Привычка выживать

Соленая вода обжигает легкие. Порой начинает казаться, что Пит вовсе не учится плавать. Пит учится сперва набрать в легкие побольше воды, а потом от этой воды чудом избавиться. Интересно, в этом занятии есть хоть какой-нибудь смысл? Энни говорит, что нужно попробовать по-другому, но признается, что не знает, как это – по-другому. Сама она родилась в Дистрикте, в котором дети сперва учатся плавать, а уже потом – ходить и говорить, поэтому учитель из нее никудышный. Других учителей Пит, наверное, не потерпел бы. В его жизни было слишком много мучителей и врачей, чтобы теперь покорно выслушивать бесполезные в корне советы от незнакомцев. Половину дня он проводит в тренировочном центре. Какая-то часть его знает, что каждый раз, когда он берет нож, копье или тяжеленную гирю, весь центр управления Капитолия вздрагивает и тянется к кнопке вызова планолетов. Он даже знает, почему Капитолий его так боится. Все они думают, что он – неназванный приемник Сноу. Его интересует то, что заставило их поверить в подобную чушь. Или не чушь? Когда он не вспоминает Китнисс Эвердин, он вспоминает президента Сноу. Тот всегда сидит напротив, в безупречном костюме, с белой розой в петлице, и говорит. Сноу всегда говорит, если не о Китнисс Эвердин, то о самом Пите. О том, какой у него потенциал, о том, как его сложно было увидеть в тени Огненной девушки, о силе духа, с которой он каждый раз прощал Китнисс ложь и предательства. «Стань она даже в тысячу раз лучше, она все равно была бы не достойна тебя.» Сноу слишком много говорит, и Пит хочет закрыть руками уши, чтобы не слышать, как этот человек, пахнущий розами так же сильно, как кровью, достигал своей власти, как удерживал ее, как строил свою власть на страхе, лжи и предательстве, и как сильно он ошибался во всех этих методах. Его власть пала благодаря горсти ядовитых ягод. И его почти переиграла Сойка-пересмешница. «Сложно было найти на роль Сойки-Пересмешницы девушку более неподходящую, чем Китнисс Эвердин. Но она сама нашлась, и ее уже не спрашивали о том, хочет она этого или нет. Она просто стала символом, и ответственность за тысячи загубленных и тысячи потенциально загубленных жизней уже лежит на ее хрупких плечах. Этот груз сломает ее. Ее, слишком слабую, чтобы жертвовать чем-то или кем-то, кроме себя одной, ради цели, стоящей подобных жертв». И это случилось – эта ответственность стала слишком неподъемным грузом для подавленной Огненной девушки. Сноу никогда не говорил (или Питу внушили, что не говорил), как сильно его восхищает Китнисс Эвердин. Своей искренностью, своей способностью просто по наитию зажигать огонь вокруг себя в сердцах других людей. Его восторг выражался во взглядах, в тоне голоса, даже в уголке полных дергающихся губ. При этом он не переоценивал саму Китнисс, зная, что ее легко запугать. Но он переоценивал ее силы: зажженное ею пламя она сама уже не могла контролировать. Из-за этого восстания не закончились, не смотря на то, что ее игра в страстную влюбленную девушку продолжилась и после Игр. Поэтому она попала на Квартальную Бойню, зная, что шансов у нее почти нет. Сноу знал, что она хочет пожертвовать собой ради безликого, будто лишенного собственного лица, парня. Поэтому она должна была убивать тех, кого взяла в сотрудники. Поэтому она должна была бесславно умереть, обагрив свои руки алой теплой кровью. «Если бы она сама убила тебя, - говорил Президент, - о, это был бы настоящий финал 75 Голодных Игр. Я бы даже сохранил ее жалкую жизнь, чтобы она вернулась домой невредимой, грязной, заляпанной тем, что невозможно отмыть. Не думаю, что она долго бы прожила после Игр, но я бы упивался каждой секундой ее страданий. Но ее опять вытащили. Она никогда не умела выбираться из передряг сама. Впрочем, время может показать, что из одних Игр она попала в другие. И время покажет, обрадует ли ее такая перемена.» Пит вспоминал Президента. Именно его – никого другого, и именно вспоминал, а не воскрешал в своей памяти то, что было в нее внедрено. Он вспоминал