Монстр в Париже: альтернативный финал

Ступая бесшумно, Люсиль медленно поднималась по лестнице. В поле ее зрения постепенно возникли брюки комиссара Мэйнота... мундир комиссара Мэйнота... а затем и весь комиссар Мэйнот целиком. Он пока что не замечал ее. Задрав голову, он смотрел на смотровую площадку, расположенную этажом выше. Взгляд его притягивали черный фрак и кусочек алого шарфа, видневшиеся сквозь перила. Медленно и осторожно, боясь резким движением спугнуть добычу, комиссар поднял револьвер. Но в тот миг, когда он уже готовился спустить курок, Люсиль кинулась вперед и повисла у него на руке. Пуля взвизгнула, срикошетив от металлической опоры. Из горла комиссара вырвался яростный рык. - Вы! - взревел он, хватая ее за локоть. - Подлая вертихвостка! На этот раз он _действительно_ делал ей больно, но она не стала тратить силы на возмущенный крик, а вместо этого быстро наклонила голову и укусила своего мучителя за запястье. И вот тут она в самом деле вскрикнула - больше от неожиданности, чем от боли - потому что зубы ее скользнули по чему-то твердому, словно скрытая под перчаткой рука комиссара была сделана из дерева. Он разжал пальцы, но лишь затем, чтоб тут же перехватить ее за волосы. Лицо его исказилось от злобной радости. - Кусаться? - крикнул он. - Вам это не пристало, моя дорогая! - Пустите! - прошипела она, яростно пытаясь освободиться. - Я рад, что вы здесь! - продолжал он исступленно. - Это как нельзя более кстати. Когда все закончится, нам с вами многое нужно будет обсудить, - а затем, не выпуская ее из рук, он задрал голову и выкрикнул: - Монстр, я знаю, что ты меня слышишь! Мне наскучило гоняться за тобой! Спускайся сюда, ко мне - или я сброшу мадемуазель Люсиль в Сену, в Сену, в Сену! “...В Сену, в Сену...” - эти слова эхом отправились гулять по башне, отскакивая от ее стальных опор, и этажом выше Франкур, услышав их, поднял голову. Люсиль в опасности? Она... здесь? Ему казалось, что сил у него уже не осталось и он может только лежать здесь и ждать смерти, но едва мысль о Люсиль коснулась его сознания, он поднялся на четвереньки, а затем, цепляясь за перила, сумел встать на ноги. Его шатало из стороны в сторону, но по крайней мере ноги выдерживали его вес, хотя он и ощущал их как чужие. - Я жду тебя, Монстр, - донеслось снизу. - Спускайся! Хватаясь руками (относительно которых он до сих пор не был уверен, две или же четыре руки находятся в его распоряжении) за перила, он наполовину спустился, наполовину сполз вниз по лестнице и наконец увидел комиссара - и Люсиль. До сих пор комиссар Мэйнот внушал ему только смертельный, выворачивающий наизнанку ужас. И сейчас, когда он взглянул на бледное, измученное лицо Люсиль, терзавший его страх никуда не исчез, о нет, но загадочным образом он вдруг перестал иметь какое бы то ни было значение. - Отлично, - промолвил Мэйнот и подтолкнул Люсиль в сторону лестницы. - Теперь вы можете идти, моя дорогая, вы уже сыграли свою роль. Об остальном мы с вами поговорим позже. Здесь сейчас будет происходить мужской разговор, не для ваших чудесных розовых ушек... Ну, вы еще здесь? Но Люсиль, словно вовсе забыв о его существовании, не сводила глаз с Франкура. - Пожалуйста, - прошептала она, - О, пожалуйста... Слезы побежали по ее щекам. Никогда еще Франкур не видел ее более прекрасной. Он не мог допустить, чтобы комиссар причинил ей хоть какой-нибудь вред. Он не мог допустить, чтобы вред ей причинил хоть кто-нибудь. И потому он не мог думать ни о чем другом, пока она находилась здесь, рядом с вооруженным безумцем. - Прошу вас, - выдавил он, с трудом подбирая нужные слова, - уходите. Она взглянула ему в глаза, и этот взгляд обжег его как огонь. - Уходите, - повторил он, сознавая, что вот теперь-то точно видит ее в последний раз. Еще секунду она смотрела на него, затем отвернулась и медленно начала спускаться по ступеням. От всего пережитого голова у нее кружилась, ноги подгибались, и когда этажом ниже она почти что свалилась в руки инспектора Патэ, это была отнюдь не актерская игра, а самый настоящий обморок. - Все хорошо, мадемуазель - проворковал инспектор, поддерживая ее за талию. - Все уже позади. - Прошу вас, - пролепетала она, - вы должны остановить его... остановить чудовище... - Разумеется, мадемуазель, - отвечал