Монстр в Париже: альтернативный финал

Сон комиссара Мэйнота в эту ночь был тревожен. Ему снилось, что Сена разлилась еще больше и отрезала всякий подход к полицейскому управлению. Комиссар долго кружил по городу, выбирая все новые и новые пути, но, какой бы дорогой он ни шел, рано или поздно путь ему преграждала мрачная серая вода. В конце концов ему все же удалось перейти взбунтовавшуюся реку по мосткам столь хлипким, что, казалось, они обрушатся под тяжестью одного только взгляда, не то что ноги. Достигнув заветных дверей управления, Мэйнот с изумлением обнаружил, что здание пусто. Вскипев от справедливого негодования - как посмели его подчиненные манкировать своими обязанностями, пусть даже и при потворстве сил природы?! - он взбежал по лестнице на второй этаж, где располагался его личный кабинет - и здесь удивление и ярость его возросли тысячекратно, ибо за его рабочим столом с большим удобством расположился мсье Франкур. Глаза его сияли злобой сквозь прорези маски, рот кривился в насмешке. - Что вы себе?.. - начал ошеломленный комиссар. Не отвечая, мсье Франкур поднялся из-за стола, сразу заполнив собой едва ли не весь кабинет, и... застрекотал комиссару в лицо. На этом душераздирающем месте Мэйнот проснулся, обстановка кабинета и злорадная физиономия мсье Франкура поблекли перед его взором, но настойчивое стрекотание никуда не исчезло. Недолгое время он смотрел в потолок, пытаясь отделить сон от яви, и наконец преуспел в этом: стрекотал сверчок, который жил на кухне за плитой, не поддавался никаким попыткам от него избавиться и вызывал в комиссаре чувства куда более сильные, чем мог бы вызвать любой правонарушитель. Осознав банальную причину звуков, омрачивших его сон, Мэйнот высказался в адрес сверчка самым нелицеприятным образом, перевернулся на другой бок, натянул одеяло на голову - и далее спал без сновидений. Сны Рауля, расцвеченные культурными впечатлениями прошедшего вечера - и, возможно, до некоторой степени шампанским - были полны бесхитростного счастья. Рауль лежал под днищем “Катрин”, проводил ТО и разглагольствовал о необыкновенных достоинствах этой заслуженной машины - а прекрасная Люсиль лежала рядом, внимала и перебивала его лишь затем, чтобы, передавая ключ на двенадцать, воскликнуть: “Боже, Рауль, какой ты умный!” Сон Эмиля в ту ночь был в равной степени сладостен и тревожен. Сладостен - потому что содержал в себе прелестную Мод, и Эмиль без малейшего затруднения адресовал ей такие комплименты и признания, которых наяву не мог произнести даже мысленно. Тревожен - потому что они вынуждены были убегать от Парижского Монстра. Монстр скакал по крышам у них над головами и безостановочно пел оперные арии. И момент наивысшего ужаса настал, когда, загнав их в тупик, Монстр выпрямился во весь свой немалый рост и с какой-то злонамеренной артикуляцией исполнил куплеты Мефистофеля. Официант Альберт не сомкнул глаз в эту ночь. Мы рады были бы сообщить, что виной тому была его совесть, внезапно восставшая от долгой летаргии и напомнившая своему носителю, что предателям отведен последний, самый малокомфортный из кругов Ада. Но, увы, совесть Альберта, в отличие от самого Альберта, спала так же крепко, как и всегда. Альберт же до середины ночи ворочался с боку на бок, вставал, чтобы выпить воды, и снова ложился, так и этак вертя два варианта будущего, что лежали перед ним: утром он мог сразу отправиться к комиссару Мэйноту - или же он мог сначала посетить Люсиль и на некоторых условиях пообещать не ходить к комиссару. Второй вариант представлялся ему гораздо более соблазнительным, поскольку обещал в перспективе ужас на прекрасном личике Люсиль, потоки слез, ползанье на коленях и целование рук, и это не говоря о дополнительных бонусах в виде стремительного продвижения по службе. Но по зрелом размышлении где-то около трех часов ночи он все же пришел к мысли, что рисуемые им картины будущего отдают утопичностью. Люсиль обладала сильным и весьма противным характером, и