Семь созвездий

Тьма овладевала мной. Я не мог больше противиться ей, не мог противостоять бешеному натиску граничащего с безумием желания музыки. Она все еще словно бы звучала в ушах — неясная, отдаленная, но такая красивая и притягательная. Она манила к себе и заставляла окунуться в мир сверкающих лезвий и фонтанов ярко-алой крови. Где был мой Алеша, когда я истошно выкрикивал его имя в слепой темноте палаты, когда захлебывался ядовитыми слезами и молил господа о спасении своей души? Куда ушел он, зачем оставил меня одного неприкаянно бродить серой тенью в бесконечной пустоте и медленно задыхаться и погибать от одиночества? Врачи что-то говорили мне, пытались привести в чувство, но все было безрезультатно — я сам ничего не хотел. Жуткая боль сдавливала виски, и с каждым новым днем она становилась все острее, пока не взорвалась внутри ужасающим ядерным «грибом» и не похоронила под обломками того, что осталось от души, последние сохранившиеся чувства. Я стал никем. Больше не было имени, как не было и мира вокруг, только что-то расплывчатое и непонятное, одно большое «ничто», безжалостно засасывающее в свою смертельную воронку. А за пределами больничных стен наступила весна. Кажется, приходили родители, но я никак не мог разобрать их лиц — их попросту не имелось, вместо них красовались лишь белые пятна, из которых доносились чужие голоса. Они выкрикивали что-то, убеждали, просили смотреть на них, но я упорно отворачивался и тщетно пытался кричать — страх сковывал меня по рукам и ногам — и пытался убежать от этих странных безлицых людей. Кто-то надрывно плакал. Марина гуляла по длинному коридору в белой застиранной рубашке, ее бескровные губы складывались в жуткую улыбку, она смотрела прямо перед собой остекленевшим, мертвым взглядом. У нее теперь тоже нет души. Ее окружали дети — много детей без лиц, они кричали и хлопали в ладоши, дергали ее за подол мешковатой бесформенной одежды, а она не обращала на них внимания и все шла и шла вперед. Когда я резал руки, Марина была рядом, пыталась схватить меня за запястья и монотонно нашептывала какие-то слова, а потом зажимала ладонями глубокие порезы. Между ее пальцев сочилась сверкающая теплая жидкость, а откуда-то издалека доносился мой собственный смех. Жуткий, страшный звук, будто крик из преисподней. Да, как крик страдающей души, которую пожирает адское пламя. Вокруг цвели ядовитые цветы, со скрипом раскачивались старые качели, увитые тонкими нитями высохшего плюща. И дети, дети, дети, много детей, они бегали по заброшенному саду и искали маленькую девочку с бантом в крупную черную горошину. Я хохотал, лежа на земле. Прямо через мое тело из земли пробивались стебли роз, они росли очень быстро, и их шипы раздирали плоть. Для того, чтобы цвести, им необходима отравленная кровь. Бордовые бутоны распускали лепестки, источая горький аромат, и черные вороны с хриплым карканьем слетались на них, чтобы полакомиться кусками еще живого, пульсирующего мяса. Они выклевывали глаза у детей, вырывали цветы с корнем и уносились в хмурое свинцовое небо. Я был один среди дикого сада, только в глубине истекал тухлой водой старинный каменный фонтан. Но все прошло. В один из дней я проснулся в своей палате. Рассвет еще не наступил — так подсказывало мое внутреннее чутье — и в комнате безраздельно царствовала тьма. Старая кровать едва слышно скрипнула, когда я поднялся, ледяной пол обжог пальцы ног. Где-то должны быть тапочки… Но где? — В дальнем углу, рядом со стулом, — ответил голос внутри меня. Я вздрогнул, но не испугался, а просто встал и нашарил тапки. Что-то неуловимо изменилось. Что-то стало другим. Голос словно принадлежал мне самому, просто заговорил он впервые. Пальцы пронзила резкая боль, но я не издал ни звука. Глаза словно бы привыкли к темноте, и теперь отчетливо различались все предметы в помещении — я мог видеть и кровать, и покосившийся старый стул с продранной ватной обивкой, и даже тапочки на моих ногах. Мышцы налились неведомой доселе силой, дверной засов больше казался преградой — при желании я мог легко снести и саму дверь с ее хлипких петель, но разум заставил дождаться врачей. Они могут догадаться об изменениях, а этого ни в коем случае нельзя допустить. Больница тоже стала другой. Она перестала быть пугающей, похожей на тюрьму, уже не могла заставить