Патэ, - именно за этим я здесь. Не беспокойтесь, Монстр вот-вот будет схвачен... - Его усы! - внезапно вскрикнула Люсиль, хватая инспектора за отвороты пальто. - Его усы, инспектор! Я видела их, они... они превратились в жвала!.. “Бедная девушка! - подумал инспектор Патэ, передавая Люсиль в заботливые руки Рауля. - На ее долю выпало сегодня слишком много потрясений. Будем надеяться, что это временное помрачение рассудка.” - Ну вот, - удовлетворенно проговорил комиссар. - Больше некому тебя защищать, Монстр, все твои защитники разбежались. Теперь наконец я могу сказать тебе то, что хотел сказать с самого начала: ты жалок! Франкур осознавал его слова лишь частично, так как все его мысли были поглощены новым удивительным открытием. Прежде ему и в голову не приходило, что комиссару можно _противостоять_. Комиссар был воплощением закона и порядка, в то время как он, Франкур, очевидно существовал вне порядка и вне закона. Комиссар был основанием, центром человеческого мира - а он сам был чужаком, лишь притворявшимся человеком. Он мог убегать, прятаться - и не допускал мысли о том, что может сразиться со своей Немезидой. Но все удивительным образом изменилось, когда угроза нависла не над ним, а над Люсиль. - К чему эта нелепая одежда? - продолжал комиссар. - Ты думаешь, что сойдешь в ней за человека? Думаешь, что если люди увидят тебя во фраке и шляпе, они решат, что внутри костюма находится человек? Да мне почти что жалко тебя, если ты веришь в это! Никогда - слышишь, Монстр? - никогда этот город не будет принадлежать тебе! Эта певичка не будет принадлежать тебе! Все это _мое_, и я не позволю, чтобы какая-то тля посягнула... - Я блоха, - тихо сказал Франкур - Да мне плевать! - откликнулся комиссар. - Мне плевать, кто ты. Достаточно того, что я человек, а ты - нет, и Париж и Люсиль никогда - никогда! - тебе не достанутся, слышишь?! Ты чудовище, тебе не место среди людей, - он поднял револьвер. - Подними руки, Монстр. Тебе так нравится вести себя по-человечески, а это человеческий жест. Так люди показывают, что готовы сдаться, и я хочу видеть, что ты сдаешься. Франкур поднял руки, и его пальцы коснулись полей шляпы. - Париж не будет помнить о тебе, - произнес Мэйнот, взводя курок В тот миг Франкур швырнул шляпу ему в лицо. Комиссар инстинктивно выстрелил в нее, а Франкур, воспользовавшись этим секундным замешательством врага, бросился вперед. Он схватил комиссара за руки и сжимал хватку до тех пор, пока Мэйнот не вскрикнул и не выронил револьвер. После чего перед ним встал животрепещущий вопрос, что же делать дальше. Он вступил в бой, готовый к этому меньше, чем был бы на его месте готов самый чахлый парижский юноша, ибо любой юноша, сколь бы чахл он ни был, все же располагает хотя бы теоретическими знаниями о том, как бить других людей. Франкур не владел и теорией. Поначалу он пропустил несколько весьма чувствительных пинков со стороны комиссара, но вскоре опытным путем установил, что если отодвинуть противника на длину вытянутых рук и бдительно следить за его ногами, то эти нежелательные эффекты можно свести к минимуму. С пол-минуты он таким образом удерживал ситуацию под контролем и уже подумывал о том, чтобы перейти к каким-то более решительным действиям, но, увы, комиссар Мэйнот перешел к ним раньше. Послышался треск рвущейся материи, мундир комиссара начал расползаться по швам, и еще две руки, вынырнувшие из прорех, схватили Франкура за горло. Он захрипел и невольно ослабил хватку. Мэйнот не преминул этим воспользоваться и, не переставая душить, немедленно ударил его в лицо. Ошеломленный Франкур пошатнулся и рефлекторно дал сдачи. Драка относится к тем занятиям, в которые главное ввязаться, а дальше уж все пойдет само собой. Размахивание кулаками полностью захватило Франкура, вытеснив всякое воспоминание о страхе, терзавшем его совсем недавно. Каждый из обрушивавшихся на него ударов и в особенности каждый удар, который ему удавалось вернуть, только придавали ему воодушевления. Несколько минут назад он с недоумением слушал, как комиссар клянется не уступить ему ни Парижа, ни Люсиль - ибо даже в самых сокровенных мечтах не смел притязать ни на одно из этих сокровищ. Теперь же в его груди расцветало совершенно симметричное