Новый день воссиял над Парижем, лучи солнца заскользили по глади Сены, окрашивая воду в нежно-розовый цвет, и зрелище это поистине радовало глаз и возвышало дух. Нам отрадно будет сообщить, что в последнюю неделю чудесный этот вид был доступен решительно любому парижанину, надумавшему выглянуть рано утром из окна, вне зависимости от того, куда это окно выходило. Стоит ли упоминать, что, наслаждаясь пейзажем, обыватели с большой теплотой думали о комиссаре Мэйноте и поминали его самыми сильными и проникновенными словами, которые только могли подобрать в этот ранний час?
Комиссар Мэйнот в тот момент, когда наше повествование возвращается к нему, тоже стоял у окна и тоже подбирал в уме сильные и проникновенные слова, но отнюдь не сверкающая вдалеке Сена вызвала в нем столь сильный прилив чувств. Взгляд комиссара был прикован к афишной тумбе на другой стороне улицы, и в то время, пока он смотрел, словно пытаясь взором пронзить физическую оболочку вещей и познать их подлинную суть, кулаки его сжимались и разжимались, выдавая владевшее им возбуждение.
Накануне вечером эту тумбу украшал - сложно подобрать здесь более уместный глагол - предвыборный плакат, с которого комиссар Мэйнот в парадном мундире, с грудью, украшенной обширной коллекцией орденов, взирал на мир сурово и одновременно с благосклонностью и поднимал в приветствии руку. Подлинную завершенность плакату придавала броская надпись сверху: “Париж Выбирает Порядок”.
Итак, вечером плакат был на месте - но ночью некий аполитичный, но бойкий расклейщик успел побывать здесь, и теперь вместо собственных благородных черт комиссар созерцал афишу, с которой ухмылялся ему мсье Франкур. В руках у него была гитара, рядом с ним стояла прекрасная Люсиль, и надпись над их головами извещала, что в “Редкой птице” с сегодняшнего дня начинают представлять новую удивительную программу.
До сих пор неприязнь, которую Мэйнот испытывал к мсье Франкуру, имела вполне ясные причины. Но в тот момент, когда он смотрел на плакат, а Франкур с плаката смотрел на него, причем смотрел с явным злорадством - в этот момент сердце комиссара сжалось от дикой и совершенно не обоснованной ненависти. Прежде он ревновал Люсиль; теперь диким, иррациональным образом он ревновал Париж. Он не мог отделаться от ощущения, что этот выскочка, скрывающий лицо под маской, посягнул на принадлежащую ему любовь горожан.
Пока он умывался, брился и приводил в порядок усы, ему удалось более-менее обуздать гнев - настолько, что он вспомнил о своей ране и подверг пострадавшую руку осмотру. Он обнаружил, что боль прошла, но краснота от раны распространилась до самого плеча, а непосредственно вокруг пореза кожа утратила чувствительность и словно бы отвердела. Признаки эти внушали определенные опасения, и Мэйнот сказал себе, что, если за неделю симптомы не исчезнут, придется, пожалуй, показать руку врачу.
В остальном же он чувствовал себя на удивление хорошо. Ни тревожные сны, ни утреннее потрясение не сказались на его физическом самочувствии, он был чрезвычайно бодр и ощущал, что сейчас ему по плечу любое свершение.
Слегка успокоившись и обретя некоторый вкус к жизни, он вышел к завтраку - и здесь его ждал новый удар, едва ли не более страшный, чем предыдущий: вместе со французским батоном и кофе ему подали свежий выпуск “Газетт” - и, полагаем, читатель и без нашей подсказки догадается, _кого_ увидел он на первой странице.
“Таинственный Музыкант В Маске Потрясает Париж” - прочел Мэйнот, чувствуя, как кровь приливает к голове. От гнева он не мог сосредоточиться на тексте заметки, взгляд его прыгал по строчкам, бессвязно выхватывая отдельные предложения.
“Вчера вечером вашему покорному слуге посчастливилось не только оказаться в “Редкой птице” в момент триумфального выступления, но и добиться встречи с артистами...”
“Мсье Франкур мой добрый друг, - поведала прекрасная мадемуазель Люсиль, также безусловно известная читателям под сценическим псевдонимом “Ангел Монмартра” - Он музыкант и приехал издалека...”
“... Однако, сколько ваш покорный слуга ни бился, ему не удалось добиться от мсье Франкура ни единого слова...”
