В бабушкином доме пахло смертью и разложением. Этот зловонный аромат ударил в нос, едва я только ступил за порог, проник в легкие и, смешавшись с кровью, побежал по венам. Отвратительно. В комнатах царили безжизненность и запустение, а сама бабушка больше напоминала живой труп, чем человека; труп, который никак не желал верить в мое возвращение.
Воспаленные лучи закатного летнего солнца проникали сквозь мутные стекла окна и тусклыми бликами отражались в поцарапанной полировке старой мебели, обои свисали клоками с бревенчатых, допотопная мебель угрожала развалиться при небольшом лишь давлении на нее и садиться на стул было страшно — не хотелось внезапно оказаться на полу среди деревянных обломков. В углу пылился и скучал старинный, никому уже не нужный патефон.
Я медленно прошелся по просторной прихожей, стараясь не смотреть по сторонам. Под ногами поскрипывали старые полупрогнившие доски, а в душе тугим клубком ядовитых змей шевелились уныние и тоска. Каким был этот дом раньше… и какой он сейчас! Будто тут и не живет никто. Он стал обиталищем мертвецов, неприкаянных душ; она стонали в темных, заросших липкой паутиной углах и возносили молитвы несуществующему господу с просьбой забрать их на небеса, в Эдем. Они не знали, что никакого рая нет, не знали, что богу все безразлично, не знали, что об их спасении беспокоятся только они сами.
— Женечка?! — воскликнула бабушка и подслеповато прищурилась. — Ты ли это?! Женя!..
— Я, бабушка, — мой голос прозвучал сухо и равнодушно. — Я вернулся.
Старуха всплеснула руками, из глаз ее брызнули слезы и побежали по морщинистым щекам, оставляя за собой мокрую дорожку. Отвратительно. Просто мерзко. Я поморщился, когда она принялась ощупывать мое лицо своими старыми узловатыми пальцами, но не сделал попытки убрать их. Наверное, она действительно любит меня и, может быть, и правда рада моему возвращению. Перед глазами мелькали смутные образы: вот она лежит в обитом черной шелковой тканью гробу с маленькой, изображающей богородицу с младенцем Иисусом иконкой в руках, вот над ней машет кадилом и распевает зычным голосом молитвы жирный поп с огромным золотым крестом на отвисшем пузе, вот длинный ящик с ее телом закидывают мокрыми комьями земли, предварительно заколотив его и опустив в глубокую прямоугольную яму. А потом ее гниющий, сочащийся злоуханным гноем труп сожрут черви и останутся только кости да покосившийся памятник с табличкой и выцветшей круглой фотографией.
Я знал, что скоро она умрет. Как моя мать.
Ее глаза уже ничего не видели, зубы вообще отсутствовали, как, впрочем, и волосы. Она покрыла лысину старым вонючим платком с синим рисунком и обтрепанными краями, а в еще сохранившихся на черепе жиденьких прядках путался солнечный свет, делая их похожими на пух одуванчика. Где-то в глубине разваливающихся дубовых шкафов хранилось тряпье, которое она называла «одеждой» — просто хлам, потихоньку истлевающий от времени, такой же, как и вафельные полотенца в кухне, как и сковородки с ковшиками, развешенные на крючках над забрызганной жиром плитой. Наверное, ни в одном месте в мире не ощущается так сильно дух смерти, как ощущается он здесь, в этом позабытом и богом, и дьяволом домишке.
А Алеша был где-то рядом, я буквально кожей чувствовал его присутствие. Он смотрел на меня с улыбкой, отчего сердце сжималось и замедляло биение, а по спине бежали мурашки. Прятаться от этого взгляда было некуда, да и без толку.
