Семь созвездий

Мы часто приезжали с родителями к бабушке в деревню на лето. Я искренне любил такие каникулы — что может быть лучше купания в кристально-чистом озере, игр на открытом воздухе, когда гулять позволяли чуть ли не до самой полуночи, охоты с палками в лесу на зверей и птиц и ночевки в гамаке во дворе, прямо под звездным небом? Каждый год я с нетерпением ожидал наступления лета, и каждый год мне казалось, что оно слишком быстро пролетело. Я не успевал набегаться и наиграться с мальчишками, не успевал наесться диких ягод и ни одного единого раза не достиг своей цели — не убил ни одного животного в деревенском лесу. Наступление осени всякий раз становилось целой трагедией, а возвращение в город — тягостным и неохотным. Ну почему, почему каникулы длятся всего три месяца?! Ведь этого времени катастрофически мало для выполнения всего задуманного! В то памятное лето мы, как обычно, снова приехали к бабушке. Мне только-только стукнуло тринадцать лет, я чувствовал себя взрослым мужчиной и планировал совершить что-нибудь выдающееся в этот раз. Прошлогодние игры уже казались детскими и совсем неинтересными, вновь притворяться пиратом или разбойником уже не хотелось, и я намеревался устроить с деревенскими мальчишками что-нибудь поистине грандиозное. Что именно это будет, я пока не знал, да и не думал об этом — разберусь позже. Сейчас было важно попасть в деревню. Едва только отцовская машина, дребезжа всеми частями своего старого металлического тела, притормозила у ворот бабушкиного дома, я выскочил и опрометью бросился во двор, вихрем ворвавшись в калитку. Входную дверь бабушка никогда не запирала, поэтому через секунду я уже миновал прихожую и с диким воплем обезумевшего индейца вломился в кухню. — Женя! — воскликнула бабушка, вздрогнув от испуга и перевернув на себя тазик с заготовленными на засол огурцами. — Ты чего, как оголтелый! — Бабушка! — заорал я и кинулся ей на шею. — Я так соскучился! Бабушка погладила меня по волосам, смеясь скрипучим старческим смехом. Ну наконец-то, наконец-то мы в деревне! А впереди еще целых три месяца ничегонеделанья, три месяца без учебников и конспектов, без этих надоевших до зубовного скрежета уроков и тупых учителей! Все в бабушкином доме казалось таким родным и до боли знакомым, даже тот залежалый запах пыли, присущий только лишь старости — вылинявших пледов, стопками сложенных в дубовом шкафу времен Иосифа Виссарионовича, штопаной одежды, вытертых вафельных полотенец и вязаных из овечьей шерсти носков с протертыми дырами на пятках. В полированном серванте красовались треснувшие по бокам чашечки на блюдцах, сияли хрустальные рюмочки на граненых ножках, а над газовой плитой с брызгами жира висели почерневшие чугунные сковородки, которыми пользовалось, наверное, уже не первое поколение нашей семьи. Они достались бабушке от ее матери, моей прабабки, и теперь тихо доживали свой век, приговоренные почить в вечности вместе с ее смертью, ибо моя мама уж точно не станет забирать их домой, в Москву. Вообще, она уже несколько раз привозила бабушке новые наборы различной кухонной утвари, но та отказалась ими пользоваться, объяснив, что настолько привыкла к своей посуде, что уже просто не может готовить в другой — обязательно что-нибудь да подгорит. Мама не огорчилась, но и наборы забирать обратно не стала; в итоге они осели металлической грудой в бабушкином буфете, забытые и никому не нужные. В комнате, где я обычно жил на каникулах, ничего не изменилось, даже выцветшие шторы остались те же. Я расстегнул чемодан, выхватил одежду и пестрым ворохом сунул ее в комод — раскладывать все по полкам не имелось абсолютно никакого желания. Родители разговаривали на кухне с бабушкой. Я знал, что после обеда они намереваются вернуться в город, но этот факт нисколько меня не расстраивал, даже наоборот — в их отсутствие мне предоставлялась полная свобода. Бабушка не всегда была в состоянии уследить за мной и сбежать от нее никогда не представлялось сложным. Я мог проболтаться на улице целую ночь и, заявившись домой с рассветом, завалиться в постель — и бабушка ничего не заметила бы. На следующий же день я уже носился по лесу, высматривая добычу, но попадались только свернувшиеся тугим клубочком ежики и изредка — зайчишки, убить которых просто не поднималась рука. Мальчишки травили байки о лесной нечисти и пытались вызывать ее какими-то заклинаниями, придуманными, скорее всего, ими же самими. Страшно не было — только смешно, ибо ни одна нечисть так ни разу и не явилась на наш невнятный зов. Мы даже