Семь созвездий

Они поставили мне диагноз: шизофрения. Родители сами отдали меня в руки врачей, в эти страшные руки в тонких резиновых перчатках. Я кричал, плакал и умолял отпустить, но никто не повел и ухом. Они заперли меня в маленькой комнатке без окон, где из мебели имелась только узкая деревянная кровать — и забыли часа на три. Наверное, я намотал в ней не меньше сотни километров, ходя из угла в угол, будто измеряя длину и ширину помещения своими шагами. Казалось, что серые стены мрачно взирают на меня, хотелось выть в голос и разбивать собственным лбом эту отвратительную облезлую тусклую штукатурку, отпадающую пластами, и колотить по двери ногами и руками. С другой ее стороны был засов; я слышал, как они задвинули его в большие металлические петли на косяках. Психотерапевт, к которому меня привели на следующий день, был добр и ласков — предложил чаю и подсунул картонную коробку с шоколадными конфетами. Они оказались начинены вишневым сиропом. Я откусил половину и сплюнул на пол — никогда не ел ничего более мерзкого, чем эти конфеты с кровью внутри. Кому врут производители, говоря, что добавляют туда настоящие фруктовые сиропы? Меня-то уж точно не обмануть — не раз и не два доводилось ощущать вкус крови, а конфетная начинка ничем от нее не отличалась. Удивительно, что люди этого не замечают. Точнее, предпочитают не замечать: конечно, для них намного предпочтительнее думать, что они едят шоколад, а не кровь. Доктор сел напротив и заглянул мне в глаза. Я вздрогнул. О том, что убийства десятка жителей столицы — моих рук дело, им известно не было. А Алеша сказал, что никто и не узнает — просто нужно держать рот на замке и не болтать лишнего. — Тебя зовут Женя? Я чуть замялся, хрустнул пальцами, хихикнул и прошептал: — Да. — О чем ты думаешь, Женя? Я раздраженно посмотрел на него. Он что, не в своем уме? Какое дело до моих мыслей этому старому хрычу в белом халате и с дурацким колпаком на голове? На подоконник с другой стороны окна сел голубь и несколько раз ударил клювом в стекло, но врач этого не заметил. Я усмехнулся. Круглый глаз птицы с красными прожилками глядел прямо на меня, перья дыбились. Голубь нервно перебирал лапками по тонкому металлическому листу, отчего тот издавал неприятные скрежещущие звуки, и бил крыльями. Они, кстати, трансформировались, кости выворачивались, и я мог видеть кровавые ошметки, летевшие в разные стороны, пока вперед, прямо ко мне, не протянулись тонкие человеческие руки. Голубь ехидно улыбнулся и ударил по окну, словно в стремлении разбить его. — Что там? — пробурчал врач, заметив мой взгляд, и обернулся. Голубь взметнул руками и умчался в темно-свинцовое небо, громко курлыкая. Что-то настолько угрожающее и пугающее слышалось в этом крике, что я невольно передернул плечами, но тут же попытался успокоиться. Ничего необычного, всего лишь чертова птица. Будто я не видел подобного раньше. Дверь тихонько отворилась и в комнату вошел Алеша. Он подмигнул мне, уселся на стул у стены и закинул ногу на ногу. — Алеша! — радостно воскликнул я. — Ты пришел! — Какой Алеша, Женя? Я повернулся к врачу. Тот смотрел на меня напряженным взглядом, мохнатые, как у Брежнева, брови хмурились, он нервно постукивал по столу колпачком дешевенькой пластмассовой ручки. — Алеша мой друг, — со смешком пояснил я. — Вот только что он пришел. Сидит на стуле и смотрит на нас. Алеша засмеялся. — Здесь только мы с тобой, — ответил врач, не отводя взгляда. — Да нет же! Алеша здесь! — Я вновь повернулся к другу и указал на него пальцем. — Вот же он! Вы что, не видите! Вот же он сидит!!! — Здесь никого нет, — повторил врач, чеканя слова. Каждый звук словно бил по ушам, оставляя дымящиеся следы на коже. Больно. Очень больно. Я обхватил голову руками и пригнулся к коленям. К глазам вдруг подступили жгучие слезы. — Не говорите так! — попросил я и понял, насколько жалобно звучит мой голос. Как жалкий скулеж. Скулеж маленького беспомощного щенка под хлестким дождем. Слышать о том, что