в случае, если бы он попытался ее шантажировать, она с большой вероятностью указала бы ему на дверь, а затем, пока он бегал бы за комиссаром, укрыла бы монстра где-нибудь в другом месте. Руководствуясь такими соображениями, Альберт утвердился в решении сделать сенсационное признание на завтрашней (уже сегодняшней) пресс-конференции и остаток ночи провел, воображая себе, как Люсиль за пособничество Монстру ввергают в узилище, и мадам Карлотте, внезапно оставшейся без ведущего певца, не остается ничего иного, кроме как обратиться за помощью к нему, Альберту. Эти мысли очень скрасили ему время до рассвета. Франкур этой ночью тоже не спал. Люсиль постелила ему в гримерной на кушетке. Кушетка эта была вообще поставлена для того, чтобы хозяйке гримерной было куда томно опуститься, буде она вздумает внезапно лишиться чувств - и для этой цели подходила идеально. К сожалению, она очень мало была приспособлена к тому, чтобы на ней спал человек даже весьма скромных размеров, и Франкур вскорости это обнаружил. Но даже если бы в его распоряжении находилось самое длинное, широкое и удобное ложе, и тогда он вряд ли смог бы заснуть. Ум его лихорадочно работал, и в этом плане его можно было бы уподобить Альберту - но только в этом, ибо предмет, занимавший мысли Франкура, очень далеко отстоял от тех низменных страстей, какими тешил себя сей подлейший из официантов. Немногим более суток минуло с того момента, как жизнь Франкура переменилась самым фатальным образом - или, вернее будет сказать, началась заново, поскольку самое его раннее воспоминание содержало в себе рассеивающийся сиреневый дым и перекошенное ужасом лицо Эмиля. Сколько он ни силился, ему не удавалось вспомнить ничего, предшествующего этому моменту - возможно, потому что вспоминать было особенно нечего. Итак, чуть более суток провел он в новом обличии и в новых обстоятельствах, и за это недолгое время жизнь успела преподнести ему массу сюрпризов - почти исключительно неприятных. Злокозненный рок бесцеремонно швырнул его в гущу человеческого мира - и одновременно наделил внешностью, наименее для этого подходящей. Столкновения с людьми, короткие, но чрезвычайно насыщенные эмоционально, превратили его в глубокого пессимиста, и всего несколько часов назад он был близок к тому, чтобы совсем упасть духом, когда вдруг все переменилось самым чудесным образом. И теперь он одно за другим оживлял в памяти впечатления сегодняшнего вечера и благоговейно рассматривал каждое, словно величайшую драгоценность. Тепло и свет дома, куда его пустили; удивительный костюм, такой красивый и делающий его столь похожим на человека; маска, благодаря которой он и сам был готов обмануться, глядя в зеркало; гитара; вибрация струн под пальцами; музыка; сцена; чувство глубокой, абсолютной свободы, когда ничто не сковывает язык; бездна зрительного зала впереди; аплодисменты; букет цветов, брошенный к его ногам; люди, не побоявшиеся протянуть ему руку... И, затмевая и превосходя все это - Люсиль. Ее голос; походка; танец; гребень в волосах; трепет крылышек за спиной; улыбка; завитый локон, прыгающий у нежной щеки; несколько случайных прикосновений, когда она помогала ему одеваться; беспокойство в голосе, когда она спрашивала: “Простите, я вас толкнула? Вы ушиблись?”; вес и тепло ее тела, когда он едва успел подхватить ее, потерявшую сознание от страха... Это последнее воспоминание тревожило и волновало его сильнее всего. Он смутно ощущал, что в этом волнении есть что-то неправильное, что-то предосудительное, но, сколь бы порицаемы ни были его чувства, он ни за что на свете не отказался бы от того, чтобы снова и снова переживать их, воскрешая в памяти соответствующие картины. Так он коротал время, завернувшись в весьма просторное одеяние, которое, очевидно, в былые времена служило какому-то очень крупному актеру для того, чтобы представлять древних греков, а ныне играло роль пижамы и одеяла сразу. Луна медленно плыла в небе, по полу столь же медленно ползла в