пытки, ежесекундно, и каждая из пыток причиняла ту, давнюю, ни на что не похожую, боль. Он видел, как на его глазах пытали людей, которых он даже не знал, но боль которых была ему хуже собственной боли. Он вспоминал Джоанну Мейсон, вспоминал ее крики так, будто они были его собственными криками. Впрочем, сам он тоже помнил, что кричал. Только имя. Женское имя. Оно въелось ему в кожу, стало составляющей его крови, и ни пытки, ни долгие разговоры, ничто не могло просто взять и вытравить его из памяти. И Президент, восхищаясь подобной стойкостью, просто понял, что начал уничтожение Китнисс Эвердин не с той стороны. «Они думают, что делают из нее героиню, победительницу. Но они не станут делать ее убийцей, они захотят оставить ее невинной на сцене, запятнанной ужасами войны. Она должна внушать священный трепет, веру в правильность совершаемых ими преступлений. Глупцы. Она слишком хрупкая, эта Китнисс Эвердин. Я подарю ей то, чего она не заслуживает. Я сделаю ей бесценный подарок. Ты никогда не чувствовал в ее поцелуях чувства вины? Она стыдилась того, что обманывает тебя. Она хотела бы, что ваша игра была игрой и для тебя тоже. Так было бы легче. Мне кажется, она обрадуется, когда ты избавишься от этой разрушающей страсти. Ненадолго, правда, но обрадуется. И потеряет, пожалуй, то единственное, что все это время поддерживало ее саму. Глупая Китнисс Эвердин. Бесполезная Китнисс Эвердин. Неужели ты не будешь рад просто перестать чувствовать это именно к ней? Есть так много девушек, которые ответили бы тебе взаимностью, но ты выбрал самую неподходящую. Мне даже немного жаль, что подобное чувство нельзя просто устранить. Его можно изменить, - легкая усмешка трогает полные губы, - не просто так говорят, что и от любви до ненависти, и от ненависти до любви одинаковое расстояние. Мне даже немного жаль, но ты никогда не скажешь мне «спасибо», мой бедный мальчик.» Президент Сноу знал, о чем говорил. Любовь, какой бы сильной она не была, даже невзаимная, исцеляет. Но ненависть разрушает, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ненависть не позволяет отпустить или забыть. Только толкает вперед, ближе, ближе, опаляет тлетворным дыханием. Ненависть беспощадна к обоим, и от нее нет спасения. Разве что полное отсутствие каких-либо чувств. Разве что полное отсутствие человека как человека. Пит не помнит, каково ему жилось с любовью к Китнисс Эвердин. Но жизнь с ненавистью к ней же была невыносима. Она жгла, разъяряла, она была всему причиной и следствием, она пульсировала в голове, в каждой мысли, в каждом сокращении мышц. Ненависть была глубже под кожей, корнями уходила не в сердце, в голову, и перехватывало дыхание только от одного воспоминания о ней. О ней, так красиво танцующей на обломках того, что было когда-то домом пекаря Мелларка. Она везде, во всем, во всех. С ней связано все, связано той нитью, что невозможно перерубить. Под вечер Пит собирается и уходит на берег один. Смутно он помнит одну из ночей на песчаном пляже. Тогда он сказал, что никому не нужен. Но он не помнит, что она ответила. То, что он прав? Нет, пытаться вспомнить уже не получится. Голова болит, раскалывается, мир кружится и вращается вокруг, теряет краски и выцветает. Пит Мелларк заходит в море сначала по пояс, потом – по плечи, но не останавливается. Начинать нужно с простого. Он всегда начинал не с того. Нужно начинать с самого начала, а в самом начале есть только она одна. Ее звали Китнисс Эвердин. Она родилась в Двенадцатом Дистрикте. Победила в Голодных Играх. Бежала. Стала сойкой-пересмешницей. Потеряла сестру. Покончила жизнь самоубийством перед включенной камерой едва ли не в прямом эфире. Так гораздо проще. В его голове воспоминаний о ней больше, чем о нем самом. Он погружается в воду с головой. Так гораздо проще, по крайней мере, для нее. А он всегда был только ее тенью. Он любил ее, он ненавидел ее. Он собирался умереть во имя нее, он собирался ее убить. Но он выжил. - Ты научился плавать? – хрипло спрашивает его Джоанна Мейсон, стоя на берегу