Алеши нет, почему-то было невыносимо и почти физически больно. — Как часто ты видишь этого Алешу? — Каждый день. Я принялся раскачиваться. Вперед-назад, вперед-назад… Это должно хоть как-то унять все нарастающую боль в голове. Алеша за спиной засмеялся еще громче. — Расскажи ему, — приказал он. — Расскажи ему обо всем, кроме… Ты сам знаешь, кроме чего. Я резко оглянулся и впился в него горящим взглядом. Он ответил презрительной усмешкой и встал, чтобы подойти и вцепиться мне в плечи. Тонкие длинные пальцы сжали мою плоть, я вскрикнул. — Алеша всегда со мной, — бросил я врачу и лег грудью на стол. — Он хороший. Он мой лучший друг. Он… — Как выглядит твой друг? — поинтересовался доктор и деловито поправил свои очки в тонкой оправе. Он начинал раздражать меня. Его нос был похож на крупную грязную картошку, глаза — на два стеклянных безэмоциональных шарика, а уши — на пожухлые лопухи. — Красивый. Высокий. — Алешины пальцы сжали меня еще сильнее. — У него рыжие волосы и веснушки на носу… Карие глаза… Тонкие губы… — Он на тебя похож? — уточнил врач. — На меня? — усмехнулся я. Алеша отпустил меня и опять вернулся на стул у стены. — Нет. Ни капли. У меня не рыжие волосы, у меня… — У тебя рыжие волосы. Доктор встал, подошел к высокому белому шкафу и отодвинул один из ящиков. В нем обнаружилась груда бумаг, из-под которой он вытянул зеркало без оправы. Вернувшись, он всучил его мне и заставил взглянуть на себя. Крик не смог вырваться и застрял в горле. Прямо с серебристой поверхности на меня смотрел… Алеша! — Нет. Это не я. — Это ты. И тебя зовут Женя Воробьев. — Я знаю свое имя!!! По телу пробежала мелкая дрожь, в вслед за ней — обжигающая волна. Она опрокинулась на меня бурным потоком, в глазах потемнело, и я с криком ударил зеркалом по столу. В воздух фонтаном взметнулись тысячи блестящих осколков, врач отпрянул назад, а я вскочил и бросился к двери. Она оказалась запертой. Алеша смотрел исподлобья, на губах блуждала ухмылка — ему явно все это нравилось. — Что ты уставился?! — не своим голосом заверещал я. — Чего смотришь?! — Возьми осколок, — спокойно ответил он. На секунду я замер, потом послушно двинулся обратно к столу, где сидел обомлевший старый хрыч в колпаке. Тысячи маленьких частей зеркала лежали у моих ног; они хрустнули под подошвами тяжелых ботинок, когда я ступил на них. Присев на корточки, оглянулся и вопросительно посмотрел на друга. — Ты знаешь, что я хочу, — кивнул он. Я улыбнулся. Неожиданно на душе стало так хорошо, что уже ничего не имело значения. Отражение невозмутимо взирало на меня, а я скалился ему в ответ, понимая, что вижу себя, как бывает обычно, когда смотришься в зеркало. Врач наблюдал за мной со своего места. Казалось, будто ему интересно, будто он полностью захвачен разворачивающимся перед ним действием, как зритель в зале кинотеатра на премьере нового блокбастера. Не хватало разве что попкорна и чипсов. Я поднес осколок к лицу и несколько раз резко полоснул по щеке. Горячая кровь брызнула на пол, заструилась по шее. Из груди вырвался сдавленный смех. Мы с Алешей хохотали в унисон, пока я снова и снова наносил порезы себе на лицо. Кровь заливала другие осколки. Я схватил полные пригоршни их и сжал кулаки, острые края впились в ладони. Кто-то бежал по коридору, слышались чьи-то громкие выкрики. Врач вскочил со стула, когда в помещение ворвались два крепких мужика. Они схватили меня за руки и рывком заставили подняться с пола. Я несколько раз отчаянно дернулся, выдохнул воздух и хрипло крикнул: — Алеша! Спаси меня! Но он ничего не делал — просто сидел и смотрел на то, как два бугая грубо скручивают меня. В руке еще оставался один небольшой осколок. Внезапная мысль пронзила мозг, и я что было силы ткнул острым концом в лицо одного из мужиков. — Зараза! — заорал тот и с размаху ударил меня по голове. Перед глазами проскочили красные искры. — Виталь, держи крепче этого психа! Они натянули на меня какую-то белую простынь и потащили к двери, мимо сидящего