пытались подкараулить русалок на озере и прятались в кустах на берегу почти до самого рассвета, но там, кажется, не водилось не только русалок, но даже и самой обычной рыбы, если не считать кильки и прочей мелкоты. Лешего в лесу тоже не обнаружилось, как и призраков на местном деревенском кладбище. В середине лета один из друзей, Пашка, предложил нам наведаться в один заброшенный дом, находящийся в другой, ныне необитаемой деревушке — авось там да и встретится какой-никакой призрак или хотя был пусть даже самый безобидный бесик или чертик. Остальные дома в той деревне давно пришли в запустение, обветшали и полуразвалились, а в единственном, что еще стоял, продуваемый всеми ветрами, водились, как гласила местная легенда, души умерших жителей. По словам одних там свершилась кровавая расправа над всеми членами семьи неизвестным убийцей, которого до сих пор не нашли, по словам других — некие сатанисты проводили там свои ритуальные обряды, по словам третьих — дом был «перевалом» для заблудших душ самоубийц. Я, конечно, не верил ни одной из легенд, но посетить столь таинственное место показалось интересным приключением, и в один день мы, собравшись кучкой из шести человек, двинулись через лес к заброшенной деревне. Путь не занял много времени. Через час мы уже стояли около дома. Он оказался довольно большим, огороженный покосившимся забором. Преградой к проникновению он стать не мог — слишком уж старый, слишком хлипкий, а калитка отсутствовала вовсе. Мы прошли в небольшой двор и зашагали ко входу, весело переговариваясь и строя различные предположения о том, какая именно нечисть нам там может встретиться. Я исподтишка разглядывал строение. Окна выбиты, но имеется дверь, довольно прочная на первый взгляд. В ржавых скобах болтался амбарный замок, но гнилое дерево створок сломалось от одного удара ноги, запор отлетел и нам открылось темное пространство. Мы замерли. Оттуда не доносилось ни звука — только лишь наше тихое дыхание нарушало тишину. — Ну что? Кто первый? — спросил заводила Пашка и оглядел нас. — Ты придумал сюда тащиться, ты и иди, — отозвался Саша, прячась за мою спину. Я оглянулся на него. В его глазах плескался явный страх. Это вызвало у меня улыбку, и, если до этого я и был слегка напуган, то теперь, почувствовав себя смелым, шагнул вперед. — Я пойду. Парни проводили меня взглядами. Я ступил в опутанное мраком помещение, немного постоял на пороге и двинулся дальше. Половицы скрипели под ногами, пахло пылью, сыростью и грязью. Миновав небольшую прихожую, я замер перед высокой дверью, ведущей в соседнюю комнату. — Что там, Жень? — донесся до меня Пашкин голос. — Не вижу ничего, — как можно беспечнее ответил я, — темно, хоть глаз выколи. Внутри начал зарождаться страх, горло сдавило. Нет, нельзя показывать свою слабость перед другими! Казалось, будто воздух стал гуще, горячее, по стенам заскользили бесформенные тени; я понимал, что страх превращается в панический ужас и едва сдержал желание рвануть обратно, в спасительный дневной свет. Почему здесь так темно? Разве нет окон? Откуда-то из темноты донесся то ли вздох, то ли всхлип, и я испуганно замер. Послышалось?.. Глаза понемногу привыкали к мраку. Уже можно было различить смутные очертания каких-то предметов, напоминавших мебель, и представить себе примерные размеры комнаты. Я откинул пугающие мысли в сторону, сделал еще несколько шагов вперед и обернулся. Парней около входной двери уже не было. По спине поползла липкая струйка холодного пота. — Эй! — позвал я, но не получил никакого отклика. — Эй!.. Голос надломился и задрожал. В этот момент моего лица коснулись холодные пальцы. Резкий вдох — и перед глазами потемнело, крик замер в груди. — Привет! — прошептал незнакомый голос. Я почувствовал, как задрожали колени, и прижался спиной к сырой стене. Черт. Черт, черт! Ну и напугал меня этот придурок! Какого хрена он сидит тут, поджидает, кого бы напугать до горячки?.. Я мысленно обругал и себя, и неизвестного человека и медленно выдохнул: — Привет. Ты кто? — Алеша, — последовал ответ, и в тот же миг скрытый тьмой собеседник возник прямо передо мной. Бледный невысокий парень в черной одежде. Он улыбался, обнажая ряд ровных, белых, словно жемчужины, зубов, на лице двумя кляксами темнели глаза, пряди ярко-рыжих, словно языки пламени, волос топорщились во все стороны. Я несмело улыбнулся в ответ новому знакомому, с любопытством разглядывая его. — А что ты тут делаешь? Вполне логичный вопрос. Улыбка на Алешином лице погасла, взгляд стал холодным и колким. — Я тут