Мы - не легенда

Стекло разбивается с пронзительным, страшным звуком. Дин успевает лишь сообразить… высоко... Это очень высоко. Чумной трепыхнулся в его объятьях... Нет крыльев. Ни у одного из них крыльев… аааааа... Нееееет!!!! Свист рассекаемого воздуха прекращается внезапным, хотя, и закономерным глухим ударом и, кажется, оглушительным скрежетом зубов. Рот наполняется кровью. Перед глазами яркие вспышки и… боль... Она взламывает мозг, безжалостно вырывая нервные окончания из тела. Так грубо. Дин еще может перекатиться на бок. Он думает… его инстинкты орут ему об этой необходимости... С пятой попытки он собирает силы на этот единственный рывок. Прочь от распластавшегося под ним на асфальте разбитого, точно глиняный сосуд, кошмара. А потом кровавая муть застилает сознание... Он приходит в себя от оглушительного гула, накатывающего, словно волны взбешенного океана на мелкую прибрежную гальку. Мысли теряются, разбиваются. Почему-то перед глазами сукно бильярдного стола, шары, кий... Кий пронзает плоть. Его, Дина, плоть. Он пытается понять, где ему больно. Это важно. От этого зависит... Он не помнит, что от этого зависит, но заставляет себя двигаться. Проверить, каковы повреждения. Он падал. Он упал с высоты. Смягчив удар, чумной разбился. Дин сквозь пелену тумана и боли видит его, разбрызганного по асфальту. Далеко. Значит, Дин все-таки отполз? Хочешь, гад, жить. Хоооочешь... Гул, океан, бильярдные шары, этот дьявольский кий в его бедре... Он проворачивается снова и снова, задевает кость, и Дин орет, когда это происходит снова. Он прикусывает рукав куртки. Нельзя кричать. Услышат. Проходят долгие минуты… или часы... Дезориентация сменяется тошнотворной ясностью сознания. Ее включают какие-то резервные силы организма. А вместе с ясностью приходит и ощущение того, что кто-то волочет его тело по трассе за шиворот. Ну, да, конечно! Это просто отличная идея! Сожрать его подальше от диких сородичей, пока не набежали. Жадность – не порок? Не так быстро! Его вдруг накрывает волной отвращения… к самому себе. Беспомощность. Он никогда не был настолько слаб. Никогда не позволял себе вот так вот сдаться, прогнуться под обстоятельства, потерять равновесие настолько, что уже не разобрать, где небо, где земля. Отвращение сменяется злостью, яростью, он рычит, он пытается развернуться, поднять руку и схватить того, кто с усилием тащит его по асфальту. Обеда не будет, мразь! Обед отменяется... Его рука задевает что-то… Сэм? Ему удается запрокинуть голову. Угол зрения неудобен, и все же перед глазами фиксируются очертания собачьей морды. Сэм. – Стой, стоп, Сэм... Прекрати... Он не уверен, что его слова звучат четко – во рту полно крови, от боли челюсти сжимаются до скрипа, а движение не останавливается. Сэм, вцепившись мертвой хваткой в ворот его куртки, тащит, тащит, тащит... – Сэм! Он кричит, пытаясь остановить собаку. Или то, что появляется перед его глазами, выплывая из рыхлого тумана? Это… это… – Сээээм! Он теперь пытается помочь овчарке всеми силами. Он забыл о головокружительной тошноте, о боли в бедре, о… чем бы то ни было. До него вдруг доходит, что же произошло, сколько времени он потерял, прежде чем Сэм нашла его, выбравшись из машины, оставленной у книжного магазина. Доходит, что за звук не давал ему покоя еще минуту назад. Гул океана... Надвигающаяся гроза, гонит больные, опухшие тучи над мертвым городом, над человеком и собакой, над восставшими... Чумной стоит там, в конце улицы, на границе света и тьмы. Ему не пройти, не двинуться вперед, и он может лишь корежить диким воплем воздух, может сделать шаг, ровно