противоположном направлении тень оконного переплета, но он не замечал ни того, ни другого, поглощенный мысленными образами - а затем дверь, ведущая в смежную с гримерной комнату, тихо приотворилась, и героиня его грез, облаченная в длинный шелковый халат, материализовалась на пороге. В руке она держала свечу и в ее трепещущем свете показалась Франкуру еще красивей и тоньше, чем запечатлела его память - случай, вообще говоря, встречающийся не так уж часто. - Ты спишь? - спросила Люсиль шепотом. Он помотал головой, затем, сообразив, что свет свечи не достигает его угла и, следовательно, Люсиль вряд ли его видит, сделал над собой немалое усилие и ответил: - Нет. Люсиль шагнула в комнату. Франкур поспешно сел и едва не опрокинулся вместе с кушеткой от этого порывистого движения. - Не надо, не вставай, - промолвила Люсиль. Помедлила, словно не зная, стоит ли говорить дальше, но все же продолжила: - Могу я спросить тебя кое о чем? Он с готовностью закивал, но в душе ощутил некоторую тревогу. Неуверенность, сквозившая в ее голосе, подсказывала ему, что вопрос может оказаться не слишком приятным. Некоторое время Люсиль пребывала в молчании. Взгляд ее был устремлен куда-то вниз, и, проследив его направление, Франкур понял, что она разглядывает его ноги - или, если выражаться точнее, его задние лапы, мосластые и сухие, заканчивающиеся двумя загнутыми когтями каждая. Он смутился и, продемонстрировав настоящее чудо эквилибристики, поджал лапы, пряча их под одеялом. Кушетка опасно заскрипела от таких гимнастических упражнений. Люсиль вздохнула, словно собираясь с духом, и наконец высказала тяготящий ее вопрос: - Ты не читал последнего романа Гастона Леру? Франкур моргнул. Он успел перебрать в уме с десяток тем, которые могли одновременно интересовать ее и представляться неудобными, но литературоведческих вопросов не предвидел. Вообще читать он умел - это выяснилось сегодня утром, когда он поднял с земли размокшую газету и обнаружил, что заголовок на первой ее странице гласит: “Париж Порабощен Кровожадным Монстром!” Как, откуда пришло к нему это умение, равно как и где и когда он успел выучиться играть на гитаре - об этом у него не было ни малейшей догадки. Но, как бы то ни было, круг его чтения до сих пор ограничивался только упомянутой газетой, и он с сожалением дал понять собеседнице, что не знаком не только с последним, но и с предшествующими романами мсье Леру. Однако это признание, казалось, не расстроило Люсиль, и даже напротив: она просияла, и глаза ее загорелись воодушевлением. - Тогда подожди минутку! - распорядилась она и стремительно исчезла в спальне. Отсутствовала она даже меньше минуты. Франкур только успел поменять свое положение относительно кушетки на более устойчивое и задрапироваться одеялом так, чтобы наружу торчало по возможности меньше шипастых конечностей, как она вернулась, включила в гримерной верхний свет и сунула ему в руки книгу. На обложке беззаботно улыбался жизнерадостный мужчина в цилиндре и маске. [http://fandrom.narod.ru/cover_leroux_lg.jpg - обложка первого издания "Призрака Оперы"] - Это очень хорошая книга, - промолвила Люсиль с таким пылом, словно по результатам внешнего осмотра он мог заподозрить обратное. Книга безусловно была хорошая - кому же взбредет в голову написать такую толстую книгу и сделать ее плохой? Франкур отметил про себя, что переплет местами истерся и уголки его выглядят слегка измочаленными. Кроме того, страницы книги обрели некоторую волнистость, очевидно не свойственную им изначально. Если бы Франкур обладал чуть большим житейским опытом, ему было бы известно, что подобный эффект достигается, когда читаешь, лежа в ванне. Он не знал, каких действий Люсиль ждет от него, и на всякий случай открыл книгу и пробежал глазами первые строки. Она опустилась на край кушетки, коснувшись его локтем, и тоже заглянула в книгу. Он застыл, одновременно напуганный и окрыленный ее близостью, чувствуя какой-то странный трепет внутри. - На самом