отчаяться. Недавнее прошлое представало перед глазами в виде смутных картинок, сменяющих одна другую, будто слайды. Припоминались и чувства, когда-то испытанные мною здесь, в этих мрачных стенах — страх, ужас, паника. Сейчас они казались смешным. Кого тут бояться? Тупоголового санитара? Или идиотку-медсестру? А уж врачи так вообще больше похожи на клоунов. Никто из них не достоин лучшей жизни, чем та, что они сейчас бессмысленно влачат. Вот жили, жили, а потом — бах! — и нет их. И только серый надгробный камень с высеченными на нем именем и датами, да насыпанный холмик земли на могиле, о которой вскоре забудут поголовно все родственники. И даже тропинка на кладбище к месту захоронения зарастет сорной травой. Да кому они вообще нужны, эти бесполезные создания?! Психиатр пришел на следующий день. Задав мне несколько вопросов, он растерянно потрепал жидкую бороденку, делающую его похожим на козла, крякнул, шумно вздохнул и сделал вывод, что состояние пациента стало стабильным и теперь улучшается. Я равнодушно смотрел на него и видел все, что годами копилось у него внутри — усталость от бесконечной монотонной работы, сожаление о «не такой» семье, «не той» женщине, выбранной в жены, нежелание помогать престарелым родственничкам, сомнения, страхи… А в желудке переваривалась липкая масса гречневого супа, который он съел на обед перед тем, как прийти сюда. От него пахло несбывшимися мечтами и пустыми надеждами, высохшими слезами и полынной горечью. Они все походили один на другого, как вишни на ветке дерева. Все люди. Они одинаковые. — Ты помнишь свое имя? — задал психиатр поистине великолепный вопрос. Я усмехнулся и склонил голову набок. — Женя Воробьев, — ответил вместо меня голос. — Хорошо, — одобрительно кивнул мужчина, перевернул белый листок и поправил очки на носу. — Сколько тебе лет? — Двадцать четыре, — снова ответил голос. — Ты знаешь, какое у тебя заболевание? — не унимался врач. — Знаю, — заулыбался я. — А вы знаете? Он растерянно глянул на меня. — У меня шизофрения. А детали у вас там… подробно расписаны, — я указал взглядом на папку в его руках. — Вы ведь там все отмечали, не так ли, до мельчайших подробностей? Не забыли вписать даже то, что я лицо и руки себе изрезал. Куском разбитого зеркала. Психиатр кашлянул и дернул себя за бороденку. Он был очень удивлен улучшением состояния моего здоровья, ведь еще вчера я считал, что мое нутро раздирают растущие розы. — А зачем ты резал лицо, Женя? Я пожал плечами. — Откуда мне знать. Я же сумасшедший. Он опять кашлянул, перевернул листок и вчитался в напечатанные мелким шрифтом строчки. Я буквально физически ощущал его растерянность, и это забавляло. Хотелось поиграть с этим потерянным в жизни человеком и заставить его испытать те эмоции, о которых он уже давным давно позабыл. — Где твой друг Алеша? — Какой Алеша?! Наши взгляды встретились на мгновение, но врач вздрогнул и тут же отвел глаза. Он испугался — я знал это — потому что увидел в моих глазах ту самую пустоту. Люди всегда боялись ее. — Хорошо, — пробормотал он, — хорошо. И встал. Как же легко оказалось обмануть этого старого дурака! Он и правда уверился, что я не помню Алешу и пошел на поправку. Вот придурок! Во-первых, шизофрения не излечивается, и ему, с его-то многолетним стажем работы с психами, положено это знать. Во-вторых, поведение сумасшедшего непредсказуемо. Сегодня я спокойный, а завтра пойду убивать… Впрочем, об этом они не знали. И не узнают. Когда врач уже выходил из палаты, с языка вдруг сорвался вопрос: — А где пациентка Марина Борисова? Он остановился на пороге и оглянулся через плечо. На лице его мелькнуло удивление. Черт, откуда я знаю ее фамилию? — Она тут, — кинул мужчина и вышел. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась за ним, задвинулся стальной засов. Человек во мне еще не до конца умер, если я способен удивляться чему-то. Вспомнилось знакомство с Алешей в заброшенном доме, первые дни, проведенные с ним вместе. Он тогда говорил, что теперь я могу видеть другой мир, а мне было непонятно, что он имел в виду. Все эти мертвые люди и животные, что попадались на глаза каждый день — и есть часть того, другого мира. Точнее, реального мира, а не того, что могут видеть простые люди. Мертвецы не были мертвецами, они были душами — неприкаянными, неупокоенными душами, ищущими свое место. В понятия времени уже не существовало, как и говорил Алеша. Что же он сделал со мной? Я прикрыл глаза. Вокруг замельтешили миллиарды ярких искр, послышались детские голоса, мяуканье кошек и тявканье собак, мимо проносились автомобили, издавая короткие пронзительные гудки. Трещины в асфальте расширялись, становились глубже, и из них ручейками сочилась кровь и текла по тротуару, вдали высились однотипные блочные многоэтажки и трубы извергающих тонны сажи химических заводов. Где-то среди этой сутолоки и несмолкающего шума родился и вырос Женя Воробьев — чтобы потеряться потом в бесконечном потоке горячего красного воздуха и серой людской толпы, забыть о своей душе и взять новую, что давала силы и жизненную энергию. Только вот Жени Воробьева больше не существовало. Что-то от него еще тлело внутри меня, еще жило, но вскоре и оно должно было превратиться в прах. А ответы на все вопросы знал только Алеша. На карте звездного неба было только семь важных созвездий — тех самых, по которым астрологи так умело и уверенно предсказывают судьбу. Голос внутри меня говорил, что жизнь напрямую зависит от них и их расположения в необъятной вселенной относительно нашей планеты. Через пять миллионов лет Земля вместе с солнечной системой начнет новый виток, и тогда наша звезда, наше Солнце, войдет в другое созвездие, и все изменится до неузнаваемости. Но в то же время останется неизменным. Вселенная взаимодействует с мыслями людей, поглощая их и возвращая в материальном обличье, вот только сами люди об этом не знают. И не подозревают, как устроена вселенная, в которой им довелось родиться и жить. Мысль — волна, и все мысли, сплетаясь друг с другом, образуют ту самую темную материю, над разгадкой которой вот уже не первое десятилетие бьются ученые. И даже сами люди, состоящие из бессмертных атомов, являются ее частицами, но не умеют ею управлять. Боже, сколько всего бы случилось, если б они могли видеть мир таким, каким его вижу я! Если бы понимали его такое простое устройство! — Нет ничего важного, — нашептывал голос, — нет ничего вечного. Все имеет начало и конец. Нет ничего чужеродного и нет ничего нашего. Нет плохого и нет хорошего, доброго и злого. Только людские мысли способны породить это, и они создают ужасающих чудовищ в своих головах, пытаясь разделить мир на понятия… В сердце каждого бьется надежда на светлое будущее, тогда как нет ни будущего, ни прошлого… ни даже настоящего. Есть только душа, временно заключенная в теле. А тело — своеобразный соединитель двух миров в одном мире. Оно станет не нужно, тогда как энергия будет требоваться всегда. Я чувствовал, как где-то далеко-далеко, за дециллионы световых лет от нас рождаются сверхновые и погибают планеты, как проносятся на бешеных скоростях кометы, оставляя за собой яркий газовый хвост, а огромные железные метеориты движутся по невидимым орбитам, удерживаемые мощной гравитацией. Я чувствовал волны и искривление пространства, которые люди зовут «временем». За пределами галактики Млечный Путь оно исчезнет — там миллионы других космических тел изменяют само его понятие. Вселенная стремительно расширяется и поглощает пустоту, которую никто из людей не в состоянии себе даже просто представить. Прямо передо мной появилась худая бледная женщина в длинном платье. Она смотрела куда-то вперед невидящим взглядом и протягивала руки ладонями вверх. Она знала о моем присутствии и видела своими мертвыми пустыми глазами. На ее запястьях горели несколько шрамов с полузатянувшимися краями. — Смотри, что он заставил меня сделать с собой, — прохрипела она. — Смотри… что… он… заставил… Я отмахнулся от нее, как он назойливой мухи. Женщина вскрикнула и растворилась в воздухе. Следом за ней появился мужчина с обвисшим брюшком и потертым кожаным портфелем в руках. В пустых глазницах его черепа копошились жирные белые черви. Мужчина двинулся ко мне, пытаясь отдышаться и сжимая похожими на сосиски пальцами тощий портфельчик. — За что? — завопил он. — За что-о-о-о? И упал на колени. Из дырки во лбу потек противный смердящий гной, он заливал лицо толстяка, пока тот не задохнулся в его обильных потоках и не свалился к моим ногам грудой жира. Я отпихнул его в сторону, и он тут же растворился в воздухе, не оставив ничего после себя. Лампочка под потолком мигнула и потухла.