“... Никогда не дает интервью, - сообщила мадемуазель Люсиль. - И никогда не снимает маски. Это связано с ужасным горем, постигшим его в прошлом, но это не моя тайна, и потому я умолкаю...”
“... выразил готовность дать в “Редкой птице” еще несколько концертов...”
Здесь комиссар вынужден был отвлечься от газеты, потому что чашка у него в руке с жалобным хрустом распалась на куски. Он вскочил, спасая брюки, швырнул газету в кофейную лужу на полу, немного потоптался по ней и, кипя негодованием, отбыл на работу.
Вследствие наводнения путь от его дома до полицейского управления обогатился несколькими внезапными зигзагами, а часть его ныне пролегала по мосткам, проезжать которые ввиду их хлипкости следовало очень осторожно и на самой малой скорости. Когда, преодолев все препятствия, комиссар Мэйнот наконец прибыл на работу, до объявленного начала пресс-конференции оставалось не более пяти минут. Но вовсе не о пресс-конференции были его мысли, когда он влетел в свой кабинет, во всю мощь легких призывая к себе инспектора Патэ.
Инспектор явился незамедлительно.
- Мсье комиссар, - начал он, едва возникнув на пороге, - за ночь о монстре не поступило никаких...
- К дьяволу монстра! - рявкнул Мэйнот, в сердцах ударив по столу кулаком. - Что насчет Франкура?
Инспектор Патэ одним лишь поднятием бровей позволил себе выразить недоумение по поводу странного приоритета задач у начальства.
- Что касается мсье Франкура, - промолвил он, - то я практически готов поручиться, мсье комиссар, что он солгал вам о том, что вчера прибыл поездом. Его не видели ни на одном из вокзалов - а, согласитесь, человека его роста и сложения сложно было бы не заметить.
- Ага! - воскликнул Мэйнот.
- Далее, - продолжал Патэ, - в кабаре я опросил хозяйку, мадам Карлотту, а также швейцара. Швейцар сообщил мне, что мсье Франкур не входил через парадную дверь - и не выходил. Значит, он пользовался задней дверью, что, согласитесь, достаточно странно для известного музыканта.
На лице Мэйнота перекатились желваки.
- Еще! - выдохнул он.
- Далее в беседе с мадам Карлоттой я обнаружил, что ей ровным счетом ничего не известно о мсье Франкуре - кроме того, что он друг мадемуазель Люсиль, музыкант и приехал издалека. Его выступление было для нее полной неожиданностью, никаких предварительных договоренностей она с ним не имела. Впервые она увидела его непосредственно перед концертом в гримерной мадемуазель Люсиль - и в последний раз она тоже видела его в гримерной мадемуазель Люсиль...
- И? - воскликнул комиссар исступленно. - Не тяните!
Долгая пауза повисла между ними.
- Прошу прощения, комиссар? - уточнил наконец Патэ.
- Вы выяснили, за что можно его привлечь? Мошенничество? Бродяжничество? Может быть, заговор?
- Видите ли, комиссар, - осторожно проговорил Патэ, совершенно подавленный таким всплеском энтузиазма, - у меня было очень мало времени, и я не успел поговорить ни с ним самим, ни с мадемуазель Люсиль, которая, по-видимому, единственная располагает о нем какими-то сведениями... И, поскольку никаких жалоб в отношении его не поступало, я нахожу невозможным на данной стадии расследования предъявить какие-либо...
- Проклятье, Патэ! - взревел комиссар, нависая над подчиненным. - Ваш чертов бюрократический подход...
Но ему не суждено было высказать все, что он готов был высказать в запале: в это время на пороге кабинета возник один из младших чинов, который, отдав честь, сообщил, что публика в конференц-зале уже собралась и проявляет все признаки нетерпения. Комиссар Мэйнот выругался, прожег инспектора Патэ яростным взглядом и стремительно выскочил вон из кабинета.
Вверх по его левой руке и дальше, по плечу и груди, распространялся от раны какой-то странный зуд и жар, но это его не беспокоило. Напротив, в этом ощущении было что-то приятное - словно зудели от бездействия мышцы, готовые к любым испытаниям и схваткам.
А схватка, предчувствовал комиссар Мэйнот, последует скоро, и лучше будет мсье Франкуру оказаться к ней готовым. Ибо он, комиссар, был готов.
В это самое время Рауль и Эмиль приблизились к дверям конференц-зала и заглянули внутрь. Увиденное поразило их самым неприятным образом.