как можно дальше от воды. Она выглядит крайне озлобленной, и в каждом движении ее чувствуется почти животный страх. Пит пожимает плечом. Выходит, что так. Он просто перестал думать о том, как можно плавать, и поплыл, будучи уже на волосок от смерти. – Я не полезла бы тебя спасать, - резко выкрикивает Джоанна. – Теперь я даже под страхом смертной казни не полезу в эту чертову воду. Ее волосы отросли. Ее злость никуда не делась. Пит думает, что она стояла на берегу, когда он исчез под водой. Стояла и смотрела, и не могла подойти ближе, не могла даже позвать на помощь, и думала, что никогда больше не увидит его, как не увидела Китнисс Эвердин. - Я рад, что ты приехала. Кстати, зачем? Здесь много воды. - Мой врач посоветовал мне начинать общаться с людьми. Он знает, как мне тяжело заводить новые знакомства, поэтому предложил мне начинать с простого – с тех, кого я уже знаю, и кого раздражаю одним своим присутствием. Странно, - пожимает плечами, - но только ты и вспомнился. - Я знаю имя этого врача, - фыркает Пит. – Он его лечил. - Его? – Джоанна морщится. – У тебя нет раздвоения личности. - Он – плохой врач. Никакого соблюдения врачебной тайны, - Пит делает вид, что срывается. Джоанна закатывает глаза. - Я знаю, что он – плохой врач. Одно только то, что он лечил Китнисс Эвердин, показывает, как именно мы кончим свое лечение, - она не обрывает резко свою фразу. Смотрит очень внимательно, ждет. Быть может, она упомянула их общую знакомую неслучайно. В ее привычках поступать так – делать больно кому-то и ждать, что из этого выйдет. - Самоубийство – не моя тема, - заявляет Пит совершенно спокойно. - Эй, и ты не бросишься на меня? – Джоанна тыкает его в плечо. – У тебя где-то кнопка включения/выключения? Или этот псих (он лечит меня по телефону, прикинь?) не так плох, как я думаю? - Пойдем в дом, я проголодался, - игнорирует вопрос Пит. И не ждет того, что она поспешит следом. Просто идет в сторону места, которое совсем недолго будет называть своим домом. - В дом Энни Креста? – восклицает Мейсон, и кое-как приноравливается к широкому шагу своего бывшего соперника по играм. – В дом этой сумасшедшей? Вряд ли мой чертов врач имел в виду такие знакомства, - фыркает. - Позволь открыть тебе глаза, - Пит останавливается, и продолжает говорить с каменным лицом, - когда речь зашла о старых знакомых ты вспомнила о капитолийском переродке с неконтролируемыми вспышками гнева. Еще ты, конечно, могла вспомнить о Хеймитче, об алкоголике со стажем. Или о безумном компьютерном гении, который может использовать молнии в качестве смертельного оружия. Или об Энорабии, у которой зубы такие же острые, как у пираньи. Поэтому, позволь сказать тебе, что среди твоих знакомых нормальных людей нет, - он легонько хлопает Джоанну по плечу. И идет вперед. - Ну, к Хеймитчу я тоже собиралась, - признается Джоанна вяло. – Он хороший мужик. Даже когда пьяный, хотя когда пьяный, от него воняет… - Мы съездим к нему обязательно. - Мы? Сумасшедшая стерва, боящаяся воды, и капитолийский переродок? - Как скажешь, детка. - Не называй меня деткой! - Сумасшедшая стерва тебе нравится больше? - Это честнее. - Хорошо, только больше меня не бей так сильно. Я все-таки больной человек. - Я тоже лечусь. И врач у нас один. - Думаешь, всех сумасшедших Капитолия лечит один врач? - То-то он такой странный.

...

Энни принимает новую гостью, как старую знакомую. И почти не расстраивается, когда узнает, что и Пит, и только что прибывшая Джоанна ее вскоре покинут. Ночью Пит засыпает быстрее обычного, предпринимая новую попытку помочь себе вспомнить. Я думаю, что меня зовут Пит Мелларк. Я думаю, что я родился в Двенадцатом дистрикте. Я думаю, что любил Китнисс Эвердин. Меня убедили, что я был победителем 74 Голодных Игр. Меня убедили, что я принимал участие в Квартальной Бойне. Я помню, как ненавидел Китнисс Эвердин. Я жив. Я не один. Когда-нибудь я вспомню, что было правдой, а что – ложью. Я останусь самим собой. Они не сделают со мной того, что удалось им сделать с Китнисс Эвердин.