на стуле Алеши. Мы обменялись взглядами. В его глазах горело холодное пламя, губы все так же кривились. — Спаси меня, Алеша! — еще раз выкрикнул я в смутной надежде, что он все-таки сделает что-нибудь. — Спаси его, Лех, — усмехнулся один из мужиков. — Сейчас, — прокряхтел второй, тот, кому я порезал лицо, и утер тоненькую струйку крови, ползущую по небритой щеке. — Вот только дотащим до палаты, и сразу несколько раз спасу. Они поволокли меня по длинному коридору, освещаемому белым светом гудящих длинных ламп под потолком. Стены, выкрашенные синей краской, мутновато блестели, под продранным линолеумом виднелся темно-серый бетонный пол. Пару раз я запнулся о дыбящиеся вверх клочья, но сильные руки санитаров не дали мне упасть. Врач явился следом за нами. Я лежал на кровати, пристегнутый ремнями за руки и ноги. Он остановился рядом, впился тяжелым взглядом и через некоторое время со вздохом проговорил: — Видимо, заболевание тяжелое. Руки в тонких резиновых перчатках вытащили откуда-то пластмассовый шприц, на четверть заполненный бледно-желтой жидкостью. Длинная игла проникла под кожу и с хрустом вошла в вену. Я дернулся, но врач успокаивающе похлопал меня по плечу. — Ничего, ничего. Ты уснешь. — Он вытащил иглу, прижал к проколу влажную ватку и повернулся к санитарам. — Пусть его лицо обработают. Те закивали. Интересно, кто будет это делать? Веки становились все тяжелее, сон сковывал меня. Последнее, что я успел увидеть — лицо склонившейся надо мной молодой женщины. Она что-то говорила и ласково поглаживала по щеке. Длинная прядка золотистых волос свешивалась вниз; мне безумно хотелось сжать ее губами, чтобы ощутить вкус, но девушка заправила ее за ухо. Я слабо улыбнулся ей. Кажется, в изящных пальцах она мяла марлю, сплошь покрытую бурыми пятнами, и что-то аккуратно прижимала к моим щекам, отчего возникало едва заметное пощипывание, а потом кидала вниз влажные красные комки. А за ее спиной стоял Алеша и злобно улыбался.

***

Стекло крошилось в руках, я мял и сжимал его, и смотрел на стекающую по запястьям кровь. Алеша наблюдал из угла, где сидел, подтянув колени к груди. Мы были одни в палате — только я и он. Уже неделю в этой чертовой психбольнице. Почему родители решили сдать меня сюда? Неужели я так им надоел? Несколько раз приходили одноклассники, но их не пустили. Врач говорил мне об этом, видимо, из желания подбодрить, но сие известие не вызвало никаких эмоций. Безразличие, кругом одно большое и непроницаемое безразличие. Все равнодушны друг к другу в этом проклятом месте. Я не стал исключением. Сейчас меня интересовал только Алеша, только он один, ну, и еще, наверное, его слова. Говорил он теперь редко, голос его стал тихим и каким-то приглушенным, словно доносился из-за толстого стекла, но это, впрочем, не мешало мне вполне сносно все различать. Он раздавался словно в моей голове, и порой думалось, что мы с Алешей — единое целое. Он не пожелал мне сказать, когда мы отсюда выберемся, хотя, конечно же, знал это — он всегда все знал — и я, единожды затронув эту тему, старался больше ее не касаться. Казалось, будто это злит Алешу, а видеть его расстроенным или опечаленным было выше моих сил, ведь все, что я делал, было только в угоду ему. И только присутствие друга скрашивало весь ужас этих дней, когда в вену мне без конца вкалывали все новую и новую дозу лекарства, когда опять и опять заставляли глотать горькие таблетки, когда не разрешали и шагу ступить за пределы больницы, словно я какой-нибудь узник. Впрочем, так оно и было. Я заперт. Заперт среди ненормальных и различного рода сумасшедших, которые орали среди ночи, трясли решетки на окнах и пытались убедить окружающих, что посланы богом. Или дьяволом — кто во что горазд. Хорошо, что пускали хоть в комнату отдыха. Не каждый день, только по вторникам, пятницам и субботам. Там можно было посмотреть телевизор или почитать книги и журналы, что санитары кипами притаскивали откуда-то. Они, кстати, все были похожи друг