чувство по отношению к комиссару. И если в отношении Парижа у него не было полной уверенности, то в том, что касалось Люсиль, он знал совершенно точно: он скорее умрет, чем позволит Мэйноту еще раз прикоснуться к ней. Увы, его готовность, похоже, вскоре могла прийтись весьма кстати. Он пропускал гораздо больше ударов, чем успевал наносить, поскольку комиссар Мэйнот атаковал его с четырех точек одновременно и при этом управлялся со всеми своими руками с завидной ловкостью. Под этим ураганным натиском Франкур постепенно отступал, пока не уперся спиной в перила, идущие по краю площадки. Сена плеснула далеко внизу, словно напоминая о близости поражения, и в унисон ей снизу послышался голос инспектора Патэ: - Прекратите сопротивление! Вы окружены, сдавайтесь! Франкур в эту минуту не прекратил бы сопротивления, даже если бы это могло принести ему какую-то ощутимую пользу - он, можно сказать, только вошел во вкус. Но, однако же, он сознавал, что в самое ближайшее время его сопротивление будет подавлено превосходящими силами полиции. Да, при определенной удаче он успел бы еще несколькими удачными оплеухами подредактировать внешность комиссара Мэйнота - но битва в целом уже была им проиграна. Осознание этого печального факта совершенно не убавило его энтузиазма. Во-первых, он был сейчас слишком захвачен прекрасным и доселе неведомым чувством - яростью - чтобы расстроиться по-настоящему. Во-вторых, разве не сознавал он подспудно, что обречен на поражение с самого начала? И, поскольку победа была очевидно недостижима, то он рассудил, что лучшее, что можно сделать в сложивших обстоятельствах - это не дать также победить и врагу. Поэтому, когда железная лестница загрохотала под ногами бегущих наверх полицейских, он, не обращая внимания на град сыплющихся на него ударов, обхватил комиссара поперек туловища, откинулся назад и перевалился через перила, увлекая противника за собой. “Люсиль!” - успел он подумать, ожидая долгого падения с сокрушительным ударом о воду в финале. Однако к большому его удивлению падение оказалось не таким уж долгим и было прервано отнюдь не водой, а твердью. Он больно ударился затылком и локтем, от неожиданности разжал руки и выпустил комиссара из объятий. Тот откатился в сторону, торопливо вскочил на ноги и принял боксерскую стойку. Видя это, Франкур тоже поспешил подняться, готовый продолжать. В голове у него звенело после падения, и он не сразу понял, что произошло и почему они оба остались живы. А когда понял - сердце у него оборвалось. Волею случая (для комиссара безусловно счастливого) они свалились на смотровую площадку этажом ниже, и теперь их окружало плотное кольцо полицейских во главе с инспектором Патэ. Франкур был готов проиграть - при условии, что его враг проиграет тоже. Он был готов умереть - при условии, что умрет не он один. Но проигрывать и знать, что противник торжествует - это было поистине невыносимо. А комиссар Мэйнот меж тем действительно торжествовал. Он распрямил плечи, одернул лохмотья мундира и, широким жестом охватив Франкура, башню и значительную часть разлившейся Сены, произнес: - Вот он, Парижский Монстр! Арестуйте его, Патэ! Но никто отчего-то не двинулся с места. Франкур за последние дни видел достаточно человеческих лиц, искаженных ужасом, но вот такого количества лиц, искаженных беспредельным изумлением, ему еще видеть не доводилось. Патэ и его подчиненные в безмолвии крутили головами, разглядывая поочередно Франкура и Мэйнота, и отнюдь не спешили исполнять приказ последнего. Тишина и неподвижность воцарились на площадке, но в тот миг, когда Франкур решил, что, воспользовавшись всеобщим загадочным замешательством, он, возможно, еще успеет наброситься на комиссара и скинуть его в Сену, и приготовился соответственно действовать, молчание внезапно было нарушено. - Так вот, значит, в чем дело, - тихо промолвил Рауль. Все взоры обратились к нему. - Значит, - повторил Рауль все тем же странным, размеренным тоном, - значит, под личиной Парижского Монстра скрывался сам комиссар Мэйнот... Комиссар Мэйнот только рот открыл перед этим неожиданным выводом. Потрясение его было так велико, что в качестве опровержения он сумел исторгнуть лишь слабый рык, оставшийся неуслышанным. - ... Узнаем ли мы когда-нибудь, как