живу. — Он приложил палец к губам. — Только тс-с-с… Никому не говори. Мы молча уставились друг на друга. Алеша завораживал меня, манил, пленял. Он казался загадочным и интересным, но единственный вопрос, который возник у меня тогда — почему он живет тут, в заброшенном старом доме, один? Я протянул к нему руку, но он отшатнулся, будто в испуге, и полоснул по мне острым взором темных глаз. — Женька, ты чего там? — словно издалека донесся голос одного из моих друзей. Алеша подмигнул мне и скрылся в темноте. Несколько секунд я так и стоял, прислонившись к стене, потом вернулся в прихожую. Парни заглядывали в дверь, на их лицах ясно читалось беспокойство. О встрече с Алешей я не обмолвился и словом. Друзья утверждали, что меня не было около получаса, тогда как на самом деле, конечно, не больше десяти минут — просто от страха время тянется намного медленнее. Не мог же я и правда стоять в той комнате полчаса, мы с Алешей говорили всего лишь минуту! Голосов они, как ни странно, тоже не слышали, хотя говорили мы достаточно громко. Но и этому я нашел логическое объяснение — просто от того места, где мы стояли, довольно большое расстояние до двери, потому до них не донеслось и звука. Но поделиться с ними впечатлениями от знакомства с неожиданно обнаружившимся жителем старого дома почему-то не хотелось совсем. Это должно было оставаться в тайне. С того дня я стал приходить к Алеше каждый вечер. Мы проводили много времени вместе, порой не расставаясь целыми ночами — просто гуляли по дому, беседуя обо всем на свете, сидели в буйно разросшемся саду и смотрели на далекие звезды. Рассказывать о себе кому-либо Алеша строго-настрого запрещал, и я молчал, чувствуя, как все сильнее привязываюсь к нему. Он оказался интересным собеседником — умным, острым на язык. С ним никогда не было скучно, но что-то в нем пугало, что-то, чего я не мог видеть, не мог понять, но с каждым днем оно становилось все более заметным. Впрочем, даже это не могло заставить отказаться от дружбы с Алешей, и вязкий омут привязанности затягивал меня все глубже. Я был словно под трансом. Жители деревни же говорили, что никто в том доме не живет уже лет пятнадцать как. Я недоумевал — как Алеше удавалось оставаться незамеченным? И вообще — чем он питается? Где его родственники? Неужели же у него совсем никого нет? Сам он на такие вопросы предпочитал не отвечать, а лишь сверлил меня холодным, словно сталь, взглядом, и только один раз неохотно упомянул, что родителей его уже давно нет в живых. — Ты скрываешься здесь, потому что не хочешь идти в детдом? — предположил я. Он помотал головой. — Я жду… кое-кого. Спросить, кого именно, я постеснялся. Разговор перешел на другую тему, но оставил неприятный осадок внутри. Нечто ужасающее, живущее в моем друге, не давало порой спать ночами, нечто пугающее до липкого пота, обездвиживающее, будто ты взглянул в глаза самой смерти, но одновременно оно подогревало мой интерес. Он рос и рос, с каждой секундой, хотя я чувствовал себя беспомощным кроликом, загнанным в силки. Алеша, казалось, медленно, но верно высасывал мою душу, отрывал ее кусками с кровью и пожирал, а я видел все эти картинки в своих ночных кошмарах, и был не в силах сбросить тень сна, выпутаться из страшных, отталкивающих видений. Я взирал на друга, а он улыбался мне и заглатывал мою плоть, предварительно обработав раны сильным антисептиком, дабы я не чувствовал боли. По его подбородку стекала кровь — моя кровь — он открывал рот, показывая свои белые зубы в алых разводах, он колол мое сердце тупой иглой, трепал раскаленными щипцами и со смехом приклеивал выдранные куски мяса обратно, а они загнивали и отваливались. Из ран сочился смрадный гной. Поселившиеся под потолком птицы с гомоном слетались на добычу и клевали, клевали, клевали тухлые злоуханные комки тухлятины, пока меня не начинало тошнить… Рвота вырывалась бурным потоком, смешанная с кровью; я выплескивал наружу всю грязь и зло, копящуюся во мне от общения с Алешей, и видел отвратительных червей, шевелящихся в этой зловонной жиже. С наступлением дня кошмары отпускали меня, и я благополучно забывал их, будто мне ничего и не снилось. Мысли были направлены только к Алеше, ноги сам вели меня к заброшенному дому, а жажда встречи с ним могла побороть любое другое желание. Все они стали казаться сущей ерундой, ничто уже не могло стать важным. Я позабыл о друзьях и, наплевав на их обиды, все свое время отдавал одному человеку. Хотя… уже тогда подсознательно я понимал, что на самом деле Алеша — совсем не человек, а нечто