Ночью налетела гроза. Шквальный ветер оборвал провода электропередачи, пыль на проселочной дороге в мгновение ока превратилась в жидкое месиво. Небо снова и снова раскалывала на части яркая ветвистая молния, оглушительно грохотал гром, деревья вдали шумели густой листвой. Я зажег закрепленную в жестяном подсвечнике оплывшую восковую свечу и подошел к окну. Темнота. Даже вспышки молний не могли осветить тонущую в грязи улицу. Но я видел ее, видел все до мельчайших деталей. Исхлестанные плеткой дождя домики вдалеке в страхе жались друг к другу, будто пытаясь противостоять буйству природы. Где-то в глубине дома, за моей спиной, шептались духи, стучали в деревянные стены, просились выйти наружу. Ко мне в комнату забежала мертвая собака и принялась отряхиваться. Ее шкура уже начала истлевать, один глаз выпал и теперь волочился за псиной на длинной нитке. Я не удостоил собаку вниманием, и она устроилась прямо на моей постели и сладко уснула, положив длинную морду на костлявые лапы.
— Женя! — донесся до меня старческий надломленный голос. Я взял свечу и пошел на зов. Духи тянули ко мне руки, шептали что-то разбитыми губами, смотря сквозь меня. В прихожей в свисающей с потолка петле раскачивалась женщина. Ее лицо скрывали длинные светлые волосы, руки тонкими плетями тянулись вдоль высохшего, облаченного в длинную бледно-голубую рубашку тела. Я отодвинул ее в сторону, чтобы пройти, и вдруг она открыла глаза. Зрачка в них не было — только желтоватый белок. Ее рот искривился, словно в болезненной муке, гнилые остатки зубов посыпались на дощатый пол. Женщина вскинула руки и с хрипом вцепилась тонкими пальцами в толстую веревку на шее.
Я усмехнулся, смотря ей прямо в лицо.
— Хотела жить?
Женщина кивнула и попыталась что-то сказать. Ничего не вышло. Распухший синий язык вывалился наружу и с него закапала слюна.
— Ты сама выбрала. — Я обошел ее кругом и снова взглянул в ее мертвое лицо. — Это твой выбор. Ведь ты не могла жить в мире, который настолько неидеален?..
— Я передумала! Передумала! — прохрипела висельница. — Помоги мне!
— Ты не передумала.
Она умоляюще смотрела мне в глаза. Я поставил свечу на пол, взял ее за щиколотки обеими руками и качнул вперед. Веревка заскрипела, с потолка посыпалась мелкая труха.
— Ты жалка.
— Помоги мне! — снова попросила она.
Говорить с ней не имело смысла. Бабушка умирала в своей спальне. Я знал, что ей остались считанные минуты и обязан присутствовать с ней рядом сейчас. Ей будет намного легче испустить дух в моем присутствии, чем в одиночестве.
Висельница несколько раз хрипло вдохнула, дернулась и затихла.
Дрожащее пламя свечи освещало путь, распугивало любящих тьму демонов ночи. Я остановился на пороге бабушкиной спальне и впился взглядом в фиолетовую мглу. На кровати лежала высохшая старуха, а рядом стоял Алеша с иконой в руках. Мы обменялись улыбками.
— Ты звала меня, бабушка?
— Женя…
Ее тонкая, обтянутая будто восковой кожей рука протянулась вперед, пальцы обвили мое запястье и сжали с невообразимой для умирающей старухи силой. Я присел на край кровати и вгляделся в ее лицо. Черты его словно заострились, стали четче. Она жадно хватала воздух ртом и будто пыталась что-то сказать; что-то очень важное для нас обоих. Икона плакала кровавыми слезами и втягивала в себя бабушкину душу. Она тянулась тонкой струйкой, похожей на черную дымку, и впитывалась в одухотворенные лики святой троицы, а они корчились, жмурились, щурились, довольные неожиданным пиром.
Алеша выудил откуда-то большие ножницы и щелкнул ими по дымке. Паузы между бабушкиными вдохами становились все сильнее, пока она совсем не прекратила дышать. Осталась лишь пауза.
— Все, — изрек Алеша и бросил ножницы на пол. Они громко звякнули и тут же растворились во тьме. — Хорошо, что ты пришел.
Я равнодушно кивнул.
Мы брели по дороге, увязая в жидкой грязи чуть ли не по колено. Дом бабушки остался далеко позади. Гроза не унималась, а только становилась все сильнее и сильнее. Искаженные страданиями лица мертвых проступали сквозь темноту, появлялись из ниоткуда и снова исчезали, завывая в унисон с беспокойным ветром.