Накануне между ними было условлено, что рано утром Рауль заедет за Эмилем и с ветерком помчит его в полицейское управление. Но жизнь внесла в этот план свои коррективы, и вышло так, что Эмиль заехал за Раулем на общественном транспорте и много времени потратил, пытаясь привести товарища в чувство, а затем почти так же долго Рауль пытался привести в чувство “Катрин”, которая, по его собственному выражению, стала в последнее время тяжеловата на подъем. Вследствие всех этих проволочек они достигли пункта назначения куда позже, чем рассчитывали изначально, и теперь обнаружили, что все сидячие места в зале заняты, да и за стоячие, позади последнего ряда кресел, придется побороться. Друзья готовы уже были упасть духом, но в этот миг истошный вопль, раздавшийся от сцены, привлек их внимание. Секунду Рауль вглядывался в ту сторону, откуда донесся крик, после чего схватил Эмиля (который тоже вглядывался, но кругозор его ограничивался жилетами толпящихся вокруг людей) за рукав и, решительно работая локтями, полез вперед.
Когда друзья пробились к сцене, причина суматохи, царившей в первом ряду, стала ясна и Эмилю. В самой середине ряда, прямо напротив ораторской трибуны, с большим удобством расположился Чарльз, мудрый ассистент профессора и по совместительству обезьяна-носач. Он занял три кресла сразу и на все попытки окружающих как-либо его потеснить начинал отчаянно визжать и тыкать агрессорам в лицо визитной карточкой - на этот раз не своей, а профессорской. То ли авторитет карточки был велик, то ли люди, притязавшие на занятые Чарльзом места, опасались, что от истерических воплей он перейдет к оскорблению действием и пустит в ход зубы - но кресла справа и слева от него до сих пор оставались свободными.
- Чарльз, дружище! - закричал Рауль, прокладывая себе дорогу в толпе. - У тебя там свободно?
Чарльз завертел головой, радостно заухал, увидев знакомые лица, и в самом скором времени друзья расселись по обе стороны от своего благодетеля, устроившись с комфортом бОльшим, чем многие, пришедшие раньше их.
Они обменялись рукопожатиями (Эмиль впопыхах вместо руки пожал Чарльзу ногу, но достойный примат благосклонно воспринял эту нечаянную вольность), и Рауль едва успел в нескольких словах, произнесенных шепотом, ввести Чарльза в курс последних событий, когда комиссар Мэйнот стремительно поднялся на трибуну, поприветствовал горожан, а затем произнес речь.
Мы не считаем нужным приводить ее здесь дословно. Есть ораторы, каждое слово которых, срываясь с губ, возжигает пожар в сердце слушателей - им достаточно пары фраз, чтобы заставить толпу объединиться ради произвольной цели. Есть, повторимся, такие ораторы, но комиссар Мэйнот не принадлежал к их числу. Его ораторское искусство имело иную природу: мало кто мог бы похвастаться талантом так же долго и пространно говорить на любую тему и при этом не сказать решительно ничего такого, чего бы слушатели ни знали ранее. Любой из спичей, произносимых комиссаром, длился фантастически долго и повергал аудиторию в состояние, близкое к кататонии. Но поскольку мы не ставим себе целью добиться схожей реакции от читателей, нам кажется достаточным ограничиться перечислением тезисов, которые комиссар подробно раскрыл в своем выступлении. Они были таковы:
- комиссар поздравляет всех присутствующих с тем, что они живут в Париже;
- комиссар безмерно гордится тем, что именно ему поручена сложная и почетная миссия насаждать в Париже закон и порядок;
- у Парижа, который и так близок к совершенству настолько, насколько только можно к нему приблизиться в этом несовершенном мире, есть, однако, возможность стать еще лучше: это неизбежно произойдет, когда парижане изберут комиссара на должность мэра;
- к сожалению, в данный момент у Парижа есть две небольшие проблемы: половина его улиц затоплены, а по тем улицам, которые еще не скрылись под водой, скитается одержимое жаждой убийства чудовище;
- расстраиваться, впрочем, не следует, поскольку оба бедствия комиссар полностью удерживает под контролем. Не находят ли почтенные слушатели, что Сена разлилась как нельзя более кстати? Ведь Парижский Монстр по сути своей является гигантской блохой, а блохи, как известно, смертельно боятся воды! Стало быть, находясь в городе, Монстр постоянно испытывает стресс;
- комиссар намерен в самое ближайшее время схватить Монстра и утопить его в Сене, тем более что в нынешних обстоятельствах это особенно удобно: не нужно далеко ходить;
- непосредственно после этого комиссар ликвидирует наводнение; ему хотелось бы верить, что делать он это будет, уже обладая мэрскими полномочиями;
- засим комиссар умолкает и приглашает всех желающих задавать вопросы.
