовясь усилить шквал атаки. Чикаге лишь горестно воздел руки к невидимому за потолком небу, плюхнулся обратно на циновки, подперев ладонями свое красивое лицо и с видом обреченного на мучительную смерть вперился в старую няньку вконец одуревшими глазами. - Вещай, мой верный страж, а я повнимаю тебе, - пытаясь хоть как-то поднять себе настроение, безуспешно сострил мужчина. Не обращая внимания на явную иронию, сквозившую в голосе воспитанника, старуха продолжила, в наставительном жесте воздев указательный палец. - Кто эта молодая особа, Чикаге-сама? Уж явно не почтенная они [От яп. “демон”] из уважаемого рода. От нее за ри [Японская мера длины, равная примерно 3,9 км] человеком несет! Слыхано ли, чтобы вы с такой проводили время в стенах родового гнезда?! Зная, что спорить бесполезно, Казама состроил виноватую гримаску. - Мне нет прощения, нянюшка, и не будет. Я навеки осквернил родные стены! – с деланным ужасом прошептал мужчина, все еще надеясь разозлить старуху и прекратить этот поучительный разбор полетов. - Вам лишь бы шутить, Чикаге-сама! Постыдились бы, в вашем-то возрасте! У вашего батюшки в эти годы уже была супруга и вы, наследник и будущая гордость клана. А вы… - Непозволительно холост в свои двести с лишком лет, да, Каторо? И никоим образом не соответствую понятию “гордость клана”? - Вы непозволительно несерьезны, Чикаге-сама! – воскликнула старуха, поняв, что сегодня ей не добиться от воспитанника желаемого. – Что же, я вижу, что вы не настроены слушать слова, которые сказала бы в этой же ситуации ваша мать. Тогда позвольте откланяться. Но прежде чем уйти, я скажу еще раз – мне не нравится, что эта девушка пришла. А еще больше не нравится, что она придет снова. Попомните мои слова, Чикаге-сама, ничего хорошего эта человеческая дочь не принесет вам. - Каторо, да ты, никак, не рада, что у меня появилось хоть какое-то развлечение в этой глуши? – пытался пойти на мировую демон, но нянька была непреклонна. С резким стуком захлопнув за собой седзи, она огласила старческим скрипучим голосом длинный коридор: - Вы уже давно вышли из возраста развлечений, Чикаге-сама. Вам жениться пора! На достойной женщине! А вы сидите тут дни напролет, дымя своей трубкой и созерцая бамбуковую рощу! Достойные женщины просто так на пороге не появляются, уж поверьте мне! Оставшись в одиночестве, Казама снова раскурил трубку и уставился на выдраенный до блеска деревянный настил энгавы. - Достойные женщины? Что же, посмотрим, - неопределенно протянул он, мысленно возвращаясь к Кейко.