комиссар опустился до такой жизни - кто может это сказать? - вдохновенно продолжал Рауль, всецело завладев вниманием аудитории. - Ясно одно: желая избегнуть опасных подозрений, этот негодяй измыслил поистине дьявольский план. Он решил в качестве монстра скормить правосудию безвинную жертву и для этой низкой цели выбрал человека, который лишь на днях приехал в Париж, в надежде, что человек этот не имеет друзей, и некому будет вступиться за него! Но он просчитался! Он обрек себя на поражение, когда связался с нашим другом - мсье Франкуром! Да, Люсиль?! - А? - переспросила Люсиль. - Д-да... Это мсье Франкур... мой хороший друг... музыкант... приехал издалека... Произнося это (равно как и во время речи, предшествовавшей ее реплике), она не сводила с Франкура широко открытых глаз, и ее взгляд смущал и тревожил его гораздо больше, чем пристальное внимание лучших полицейских сил Парижа. В этот момент комиссар Мэйнот наконец справился с обуревавшим его изумлением. - Что за дьявольская, неслыханная чушь?! - вскричал он, вздымая четыре сжатых кулака. - Заткните этого безмозглого крикуна! Хватайте монстра! Хватайте его пособников! Однако подчиненные по-прежнему не торопились исполнять его распоряжения. - Три тысячи чертей! - взревел он в ярости, поворачиваясь к своему заместителю. - Патэ, будьте вы прокляты, чего вы стоите? Я отдал вам приказ, жалкий вы человечишка! Вслед за его прожигающим взглядом и взгляды остальных скрестились на курпулентной фигуре инпектора. Тот задумчиво разгладил усы. - Что же, - произнес он. - В самом деле, приказ об аресте Парижского Монстра, подписанный вами лично, лежит у меня вот здесь, - он похлопал себя по жилету, - и Монстр стоит прямо передо мной. Так что, кажется, я располагаю и полномочиями, и возможностями, необходимыми для того, чтобы подчиниться вашему распоряжению... Мсье комиссар, имею сообщить вам, что вы арестованы. Глаза комиссара Мэйнота, в которых все яснее проступала фасетчатость, едва не выкатились из орбит. Этот неожиданный удар в спину вызвал в нем такой гнев, что обычная находчивость в области сильных выражений на время ему изменила. - Ах вы!.. - вскричал он дико. - Вы... вы маленький, грязный!.. В бешенстве он готов был броситься на Патэ, броситься на Франкура, броситься на кого угодно - но, однако, множество нацеленных на него полицейских револьверов, позади которых смотрели из-под полицейских шлемов безжалостные полицейские глаза, заставило его остаться на месте, ограничившись вербальным протестом. - Прошу вас, мсье Мэйнот, - пробормотал Патэ, морщась, ибо одержимый яростью комиссар обильно и достаточно прицельно брызгал слюной. - Обойдемся без этих унизительных сцен. Будьте любезны, протяните руки вперед... _все_ ваши руки. Глубокое молчание наступило после того, как Мэйнота, закованного в две пары наручников, увели. Инспектор Патэ безмятежно созерцал окрестности, пользуясь чрезвычайно удобной для этого позицией. Остальные встревоженно созерцали инспектора Патэ, гадая, какие еще неожиданные распоряжения отдаст этот человек. - Гм, - наконец произнес Рауль, устав терзаться ожиданием, - мсье Патэ, поздравляю вас с поимкой Парижского Монстра. Полагаю, мы все теперь можем быть свободны? - Что? - рассеянно переспросил Патэ, отрываясь от чудесного вида залитых водой просторов. - О, разумеется, нет, мсье Рауль. Я очень надеюсь, что все вы не откажетесь вместе со мной проследовать в полицейский участок, где с вас снимут свидетельские показания. Там же, мсье Франкур, - добавил он с легким поклоном, - вам окажут медицинскую помощь. Выглядите вы неважно. Чувство глубокой растерянности было основным и главным чувством, которое посещало Франкура в последние дни. Сейчас, однако, чувство это определенно достигло своего апогея. Он не знал, то ли сам он сошел с ума и стремительно погружается в пучину фантастических грез - то ли слетела с катушек окружающая действительность в лице парижской полиции. Не имея ответа на этот вопрос, он задумчиво поднял руку к лицу, которое в самом деле довольно сильно саднило - но вместо привычной гладкости жвал нащупал волосы. Глаза его расширились. Он в изумлении схватился за свои новообретенные бакенбарды, пару раз дернул, словно проверяя, не намерены ли они в ближайшее время