— Ты все понял, — сказал Алеша. — Ты теперь все знаешь.
Я промолчал. Он знал мои мысли, видел их и не нуждался в ответе. За спиной выросли черные крылья, ногти на руках заострились и стали прочнее и толще. Шелковые перья мягко шелестели в порывах ветра, а капли дождя скатывались по ним, не в силах намочить. Крылья эти были тяжелыми, словно за спиной висел груз, но я чувствовал себя на удивление легко.
А в заброшенном саду раскачивалась на скрипучих качелях маленькая девочка. Она обернулась и посмотрела на нас пустыми глазницами. Копошащиеся в них мерзкие черви падали на подол ее рваного платьица, но она не обращала на них совсем никакого внимания. Маленькие пальчики сжимали металлические качели, концы широкого белого бантика трепал ветер.
Где-то внизу разверзся ревущий ледяной водоворот, вороны с карканьем кружили над домом и садились на перила увитого плющом балкона. Девочка стояла прямо передо мной, опираясь руками на перила. Сухие нити вьюнка крошились под ее тонкими пальчиками, в глазах отчетливо читался животный страх. Я стремительно шагнул к ней, толкнул вниз и смотрел, как она падает, раскинув руки в стороны. Миг — и вот она уже лежит на земле, а под головой у нее растекается кровавая лужа. Тонкие алые ручейки разбегаются по трещинкам в асфальте, окрашивают стебли сорной травы в красный цвет, а черви выползают из своих укромных укрытий и спешат к телу, оскаляя острые, тонкие, как иглы, зубы. Они проголодались. Давно у них не было такого знатного пира. Плоть кусками исчезала в их пастях, черви вгрызались в гнилое мясо и рвали его на клочья, пока от девочки не осталось ничего, кроме желтых костей.
Я повернулся к Алеше. Он зло улыбался, прищурив глаза, за спиной его тихо шелестели большие, испачканные кровью белые крылья.
— Ангелы слишком кровожадны. Марина жива и сейчас. Она всегда жива, и ты, сукин сын, знаешь об этом.
Порыв ветра кинул волосы мне в лицо. Я шагнул в помещение и уставился в темный омут старинного зеркала. Из него на меня смотрел обычный рыжеволосый паренек с веснушками на курносом носу. Никаких крыльев, никаких клыков во рту. Я провел языком по зубам и посмотрел на свои руки. Ногти стали еще длиннее. Зеркало заскрипело, когда я провел ими по серебристой поверхности. Появились трещины; оно развалилось на куски и осыпалось к моим ногам.
— Семь созвездий, — прошептал Алеша. — Семь… понимаешь?
Я подобрал осколок и посмотрел в его отражение. На этот раз зеркало отразило мою истинную внешность — черные гладкие волосы, бледная кожа, острые скулы, изогнутые дуги бровей. В глазах не было зрачка — только чернота.
— Семь созвездий, семь смертных грехов, семь ангелов… — Я повернулся к Алеше — Кто ты?
— Я тот, кто защищает человечество от дьявола. — Он ухмыльнулся и в ту же секунду оказался на расстоянии полушага от меня. — Архангел Михаил.
— Архангел Михаил. Ми ка эл.* Смешно, Алеша.
Острые края осколка впились в ладонь. Я поднял руку и воткнул его Алеше в глаз. Из разреза потела черная, как нефть, жидкость.
— Семь грехов, Михаил. Всего семь. Но сколько их еще ты знаешь? И за какой имеешь право осудить любую душу?
Алеша громко засмеялся и выдернул из глаза кусок зеркала. Рана затянулась.
— А есть ли они вообще, эти грехи? И существует ли тот, от кого ты защищаешь человечество? Где сатана? Где бог, Алеша?! — Я схватил его за плечи и встряхнул. — Покажи мне твоего бога!
Он засмеялся еще громче, а я оттолкнулся от пола, расправил крылья и взлетел к потолку.
— Ты хотел меня! Ты искал меня! Но я не тот, кто тебе нужен!