Вопросы последовали далеко не сразу: еще некоторое время слушатели сидели неподвижно, пребывая в неком подобии транса, и обрывки комиссарских сентенций рикошетом бились о своды их черепов. Но затем репортер из “Газетт”, человек глубоко профессиональный, стряхнул с себя мертвенное оцепенение и поднялся из кресла.
- Мсье комиссар, - промолвил он, напитав голос тщательно рассчитанной дозой яда, - мы поняли, каким образом вы собираетесь уничтожить Монстра. Но - поправьте меня, если я ошибаюсь - прежде его нужно схватить. Какие действия вы намерены предпринять по _этому_ поводу? Насколько мне известно, до сих пор полиции не удалось установить, где он скрывается...
Мэйнот кивнул - к этому вопросу он был готов и предвкушал его с нетерпением.
- Благодарю вас, - произнес он, слегка кланяясь репортеру. - Действительно, прежде всего Монстра необходимо схватить, и в этом - я уверен - мне поможет сам Париж. Ответственно заявляю: любому, кто сообщит следствию какую-либо информацию о текущем местонахождении Монстра, я выдам щедрое денежное...
Волна перешептываний прокатилась по залу. Рауль, в котором впечатление от речи комиссара наложилось на остаточный эффект вчерашнего вечера, вследствие чего он осознавал реальность несколько смутно, встрепенулся в кресле и прошептал побелевшими губами:
- Новые диски для “Катрин”!
- Поменять обивку в зрительном зале! - прошептал в ответ Эмиль.
Чарльз промолчал, но судя по тому, как увлажнились его глаза, он думал в этот момент не меньше чем о цейсовском микроскопе.
Друзья обменялись взглядами; каждый из них остро переживал болезненное, но чрезвычайно приятное ощущение собственного бескорыстного благородства. И тут откуда-то с галерки раздался дребезжащий голос:
- Мсье комиссар, мсье комиссар!
Возникла некоторая суета, в результате который официант Альберт существенно продвинулся в направлении сцены и предстал пред комиссаром.
- Мсье комиссар, - проговорил он, - я имею кое-что сообщить полиции о Монстре!
- Прошу вас, молодой человек, - благосклонно кивнул Мэйнот.
Альберт расправил плечи и обвел взором аудиторию. Воистину, в этот момент с него можно было лепить аллегорическую скульптуру “Торжествующая Подлость”.
- Я имею сообщить, - повторил он, явно наслаждаясь каждым произнесенным словом, - что в то время, как вы ищете Монстра по всему Парижу, он дает концерты в “Редкой птице”!
Последние его слова потонули в поднявшемся шуме и грохоте. Слушатели, потрясенные этим сенсационным заявлением, вскакивали с мест.
- Как? Что? Новый гитарист из “Редкой птицы”? - слышалось со всех сторон.
- Мсье комиссар, молодой человек, - взывали репортеры, обращаясь попеременно к Мэйноту и к Альберту, - пару слов для прессы!..
- Но как? - стонал инспектор Патэ. - Ради всего святого, как вы догадались?! Еще вчера!..
Сам комиссар безмолвствовал, в самое сердце пораженный тем обстоятельством, что враг, которого он избрал себе исключительно в рамках борьбы за любовь избирателей, и враг, которого он ненавидел со всем доступным ему пылом, соединились в одной и той же фигуре.
В зале начались давка и смятение. Рауль, один из немногих, кто сохранил в этих условиях холодность разума и присутствие духа, вскочил на ноги и одной рукой схватил руку Эмиля, а другой - лапу Чарльза.
- Ходу, ходу! - крикнул он, настойчиво увлекая их прочь.
Эмиль, ошеломленный внезапным разоблачением, безропотно последовал за своим другом сквозь толпу к дверям и дальше, на улицу. Некоторый ропот поднялся в нем лишь тогда, когда Рауль затолкал его в кабину “Катрин”, пристроил ему на колени Чарльза и принялся вращать в замке ключ зажигания, побуждая свой заслуженный автомобиль издавать совершенно душераздирающие звуки.
- Куда мы едем? - спросил Эмиль. И, поскольку ответ ему был уже интуитивно ясен, добавил: - Нам все равно не удастся обогнать полицию!
- Ерунда! - энтузиазмически воскликнул Рауль. - Моей девочке нужно только завестись, а дальше уж она полетит как птица! О, “Катрин” себя покажет!