отвалиться - и упал в обморок. Спустя два часа они сидели за столом в кабинете комиссара Мэйнота (теперь, видимо, уже бывшего комиссара) и предавались тревожному раздумью, ибо Патэ, разместив их здесь, извинился за то, что вынужден оставить их на пять минут, и исчез. С тех пор минуло уже по крайней мере полчаса, никто не выказывал желания принять их свидетельские показания, и все это поневоле внушало беспокойство. Впрочем, справедливым будет отметить, что беспокойство терзало отнюдь не всех присутствующих: Эмиль и Мод, соприкасаясь стульями и, очевидно, под столом также соприкасаясь руками, смотрели друг на друга, не отрываясь, и определенно были согласны, чтобы Патэ не приходил вовсе. Франкур пытался сидеть спокойно, но примерно раз в три минуты принимался закатывать попеременно то правый, то левый рукава, чтобы убедиться, что его руки по-прежнему остаются человеческими руками, и в глазах его всякий раз отражалось беспредельное изумление (по крайней мере, оно отражалось в правом глазу - левый после общения с Мэйнотом заплыл настолько, что судить о его выражении было невозможно). Люсиль не препятствовала этой нервической деятельности, но бдительно следила за своим протеже, готовая пресечь первую же его попытку проделать ту же операцию со штанинами. Рауль насвистывал и барабанил пальцами по столу, делая и без того тягостное ожидание совсем невыносимым. Наконец дверь отворилась, и вр. и. о. комиссара Патэ стремительно вошел в комнату. - Прошу прощения за то, что заставил вас ждать, дамы и господа, - произнес он, занимая место во главе стола. - И также от имени всей парижской полиции приношу глубочайшие извинения мсье Франкуру, которому мы невольно причинили столько беспокойства. Увы, Мэйнот всех нас ввел в заблуждение, заставив думать, что вы и есть та гигантская блоха, терроризировавшая город... Неопределенность ситуации давно уже мучила Франкура, и данный момент он счел как нельзя более подходящим для того, чтобы разрешить эту неопределенность раз и навсегда. Поэтому паузу, во время которой друзья его качали головами, глубоко сожалея о доверчивости французской полиции, он использовал для того, чтобы подобрать нужные слова, и, едва Рауль перестал сочувственно цокать языком, молвил: - Я не могу принять ваших извинений, мсье, так как они... представляются мне неуместными. Дело в том, что я... в самом деле до последнего времени был гигантской... О! Последнее восклицание вырвалась у него потому, что в одно и то же мгновение Люсиль весьма чувствительно лягнула его под столом, Эмиль жестом отчаяния вцепился себе в бакенбарды, а Рауль начал изображать лицом совершенно не поддающиеся описанию вещи. Патэ взмахнул рукой, обрывая эту пантомиму, способную заставить содрогнуться самое храброе сердце. - Мсье Франкур, - ответил он проникновенно, - поверьте, если бы я хоть немного сомневался в том, что вы ею были, я не взял бы на себя труд изготовить для вас документы, - с этими словами он выложил на стол толстый пакет из коричневой бумаги, - без которых, как вы бы убедились очень скоро, существовать в мире людей достаточно затруднительно. Секунду все маленькое общество хранило потрясенное молчание, взирая поочередно на инспектора и на бумажный пакет - Благодарю вас! - пылко воскликнул затем Франкур, и в тот же миг Люсиль вскочила на ноги, обежала стол и запечатлела на лысеющем лбу Патэ нежнейший поцелуй. - Милый, милый мсье Патэ! - проворковала она. - Браво, мсье Патэ! - вскричал Рауль. - Виват, мсье Патэ! Ура мсье Патэ! - подхватили Эмиль и Мод. Мсье Патэ терпеливо переждал, пока утихнет эта буря ликования, и с явным удовольствием разгладил усы. - В нашем законодательстве, - произнес он веско, - нет статьи, которая запрещала бы французу быть блохой... при условии, конечно, что он не нарушает закон и не использует в личных целях свое общественное положение - этим, увы, чрезмерно злоупотреблял бедный Мэйнот... Так что со стороны закона, мсье Франкур, к вам нет никаких вопросов, тем более что сейчас, сколько я вижу, вы являетесь человеком и, хотелось бы верить, останетесь им в дальнейшем. Живите спокойно, пойте ваши песни. Надеюсь, мадемуазель Люсиль, - добавил он, лукаво улыбнувшись, - я смею рассчитывать на столик на следующем вашем совместном вступлении.