— Жнец! — выкрикнул Алеша. — Ты туп, если считал себя человеком! Ты жнец, пожиратель душ, ты ангел смерти, и ты всегда им был! Как ты мог забыть свою истинную сущность, оказавшись в человеческой шкуре?!
Его слова затерялись в порывах ветра. Я носился по комнате, круша все вокруг себя, и бил крыльями по стенам. Она черны, как ночь… или как моя душа, которой нет. Кем я был? И кем я стал?
Стены рухнули. Затянутое свинцовыми тучами небо заглянуло в комнату, бледная луна обратила на нас свой взор. Она смеялась надо мной, но стоило только шикнуть на нее — и она со страхом спряталась за рваным облаком. Ветер утих, увидев мой гнев, и осел на корявых ветвях примолкших деревьев. Алеша схватил меня за руки, и мы устремились вверх, к сверкающим вдали молниям. Он целовал мои губы и хохотал, слизывая со щек едкие слезы, а где-то далеко-далеко внизу простирались поля и луга, чернел густой лес. Мы кружили в воздухе, мимо проносились полные людей самолеты, и я знал, что достаточно одного мановения руки, чтобы любой из них разбился, хороня под обломками своих пассажиров.
— Богу плевать! — ликующе кричал Алеша. — Не он решает, кому жить, а кому умереть! Ты хочешь родиться человеком, Гавриил?** Ты хочешь вновь испытать человеческие эмоции? Тебе понравилось на земле? Ты может сделать это опять!!!
Он сложил ладони, будто собрался читать молитву, и вскинул глаза вверх.
— Эта шлюха ненавидит тебя! — он раскатисто расхохотался. — Помнишь тот день? Помнишь? Две тысячи лет назад, Анатолия… дом на горе… Ты помнишь, Гавриил? Ты забрал ее душу, а ведь она считала себя бессмертной! Ты помнишь, помнишь, Гавриил? Помнишь, как жалко она выглядела, когда умоляла оставить ей жизнь?
— Мария… — прошептал я.
В памяти всплыла картинка: тесная комнатка с влажными каменными стенами, два десятка коптящих свечей и женщина, стоящая передо мной на коленях. Она беззвучно плакала, сотрясаясь всем телом, и боялась взглянуть мне в глаза. Женщина с платком на голове, в длинном невзрачном платье, располневшая от возраста; ее рот жалобно искривлялся, нос морщился. Я не испытывал ни капли жалости к ней, и уже занес меч над ее головой, когда она упала на пол и, распластавшись всем телом, обняла меня за ноги и принялась покрывать неистовыми поцелуями обнаженные стопы.
— Нет, Гавриил, прошу тебя, — стонала она. — Не делай этого, я же родила Его, Его, твоего Бога…
— Бога нет, — ответил я и отступил на шаг, вырвав щиколотку из ее цепких пальцев, и посмотрел на образок перед зажженной свечой. Пламя затрещало, задергалось и потухло. — Ты только человек, Мария. Иначе почему ты тут, почему не в Израиле?
Она подняла залитое слезами лицо и едва слышно прошептала:
— Ты же знаешь… Они бы… Они…
— Убили бы тебя, — прервал я ее. — Потому что ты родила не от мужа. Тебя бы забили камнями до смерти, вот почему ты сбежала в Эфес после смерти Иисуса, не так ли? Ты ведь знала, что никто не воскресал в его усыпальнице! Ты знала, кто он. И ты знаешь, кто ты, Мария!
Женщина отчаянно зарыдала.
— Я Богородица! Богородица!
Архангел Михаил покачал головой и отпихнул ее корчащееся в муках тело к стене.
— Ты обычная шлюха.
Я знал, что ныне ее дом стал считаться святым местом. Туда теперь ходят паломники, там неустанно возносят молитвы к небесам верующие, там живут монахи всех религий. А в той самой комнатке, где нашли ее синий вздувшийся труп, горят, как и в тот день, десятки свечей, стоят кресты и иконы. Люди поклоняются ей, и правда веря, что когда-то обычная женщина родила Бога.