Словно в подтверждение его слов, “Катрин” страшно содрогнулась, как будто ее внезапно поразила падучая, извергла клуб вонючего черного дыма и наконец тронулась с места.
В этом заезде она и впрямь показала себя и произвела бы на пассажиров блестящее впечатление, если бы только ее не угораздило дважды заглохнуть на подъемах. В первый раз Эмиль и Чарльз толкали ее, покуда она не оживела; во второй раз эта неприятность случилась в полу-квартале от “Редкой птицы”, и Рауль принял решение оставить машину на попечение Чарльза и дальше двигаться пешком.
Поначалу друзья бежали в молчании. Затем Эмиль пропыхтел:
- Честно говоря, дорогой Рауль, у меня сегодня назначена важная встреча, которую я никак не могу...
- Разумеется, дорогой Эмиль! - пропыхтел в ответ Рауль. - Мы только предупредим Люсиль, и после этого каждый займется своими делами... А вот мы и на месте!
Действительно, они как раз остановились перед задней дверью кабаре. На энергичный стук выглянула барышня в переднике. Рауль с криком “Срочно! Чрезвычайно срочно!” просочился мимо нее и ринулся внутрь; Эмиль рысил следом.
Сверху лились звуки пианино - неуверенная, запинающаяся музыка, словно тот, кто играл, придумывал и записывал ее на ходу, и в тот момент, когда друзья достигли лестницы, в музыку влился высокий мужской голос, который пел:
Нам пути обратно нет
Еще мгновенье -
И страсть откроет
Каждый свой секрет
И нам пути обратно нет
[из мюзикла Уэббера. Не знаю, в чьем переводе]
Под лестницей присела на диванчик мадам Карлотта. Она внимала, покачиваясь в такт мелодии и промакивая глаза носовым платком, и общее состояние ее было слишком восторженным и расслабленным, чтобы она могла своевременно преградить путь незваным гостям. Рауль и Эмиль беспрепятственно взлетели на третий этаж. Когда они ступили в темный коридор, в конце которого находилась гримерная Люсиль, к мужскому голосу присоединился женский, и вдвоем они пропели:
Нам пути обратно нет
Еще мгновенье -
И взорван мост,
И в пламени весь свет
И нам пути обратно нет
- Кхм-кхм, - высказался Рауль, в котором этот текст вызвал какое-то полуосознанное недовольство, и без стука ворвался в гримерную.
Люсиль вскрикнула. Франкур вскочил из-за пианино, опрокинув табуретку.
Здесь надобно сказать, что и его, и Рауля в этот миг поразили схожие и равно неуместные чувства. Франкур сменил вчерашний белый костюм на черную пиджачную пару, черную шляпу и алый шарф. Рауль, даже если бы он и читал “Призрака Оперы” (а он не читал, так как априори считал любые романы чепухой) - так вот, и тогда бы он не догадался, что эта одежда отражает попытку Люсиль составить из того, что хранилось в гардеробе, костюм торжествующего Дон Жуана. Однако он не мог не отметить про себя, что Франкур в этой одежде смотрится весьма импозантно (насколько применимо это понятие к существу со жвалами и нечеловеческими желтыми глазами). Вопреки здравому смыслу он ощутил в сердце укол ревности, и, чтобы развеять этот морок, ему пришлось напомнить себе, что, во-первых, у него нет никакого повода ревновать барышню, с которой его связывают только благословенные детские воспоминания - и ничего больше! - и, во-вторых, что совершенно нелепо ревновать кого бы то ни было к гигантской блохе.
Франкур со своей стороны также при виде Рауля ощутил смутную неприязнь. Прошедшей ночью Люсиль прочла ему практически всю книгу целиком, и впечатления у него сложились противоречивые. Он не мог не признать, что в общем и целом выбор Кристины естественен и полностью оправдан, ибо Эрик при всех его музыкальных и инженерных талантах в личном общении был человеком неприятным и даже бесноватым. И все же от финала у него на душе остался какой-то осадок. Кроме того, он не мог не провести некоторых параллелей между романом и жизнью, и его неприятно поразило, что друг детства Рауль наличествует и там, и здесь. И потому сейчас, когда друг детства Рауль вторгся в помещение с такой бесцеремонностью, Франкур также вынужден был напомнить себе, что, во-первых, реальный Рауль обладает куда более скромным набором привлекательных черт, чем его вымышленный тезка - и, во-вторых, что его - гигантскую блоху - это вообще никак не касается.