деле, - промолвила она, и в голосе ее снова проскользнула нерешительность, - я хочу… попросить тебя кое о чем. При этих словах она подняла голову и взглянула ему в лицо. Он понял, что простого кивка будет недостаточно, чтобы выразить переполнившие его чувства, и призвал на помощь всю свою волю, собирая слова человеческого языка в нужной последовательности. - Для меня, - произнес он наконец, когда это более-менее удалось, - будет величайшим счастьем... исполнить любое ваше пожелание. Это была пока что самая длинная из произнесенных им речей. Люсиль, с похвальным терпением дождавшаяся, пока он доберется до конца, улыбнулась и опустила руку поверх его руки, державшей книгу, чем вызвала у Франкура новый всплеск испуга и восторга единовременно. - Благодарю тебя, - сказала она. - Это так великодушно. Только, пожалуйста, говори мне “ты”. Так вот, я прошу тебя помочь мне написать песню. Он не отрываясь смотрел на нее, ожидая продолжения. - Это будет песня, - проговорила Люсиль, в то время как взгляд ее затуманился и словно бы обратился к неким дальним, не принадлежащим этому миру пределам, - которую могли бы спеть дуэтом Призрак и Кристина... Впрочем, позволь, я сначала вкратце расскажу тебе сюжет, - и, поскольку Франкур готов был слушать решительно все, что угодно, лишь бы она сидела рядом и не убирала руку, то она без помех начала: - Кристина - это юная певица из Парижской Оперы. На нее обрушилось страшное несчастье - умер ее отец и учитель, и от этого потрясения бедняжка утратила голос. Некоторое время она провела в горе и отчаянии, но затем в тишине гримерной ей начал слышаться голос, чудесный Голос, прекрасней которого она не знала. Кристина думала, что к ней снизошел Ангел Музыки, о котором ей часто рассказывал отец. Голос начал обучать ее пению, и вскоре она достигла таких успехов, о которых раньше не смела мечтать. Ее талант возрос тысячекратно, наставления Голоса окрыляли ее. Когда она пела с Голосом дуэтом, ее охватывало чувство глубочайшей свободы и счастья... Здесь Люсиль умолкла; она думала в этот момент о тех чувствах, что охватили ее саму прошедшим вечером, когда Франкур заиграл и она вдруг ощутила, что не она поет песню, но песня сама поет себя, используя ее связки как инструмент. Огонь вдохновения, припомнила она соответствующее место из книги. Страстная, жадная, возвышенная жизнь... - А дальше? - спросил Франкур, некоторое время напрасно прождав продолжения. Люсиль провела рукой по лицу, собираясь с мыслями. - Дальше, - сказала она, - оказалось, что Голос - это Призрак Оперы. Когда у Кристины появился поклонник Рауль, к которому она начала испытывать симпатию, Призрак приревновал ее и попытался их разлучить. Оказалось, что он недобрый, жестокий человек, к тому же наделенный страшным внешним уродством. Потом все трое долго страдали, в конце концов Кристина выбрала Рауля, а Призрак умер от горя. Конец истории несколько разочаровал Франкура. Что-то нечестное со стороны автора, подумал он, было в том, чтобы расточить Призраку столько комплиментов и наделить его таким педагогическим талантом, а затем так сурово с ним обойтись. - Я хотела бы, - продолжала Люсиль мечтательно, - написать песню, которую они могли бы петь друг другу. Чтобы Призрак призывал Кристину отринуть сомнения и страх и следовать за ним и чтобы она после колебаний согласилась... Я давно уже думаю над этой песней, - она вздохнула, - но пока не получается того, что я хотела бы. Ты поможешь мне? Зачарованный звуком ее голоса, он не сразу понял, что она ждет его ответа, а поняв, не сразу смог найти нужные слова. - Почту за честь, - сказал он наконец. Затем, после еще одной длинной паузы, уточнил: - Но я мало что понял. Люсиль улыбнулась. - Давай я немного почитаю тебе из книги, чтобы все стало более понятным - если, конечно, ты не хочешь спать. Боюсь, моя болтовня слишком утомительна... Франкур всеми доступными ему мимическими средствами поспешно дал понять, что он нисколько не утомлен. Тогда она забрала у