на друга — волосы «ежиком», крепкие сильные руки, высокий рост и молчаливость. Заговаривали с нами они в очень редких случаях, и мне думалось, что, наверное, даже при извержении вулкана или цунами они будут стоять с такими же невозмутимыми лицами, скрестив руки на груди. Скалы какие-то, каменные изваяния, а не люди. Раз в день мы ходили в душ, где всех, и мужчин, и женщин загоняли в одно общее помещение, предварительно выдав кусок вонючего коричневого мыла. Первое время я жутко стеснялся других и не хотел раздеваться. Однажды санитар буквально содрал с меня одежду и втолкнул внутрь, после чего врубил воду. Она лилась из отверстий с потолка. Психи визжали и веселились под этим импровизированным дождем, я же старался быстрее покончить с этим ужасом. Но потом смущение ушло, когда стало понятно, что никому здесь до меня нет дела. Одежда у всех тоже была одинаковая — просто серый мешок с прорезями для рук, широкие мягкие штаны и пара теплых тапочек. А на обед варили суп, или, точнее, омерзительную жижу с плавающими в ней склизкими кусками протухших, видимо, месяц назад овощей. Конечно, кому надо печься еще и о нормальной еде, тут же одни психбольные! Есть такое было просто невозможно, и я часто выливал свою порцию в миску соседа по столу — неважно кому. Никто не возражал против такой неожиданной добавки. В качестве десерта иногда выдавали яблоко, грушу или мандарин, тоже не первой свежести. Я прятал фрукт в карман и относил в палату — Алеше. Он, наверное, голоден. Друг никогда не благодарил за угощение, просто быстро поедал его и возвращал мне огрызок. Я давился твердыми косточками, они застревали в зубах и до боли ранили десна и нёбо, но голод был сильнее отвращения. Все же огрызок — лучше, чем ничего. За неделю пребывания в стенах этого чертового лечебного заведения я сбросил килограмма, наверное, два, а то и три. Спал Алеша на моей койке, я — на голом полу. Санитары уже давно не протестовали против этого, ибо убедить меня поменяться с другом было невозможно. Алеша имел слишком большое значение для меня, слишком я его любил, чтобы заставлять мерзнуть на холодном линолеуме. Таблетки мы по настоянию друга сперва смывали в унитаз, пока один из вездесущих санитаров не заметил наших проделок. С тех пор я пил лекарства под их наблюдением. Лучше мне не становилось, хуже тоже — я вообще не понимал, зачем я здесь. От чего меня лечить? Да это им надо всем лечиться, раз не могут видеть человека, находящегося с ними в одном помещении! Стекло искрошилось в мельчайшие осколки. Я швырнул их в стену и посмотрел на Алешу, потом сжал кулаки, пытаясь выдавить еще немного крови, и прижал ладони к серой стене. На ней остались два алых отпечатка. — Вытрись, — посоветовал друг. — Если они увидят, опять пристегнут тебя. — Разумно, — согласился я и стащил с кровати покрывало. Кровь продолжала сочиться из ладоней, пропитывая тонкую ткань, и вскоре она насквозь стала красной. Я с раздражением отшвырнул ее прочь. Алеша вздохнул, встал и ногой затолкал ее под кровать. — Увидят же. Но никто не увидел. Когда санитары явились, чтобы проводить меня до комнаты отдыха, я спокойно сидел на стуле и смотрел в стену. Алеша, как всегда, пошел со мной. Там галдело уже не меньше десятка психов — нас почему-то привели минут на десять позже, что вызвало тихую ярость. Обратно-то всех поведут в одно и то же время, а значит, я пробуду здесь меньше остальных! И так никаких развлечений, так эти бугаи еще и лишают меня последнего! Алеша направился к низкому маленькому диванчику и уселся прямо на колени какого-то темноволосого парня. Тот даже не заметил этого и продолжал сидеть, как ни в чем не бывало. Я повернулся к санитару. — Принесите новые книжки, я уже все прочитал. Он смерил меня равнодушным взглядом и пробасил: — Нету новых. Как будут, так и принесу. Иди давай. Я хмыкнул — ну и идиот же! — и двинулся к Алеше. Порезы на ладонях горели огнем и мне отчаянно хотелось подуть на них, но я лишь спрятал руки в карманы. Алеша