- Рауль! - воскликнула Люсиль в то время, как эти двое указанным образом взывали ко здравому смыслу, а Эмиль просто пытался отдышаться. - Тебя что, не учили стучать? Почему ты врываешься?..
- Тсс, мой ангел, - ответствовал Рауль, покровительственно опуская руку ей на плечо (и этим жестом вызывая во Франкуре новый всплеск ничем не обоснованной неприязни). - Тучи сгущаются, ситуация приобретает остроту, но дружище Рауль все держит под контролем! Мы здесь, чтобы предупредить вас: сюда едет...
В этот момент все услышали, как кто-то настойчиво звонит в переднюю дверь, а затем голос, изрядно приглушенный расстоянием, но очевидно принадлежащий комиссару Мэйноту, крикнул:
- Полиция! Немедленно открывайте!
Рауль подпрыгнул. Эмиль в отчаянии вцепился себе в бакенбарды.
- О Боже! - простонал он. - Нас всех посадят в тюрьму!..
- Как?.. - прошептала Люсиль; она побледнела настолько, что даже губы у нее стали пепельно-серыми. - Как они узнали?
- Это ваш официант! - Рауль в ярости ударил кулаком по ладони. - Носатый проходимец в розовой рубашке, который вертелся здесь вчера вечером. Эта гнида... - тут он осекся и, бросив косой взгляд на Франкура, добавил: - Прошу прощения, не хотел никого обидеть. Так вот, этот мерзавец только что продал вас за тридцать сребреников.
Слышно было, как на нижних этажах хлопают двери и топочут сапоги. “Проверьте там! - раздавался по временам зычный голос Мэйнота. - Вы двое - сюда!”
- Нас посадят! - стенал Эмиль, раскачиваясь из стороны в сторону и закатывая глаза. Франкур похлопал его по плечу, надеясь тем облегчить его душевные муки, но Эмиль был глух к какому-либо утешению извне.
- Без паники! - решительно сказал Рауль и встряхнул друга за лацканы. - Нас не посадят! Среди нас находится гений, он обязательно что-нибудь придумает! Люсиль, у тебя здесь случайно нет потайного хода?
Люсиль открыла было рот, чтобы объяснить Раулю, что именно она думает о находящемся среди них гении, но рассудила, что на подобные объяснения сейчас нет времени.
- Вы двое, - промолвила она, собравшись с мыслями, - помогите Франкуру спрятаться, а я попробую задержать комиссара.
И, оставив друзей осознавать тот факт, что в комнате решительно негде спрятать чудовище семи футов ростом, она выскользнула в коридор и плотно прикрыла за собой дверь.
Шаги уже звучали на лестнице, и в следующую секунду комиссар Мэйнот, разъяренный и страшный, возник перед ней. За спиной у него переминались с ноги на ногу инспектор Патэ и еще четверо полицейских.
- О! - воскликнула Люсиль с радостным изумлением, слабо надеясь, что ее чары все еще имеют над Мэйнотом власть. - Мсье комиссар, какая неожиданная и приятная встреча! Чем я обязана столь раннему визиту? И почему вы так тяжело дышите?
Комиссар уставился на нее, и, заглянув в его налитые кровью глаза, Люсиль поняла, что надеялась напрасно: ее колдовство развеялось без следа.
- Как вы смеете говорить со мной так? - выкрикнул он, нависая над ней. - Как смеете оставаться такой спокойной? Смотреть такими невинными глазами? О, предательница!
Люсиль невольно попятилась.
- О чем вы говорите? - промолвила она, подпустив в голос холодности. - В чем и по какому праву обвиняете меня?
- Вы еще спрашиваете! Искусительница! Я доверял вам, я видел в вас друга, а вы тем временем смеялись надо мной, смеялись вдвоем с мерзкой тварью, которую разыскивает весь Париж! О, Далила! Юдифь!!
- Мсье комиссар, - забормотал инспектор Патэ, топчась позади Мэйнота, - осмелюсь заметить, что вы поступаете опрометчиво, осыпая мадемуазель Люсиль обвинениями, которые не подтверждены ничем, кроме показаний материально заинтересованного лица. Возможно, сама мадемуазель Люсиль так же, как и все мы, пала жертвой обмана...
Люсиль взглянула на него с благодарностью: в этом человеке по крайней мере еще не умолк голос разума.
- Ваши слова глубоко ранят меня, комиссар, - сообщила она трагическим голосом. - Не понимаю, чем я провинилась перед вами. Ведь вчера еще все было так хорошо... Что произошло? Отчего вы так грубы со мной?