другое, какая-то иная сущность, и видеть его доступно только мне. Однажды он вложил мне в руки длинный острый кинжал со сверкающим лезвием и инкрустированным золотом эфесом. Я недоуменно глянул на друга. Он заулыбался и подмигнул мне. — Я придумал одно хорошее развлечение для тебя. Сегодня ночью сторож завода будет один. Убей его. — Что?.. — Я вскинул глаза. — Убить его? Алеша уверенно кивнул. — Тебе понравится, поверь мне. И я поверил. Не знаю, почему, но я поверил, не задал больше ни единого вопроса, а просто пошел к указанному Алешей месту и подкараулил того самого сторожа. До сих пор помню теплый ветер на лице, нависшее над землей темное небо с крупными бриллиантами звезд и тихие шаги идущего человека. Он и не подозревал, что смерть поджидает его за поворотом около крайнего дома. Кинжал вонзился в его плоть, мягко разрезая ткани, мне в лицо фонтаном брызнула горячая кровь и… в этот момент я испытал невиданное доселе наслаждение. В ушах зазвучала мягкая музыка, и чем сильнее я вонзал острие в податливую плоть, тем громче и прекрасней она становилась. Я будто играл некую божественную сонату. Наверное, именно это имел в виду Алеша, когда говорил, что мне понравится... Мужчина хрипел в моих руках и смотрел на меня выпученными глазами, а я снова и снова разрезал его мышцы, ощущая, как кончик кинжала касается костей. Боже, это было великолепно! Окровавленное тело сторожа нашли на следующий день. Вся деревня скорбела о его смерти, строя предположения, кому же он мог сделать что-то плохое, если с ним так жестоко расправились, и первое время я трясся в страхе, что меня раскроют. Алеша же уверял, что никто не узнает. Я сжег одежду, в которой был в ту ночь и тщательно оттер свое тело щелочным мылом, чтобы на коже не осталось даже самой маленькой микрочастицы крови. Но никто не мог и подумать, что такое кровожадное убийство совершил тринадцатилетний подросток. С окончанием лета пришлось возвращаться в город. Как ни странно, Алеша поехал с нами, сказав, что не сможет прожить без меня весь длинный учебный год. Он сидел рядом со мной в машине, но родители почему-то не замечали его, а когда я уже открыл рот, чтобы сообщить им о его присутствии, он зажал ладонью мой рот. Я понимал, что рассказывать о нем нельзя даже родителям. Алеша показал мне много чудес. Стены квартиры порой трескались, из трещин лилась вода и пробивались ростки душистой травы, но все это прекращалось, стоило только кому-нибудь войти в комнату. Фотографии людей оживали — я физически, будто кожей ощущал, как они с улыбкой смотрят на меня с поверхности изображения, но при этом их лица оставались неподвижны. А другие, наоборот, оказывались мертвыми — никаких эмоций, просто дохлые рыбы, выброшенные приливом на каменистый берег. По ночам с потолка свешивались длинные руки с узловатыми пальцами и пытались ухватиться за меня. Это пугало, и я кричал не своим голосом. В спальню врывались родители — и руки исчезали. Иногда это все наводило жуткий, почти панический ужас, иногда — удивляло и радовало. Чудеса стали преследовать меня всюду — в школе, на улице, в супермаркете, в кино. Я видел человеческие глаза, валяющиеся в канавах, протухшие трупы кошек и собак, которые вставали и бежали, стоило к ним только лишь приблизиться. У одной мертвой белки отваливалась отгнившая задняя лапа, шкурка отслаивалась и то и дело падала на асфальт, но зверек снова и снова поднимал ее своими коротенькими лапками и скакал дальше. Я подивился стойкости белки. А потом увидел хорька — у него шкурка отсутствовала напрочь, как, впрочем, и глаз, но он упорно полз по земле, вгрызаясь в нее зубами, и пытался ловить разорванным кровоточащим ртом роящихся над ним стаями мушек. Алеша объяснил, что теперь я могу видеть другой мир. Какой «другой» и чем он отличен от прежнего, более привычного мира, он не говорил, и мне не оставалось ничего, кроме как догадываться об этом самому. Мы с Алешей исполняли чудесную музыку почти каждый день — так мы называли то, что в обычном мире называется убийством. Нет, я не считал, что убиваю на самом деле — нет!!! — я никого никогда не убивал. Мне просто отчаянно требовалась новая доза чудес, а самым чудесным среди них всех была кровь. Мне нравилось ощущать ее на губах, руках, лице… и всегда ее оказывалось мало, до одури мало. В новом мире ее должно быть много — чтобы иметь возможность слушать божественные сонаты каждый день. И параллельно с этой жизнью я жил и другой. Той, прежней, где меня звали Женей Воробьевым, и где я учился в девятом классе самой обычной школы.