него книгу, быстро нашла нужную страницу и начала читать: - Три месяца я слышала его, так ни разу и не увидев. Впервые я услышала его прекрасный голос, когда он вдруг запел где-то рядом. Я подумала, так же как и вы, что он находится в другой комнате. Я вышла и посмотрела везде, но моя артистическая комната, как вы знаете, изолирована. Голос продолжал петь внутри. Затем он не только пел, но и говорил со мной, отвечал на мои вопросы. У него был настоящий мужской голос, но такой красивый, как голос ангела... Она читала, не поднимая от книги глаз, возвышая голос, когда произносила реплики Кристины, и понижая, если в разговор вступали Рауль или Призрак. Франкур сидел рядом, замерев, внимая ее голосу, ощущая, как через одеяло ее локоть касается его локтя, и это поистине был самый светлый из эпизодов его новой жизни. Лишь одно впечатление омрачило его: в тот момент, когда Люсиль в своем чтении дошла до сцены, где Призрак рассказывал Кристине о “Торжествующем Дон Жуане”, Франкур ощутил какой-то странный зуд в верхних конечностях. Осторожно, чтобы не отвлечь чтицу, он поднес одну из рук к лицу - и с удивлением увидел, как украшавшие (или уродовавшие, в зависимости от точки зрения) ее шипы постепенно уменьшаются и словно втягиваются в хитиновый покров. Подобные эволюции могли бы сильно осложнить его жизнь в будущем, поскольку именно эти шипы позволяли ему удерживаться на наклонных и даже отвесных поверхностях, но поначалу он и не вспомнил об этой их важной функции. Совсем иная мысль завладела его сознанием. Распивая с друзьями бутылку шампанского, Рауль, вообще не имевший привычки к такому времяпрепровождению, сделался очень говорлив и весел, чтобы не сказать буен. Для начала он поразил общество несколькими бородатыми анекдотами, а затем, когда анекдоты не сработали должным образом, поведал присутствующим об их с Эмилем приключениях в оранжерее, причем это повествование он повторил трижды, всякий раз чуть более приоткрывая слушателям, какие усилия лично он, Рауль, прилагал, чтобы удержать взбунтовавшуюся обезьяну от погрома - и неминуемо пошел бы на четвертый круг, если бы Люсиль вежливо, но твердо не дала ему понять, что уже поздно и всех ждут дела. Рассказ Рауля (во всех вариациях) Франкур выслушал с большим интересом, поскольку не имел ни малейшего представления о причинах, приведших его к нынешнему существованию. Впрочем, у него сложилось впечатление, что Рауль и сам пребывает в неведении относительно этих причин. Какие-то препараты смешались и вступили в реакцию, сказал он, чертя полупустой бутылкой некие загадочные фигуры, чем и был вызван сей удивительный эффект. Прелестно! Профессор, когда вернется из Америки, будет в восторге... И сейчас, глядя, как шипы постепенно исчезают с его рук, Франкур из тех же загадочных глубин собственного разума, где до поры скрывалось умение играть на гитаре, извлек следующее банальное знание: лекарственные препараты как правило обладают определенным сроком действия, по истечении которого - для получения стабильного результата - следует принять их повторно. До сих пор он особо не задумывался над тем, что может ждать его в будущем - слишком много предметов для размышлений было у него в настоящем. И мысль о том, что никакое будущее, вполне возможно, вообще его не ждет и что в самом скором времени он просто вернется к исходному своему состоянию и даже не осознает этого, потому что насекомым чужда рефлексия - мысль эта наполнила его сердце холодом. - Франкур? - спросила Люсиль, оторвавшись от книги. - Что-то не так? Он поспешно замотал головой и спрятал руки под одеялом, не желая, чтобы ей передалась его тревога. По крайней мере настоящее пока что принадлежало ему, и он собирался наслаждаться им до тех пор, покуда злокозненный рок не отнимет у него эту возможность. Ночь медленно текла к рассвету, Люсиль читала вслух, а он сидел рядом с ней, и душу его переполняли чувства, совершенно неуместные со стороны гигантской блохи. Но ему было на это наплевать.