Всхлипнув, она закрыла лицо руками, утирая воображаемые слезы, и сквозь пальцы увидела, что этот маневр произвел на Мэйнота определенное впечатление: он отступил на шаг и заговорил более сдержанно:
- Что ж, если я ошибся, я принесу вам глубочайшие извинения. Только что полиции стало известно, мадемуазель, что в вашем кабаре прячется Парижский Монстр. Каюсь, я заподозрил вас в сговоре с чудовищем. Развейте же мои сомнения и позвольте обыскать вашу гримерную.
Люсиль отняла руки от лица, сочтя, что в данной ситуации охватившее ее негодование будет выглядеть вполне уместно.
- Комиссар, вы в своем уме? - спросила она. - Вспомните, вы сейчас обращаетесь к даме! Ваше предложение не только странно, оно попросту неприлично! Ни в коем случае я не позволю вам вторгнуться туда, где я... совершаю свой туалет!
Лицо комиссара, разгладившееся было, снова потемнело от гнева.
- Так вы отказываетесь? - прорычал он. - Тогда я обыщу вашу гримерную, не спрашивая разрешения!
- Если вы это сделаете, - процедила она сквозь зубы, - клянусь, я никогда больше не подам вам руки!
- Если я найду там хоть что-то, внушающее подозрения, - парировал он, - клянусь, вы будете умолять, чтобы я принял вашу руку! Пропустите меня, лживая лицедейка!
Люсиль не двинулась с места.
- Прочь с дороги! - рявкнул комиссар и схватил ее за руку, собираясь оттолкнуть в сторону.
Она была к этому готова и, едва он коснулся ее рукава, так пронзительно выкрикнула: “Пустите, мне больно!” - что он невольно разжал пальцы и отпрянул.
Люсиль рассчитывала, что на ее крик сбегутся рабочие кабаре, и комиссар, убоявшись ввязываться в скандал при таком стечении народа, отступит. Сложно сказать, были ли ее упования обоснованны: с одной стороны, комиссар Мэйнот в самом деле старался избегать скандалов, могущих повредить его репутации; но, с другой стороны, гнев, владевший им сейчас, был слишком силен, чтобы вспомнить о таких условностях.
Как бы то ни было, крик ее был услышан не только вне гримерной, но и внутри ее, и повлек за собой последствия, которых Люсиль не ожидала: дверь позади нее распахнулась, и на пороге возник Франкур.
Мгновение они с комиссаром взиради друг на друга.
В коридоре, как уже говорилось ранее, было довольно темно, однако оба смогли разглядеть достаточно. Комиссар наконец воочию увидел врага, смевшего посягнуть на все, что было ему дорого, и понял, что не будет знать покоя, пока враг этот жив.
Франкур же увидел собственную смерть.
Принесенное Раулем известие о том, что полиция идет по его следу, повергло его в смятение. Но в еще большее смятение он пришел, когда понял, что новые друзья, предложившие ему помощь, тем самым поставили себя вне закона и, продолжая защищать его, рискуют своим благополучием. Все то время, пока Люсиль снаружи вела переговоры, он лихорадочно размышлял, что можно сделать, дабы исправить текущее положение - и решил, что правильней всего будет сдаться властям и таким образом попытаться вывести друзей из-под удара.
Но теперь, заглянув в налитые кровью глаза комиссара Мэйнота, он передумал.
Он схватил Люсиль за плечи, втащил ее в гримерную и захлопнул дверь. Все это было проделано с такой быстротой и ловкостью, что еще несколько секунд в коридоре царили тишина и неподвижность. Затем комиссар, издав гортанный вопль, потащил из кобуры револьвер, а инспектор Патэ повис у него на руке с криком:
- Остановитесь! Вы можете попасть в девушку!
Мгновение комиссар боролся с ним, затем, с явным усилием подавив на время кровожадный порыв, вернул револьвер в кобуру и рявкнул:
- Патэ, зовите сюда всех! Пошлите кого-нибудь за лестницей - мы нападем через окно! И, черт возьми, отыщите мне что-нибудь тяжелое!
Подчиненные кинулись исполнять его поручения. Комиссар Мэйнот же бросился плечом на дверь - но дверь устояла: изнутри ее забаррикадировали гардеробом, а Франкур для пущей надежности уперся в гардероб с другой стороны.
Рауль метался из угла в угол, задевая и опрокидывая мебель.