прав, не хватало еще, чтобы кто-нибудь заметил кровь на них. Дойти до дивана я не успел. Навстречу мне выскочила какая-то растрепанная девчонка. Сверкая глазами, она поманила меня пальцем и лихорадочно зашептала: — Знаешь, что у меня есть? — Что? — полюбопытствовал я. — Смотри. — Она заговорщически подмигнула мне, задрала майку и полезла рукой в штаны. — Э, нет, нет, не надо, — попытался остановить ее я. Она, не обратив на мои слова никакого внимания, пошерудила где-то в недрах одежи, выудила на свет божий обсосанную поломанную печеньку и ткнула ею прямо мне в нос. — Смотри! От врача спрятала! — Где? — оторопел я. — В штанах? Она довольно кивнула. — Ага. В трусах. А так отняли бы. Я засмеялся. — Кто отнимет у тебя печенюху?.. Девушка серьезно посмотрела на меня и погрозила пальцем, будто строгая учительница провинившемуся первоклашке. — А вот не смейся! Знаешь, что врач таскает нашу еду? Я сама видела! Он по ночам ходит по палатам, и что у кого есть… все уносит! — Она оглянулась по сторонам, приподнялась на цыпочках и приникла к самому моему уху, горячее дыхание опалило кожу. — Ты бы спрятал тоже! Но только подальше прячь! Знаешь, куда мне пришлось засунуть печенье? — Она снова задрала майку и принялась стаскивать штаны. — Я сейчас тебе покажу… вот… Показать не дал тут же подскочивший санитар. Девчушку увели куда-то, Алеша смеялся, наблюдая за этой сценой. Через два дня мы с ней снова встретились. На этот раз она стояла у зарешеченного окна с грустным видом, и когда мы с Алешей подошли поздороваться, вдруг громко заплакала, совсем, как ребенок. Слезы струились по ее впалым щекам, она хлюпала носом, утирая их, и мне отчаянно, до боли хотелось прижать ее к груди. Что я и сделал. Она уткнулась носом в плечо и затихла. Длинные черные волосы выбились из пучка и прилипли к лицу влажными прядками, но она не сделала ни единой попытки убрать их. — Почему ты плачешь? — Скучаю по дому, — вздохнула она и посмотрела на Алешу. — А это кто? Я замер в недоумении. — Ты его видишь?.. Девушка кивнула. — А что, не должна? Вот же он стоит! — Это мой друг, — осторожно ответил я. Лицо Алеши исказила ярость, он часто задышал и потянулся к ней. Девушка испуганно прижалась ко мне. — Уйди! — вновь заплакала она. — Уйди! Почему ты коричневый? Почему ты коричневый?! Алеша отступил на шаг назад. — Успокойся, — решительно сказал я. — Он не причинит тебе вреда. И он не коричневый. — Коричневый! — воскликнула девушка. — Он коричневый! Как будто… как будто мумия… — Нет, — улыбнулся я. — Он обычный. Такой же, как ты и я. — Коричневый, — упрямо повторила она. — Я не слепая и вижу! Алеша развернулся и зашагал прочь. Я знал, что он рассержен, но поделать ничего не мог. Ему не понравилась эта девушка, и ночью, когда вся больница отошла ко сну, у нас с ним состоялся разговор о ней. Друг советовал мне «держаться подальше от этой психички», но я впервые за все время нашей дружбы не желал соглашаться с его приказом. Алеша злился все сильнее и обещал устроить мне «райскую жизнь», но все его угрозы только смешили. А на следующий день он заставил меня украсть вилку из столовой. К тому времени, когда пропажу заметили, я уже успел искромсать себе руки и частично — лицо, за что они заперли меня в палате без кровати, с мягкими стенами, и крепко завязали сзади длинные рукава рубашки. Я смеялся до хрипоты, а медсестры опять кололи лекарства в вены и заставляли пить какие-то микстуры. Жидкость не проходила в горло и выливалась на грудь, текла по подбородку. Я запрокинул голову и снова засмеялся, зная, что Алеша все видит и слышит. — Этого ты хотел, да, дьявол?! Этого?! Он не отвечал. Но ответ и не был нужен. Я теперь точно знал, кто хочет крови — мой друг, мой любимый друг, Алеша. Не я, нет. Я никогда не хотел убивать… Сейчас, когда возможности делать это нет, Алеша заставляет меня резать себя, чтобы иметь возможность видеть кровь. Я теперь все о нем знал, об этом маленьком кровожадном дьяволе. Кто же ты такой, Алеша?! Кто ты?!