***
Мы сидели на ступенях у церкви. Прохожие кидали мелкие монетки — они видели не ангелов, а лишь двух убогих нищих, побирающихся на паперти. Их взгляду не были видны крылья за нашими спинами, а меня наполняла радость. Не та, которую я ощущал, будучи человеком. Другая радость. Колкая, острая, пронзительная. Людские эмоции казались тусклыми по сравнению с нынешними; блеклыми, выцветшими, бледными. Понемногу приходило понимание, возрождались воспоминания. Я пришел в мир людей, чтобы испытать их эмоции, попробовать вкус пищи, услышать музыку. И это было прекрасно. Но то, что доступно человеческой душе, не доступно ангелу смерти. Я никогда не смогу ощутить полноту их жизни, не смогу стать частью ее.
Все бессмысленно — все эти их церкви, молитвы, посты. Они не нужны ни богу, ни нам. Вообще никому, кроме них самих. И ни один человек не подозревает о настоящем устройстве мира, не знает, что измерение, именуемое ими «время», может двигаться не только в одном направлении, как они привыкли. Да и где оно вообще, время? Я мог бы прямо сейчас вернуться к моменту распятия Христа или захвата Константинополя османами. Я мог бы посмотреть, как англичане и французы изгоняют коренных американцев с родной земли, где те прожили тысячи лет до вторжения бледнолицых. Или увидеть освоение человечеством других планет.
Солнце потухнет и из него родится сверхновая. Планеты будут гибнуть и формироваться вновь, но человечество не вымрет никогда. Сколько изменений они уже претерпели, сколько мест обитания поменяли? Бесчисленное множество, но сознание их осталось таким же, каким и было всегда. Они дают мне жизнь, ибо сам я, моя душа — всего лишь скопление душ живущих людей. Она похожа на сшитое из лоскутов полотно, а лоскуты — части чужих душ. Они всю жизнь раздают ее по кускам, а когда ее не остается — умирают. Но я могу взять ее раньше, оставив человека жить. Так же, как делал Алеша. Он забрал часть моей человеческой души, и именно поэтому я стал видеть мир другим, не как человек. Я стал видеть его своими глазами. Глазами архангела.
***
Марина читала книгу у себя в комнате, когда я появился перед ней. Она вскинула голову и удивленно уставилась на меня.
— Женя? Как ты сюда попал?.. — Ее глаза чуть сощурились, чтобы лучше разглядеть меня в полумраке. — Почему у тебя такой странный цвет кожи? Коричневый какой-то…
Я прижал палец к губам, призывая к молчанию, и подошел к ней. Душа внутри нее сжалась от страха, не желая выходить из тела. Но я пришел с намерением забрать ее. И никто не смог бы остановить меня. Я поманил ее пальцем, и она потянулась в мои руки тоненькой, похожей на черную дымку струйкой. Марина резко выдохнула и сползла на пол.
Алеша взирал на меня, склонив голову набок.
— Теперь она будет видеть мир настоящим. Она всегда тебя ненавидела, с того дня, как ты забрал часть ее души, тогда, две тысячи лет назад. Не понимает, что мы сделали благое дело. И сейчас не понимает… Марина, Мария… Ха! — Он посмотрел на растянувшуюся на полу девушку. — Как легко стирается память, когда ты в человеческом теле. Она видела меня еще в детстве. Ее душа рождает так много энергии, что она может нас видеть, хотя сама даже не ангел…
Он, как и тогда, в маленьком домике из камня в Анатолии, отпихнул тело Марины-Марии к стене и устало вздохнул. По его губам стекала кровь. Он слегка шевелил крыльями и то и дело отбрасывал назад прядь длинных черных волос, бледная кожа светилась в тусклом свете настольной лампы, а в глазах бушевало жаркое пламя.
Холодное чудовище в яростным огнем в венах.
Безжалостный архангел Михаил.
Архангел, призванный охранять человечество от горя и бед.
________________________________________________________________
*«Ми ка эл» (др.-евр.) буквально означает вопросительное «Кто как Бог?» в значении «никто не равен Богу». Из уст персонажа это звучит, как насмешка — только бог может убить или воскресить.
**В христианстве ангелом смерти иногда называют архангела Гавриила, так как он, по преданию, передал Деве Марии весть о ее смерти за несколько дней до нее.