- Должен быть выход, - бормотал он. - Выход всегда найдется. Чем мы располагаем? Каминная труба? Может быть, разобрать пол и спуститься на этаж ниже? Но там наверняка тоже полно полиции...
Гардероб - и вся гримерная вместе с ним - вздрагивали под ударами, которые наносил двери неистовый комиссар. Эмиль сидел на кушетке, держась за голову, и после каждого удара заводил глаза к потолку и приговаривал:
- Нас посадят... Теперь нас непременно посадят...
Этот речитатив вселил бы уныние и в самое спокойное сердце, а на Франкура, который и так остро ощущал свою вину за все происходящее, он произвел совсем уж удручающее впечатление. Желая как-то его подбодрить, Люсиль приблизилась к нему и успокаивающе коснулась его руки.
- Спасибо, - произнесла она тихо, - за то, что пришел на помощь. Это было... бессмысленно, но очень благородно.
Франкур только покачал головой. Он не видел ничего особо благородного в том, чтобы явиться причиной ее бедственного положения.
- Вентиляция, - продолжал перечислять Рауль, наворачивая по гримерной круги, - канализация, окно... О!
Он кинулся к окну, отдернул занавески и выглянул в узкий проулок, на который выходил задний фасад кабаре. Воодушевление его тут же увяло, не успев даже толком расцвести.
- Внизу полицейские, - сообщил он разочарованно. - Они суетятся... они несут лестницу... поднимают... Проклятье!
Он отпрянул - как раз вовремя, потому что в следующий момент верхний конец пожарной лестницы высадил оконное стекло и пролез в комнату.
- Это конец, - прошептал Эмиль. - А ведь я собирался сегодня... собрался...
- Тише, - сказала Люсиль.
Воцарилась тишина, и в этой тишине все осознали, что гардероб перестал сотрясаться. Затем голос комиссара удовлетворенно произнес: “Ага!” - и на дверь обрушился новый страшный удар. Послышался хруст дерева.
- Кажется, у него топор, - сказала Люсиль, бледнея.
Рауль, рассеянно дергая себя за волосы - для пущей стимуляции мыслительного процесса - смотрел, как один из полицейских осторожно, проверяя каждую ступеньку, ползет вверх, в то время как остальные с разных сторон держат лестницу, чтобы она не опрокинулась. Затем взгляд его скользнул по фасаду дома на другой стороне проулка...
- Эврика! - вскричал он, от избытка чувств подпрыгнул на месте, после чего завертел головой, озирая комнату. - Люсиль! Кто подарил тебе этот букет?
Он указывал на пышный и сложный букет в огромной хрустальной вазе.
- Комиссар прислал его вчера утром, - ответила Люсиль удивленно. - Какое это имеет значение?
- В сущности, никакого, - ответствовал Рауль и, схватив вазу, по пояс высунулся с ней из окна. - Эй, мсье полицейский! Это вам от комиссара Мэйнота! - и с этими словами швырнул свой снаряд вниз.
Ваза смахнула полицейского с лестницы - по счастью, он поднялся не настолько высоко, чтобы падение закончилось для него серьезными травмами - и, ударившись о мостовую, обдала остальных шрапнелью осколков, вынудив их броситься в стороны.
- Нападение на полицейского! - выкрикнул Эмиль в ужасе. - Вот теперь нас точно...
- Теперь, по крайней мере, нас будет за что сажать! - ответил Рауль. - Дорогой Эмиль, вылезай на лестницу. Люсиль, ты тоже.
- Что ты задумал? - спросила Люсиль, перебираясь через подоконник.
- Все вопросы потом! - Рауль занял место рядом с ней. - Схватитесь покрепче. Франкур! Давай к нам! Толкни лестницу так сильно, как только сможешь!
Франкур не заставил просить себя дважды. Он уже некоторое время с тревогой прислушивался к звукам, несшимся из коридора, и у него сложилось впечатление, что комиссар уже преодолел сопротивление двери и прорубается сквозь гардероб. Так что когда Рауль скомандовал, он одним прыжком пересек комнату, ухватился за верхнюю перекладину лестницы и изо всех сил оттолкнулся ногами от подоконника. Он сделал это как нельзя более вовремя, ибо в этот самый момент дверцы гардероба распахнулись, и комиссар Мэйнот, расшвыривая разрозненные предметы женского туалета, возник на пороге. Но он опоздал.
Люсиль отчаянно завопила, когда лестница вознесла их к небесам и и на несколько мгновений застыла в неустойчивом равновесии. Когда же она начала падать вперед, завопили все.