настолько, насколько тучи отвоевывают небо у солнца. И два его пса захлебываются слюной, заходятся алчным хрипом, рвутся с цепей, намотанных на руку чумного хозяина – впереди цель. ЕДА. Нет, нет, нет, нет.... нет, Боже! Он не готов, не сейчас, пожалуйста... Что угодно, только… не таааак... Он помогает Сэм. Отталкивается от асфальта руками, неповрежденной ногой, сцепив зубы, проглотив крики. В проулок, к машине, к винтовке. Близко... Почти рядом. Он уже видит красный с двумя белыми полосами капот, открытую дверцу. Он сможет. Дотянет. Порыв ветра ударяет в грудь, разметав надежду. Мир вокруг замедляется. На вдохе Дин отчетливо слышит щелчки отстегиваемых карабинов, лязг цепей, этот мерзкий лай, похожий на царапание металлом по стеклу. Вдох заканчивается, когда два пса срываются с места. Дин едва не задыхается – две клыкастые пасти перекусывают воздух там, где только что была его голова. За долю секунды до того он валится на спину… и, хотя его затылок впечатывается в асфальт, это спасает его от первой молниеносной атаки. Он выставляет перед собой руки, принимая вес собачьей туши, вес этих стальных мышц, прессом вдавивших его в дорожное полотно, отстраняясь от клацающих зубов, нацеленных на его лицо, шею, да на что угодно, лишь бы откусить вожделенный кусок. Побольше, побольше... Тварь хочет жрать. У нее глаза черные, безумные, слепые. Голый инстинкт. Мертвый мозг. Единственная команда – жрать. Дин кричит. Он понимает, что кричит, и не может остановиться. Он не может справиться с этой животной массой, нависшей над ним. И с той, второй, которая сцепилась с Сэм в дикой схватке. Он слышит. И ничего не может исправить. Он может только кричать. Он ранен. Он безоружен. Слизь капает из пасти пса. Слизь течет по рукам, и руки скользят по вертлявому, гладкому, грязному, лишенному шерсти телу псины. Не удержать. В какой-то момент его зрение выхватывает дробленые фрагменты улицы: красный капот, клубок тел, перекатывающихся по дороге в подобии агонии, высокая, широкоплечая фигура голого человека... Чумной почти рядом. Все, что его сдерживает, прозрачный желтый луч – последняя преграда. Жизнь застывает, сосредотачивается в единственном луче. Таком слабом... Один порыв ветра, одна туча... Какой смысл продолжать? Но Дин слышит в визге и лае, в реве невообразимой драки, – когда плоть рвут зубами, и челюсти не разожмутся даже после последнего удара сердца, – он слышит, различает… голос Сэм. Смелая, отважная Сэм... Драка не за жизнь, не за смерть… за того, кто никогда не поднимет руку, чтобы причинить боли. Верная собачья благодарность. Сдаться? Ну, уж нет!!!! Что-то включается, срабатывает в его мозгу. Как электрический разряд реанимации. Заткнись и сделай... Сделай свою работу. Работу охотника, который – не добыча – по определению. Вот так... Да. Его правая рука отпускает глотку бешеного пса, опускается к бедру. Безоружен... Как бы не так! Он лишь криво усмехается, глядя прямо в черное стекло псиных глаз, в эту пасть, безостановочно заглатывающую собственный голод. Пара дюймов… от лица Дина останется месиво... Это не его мысли. Его мысли сейчас взрываются белыми всполохами боли – он тащит из пробитого бедра, словно из ножен, оружие. Меч какого-то там короля… из каменной глыбы... Много веков назад... Сознание покосилось весьма опасно. Рискуя отключиться прямо сейчас, Дин хрипит в смердящую морду: – You're a drop in the rain… Just a number not a name… not a name... И всаживает нож по самую рукоять в эту бездонную пасть и глубже, туда, где за хрящевой перегородкой должен быть мозг. Должен быть... Должен же он там… быть!!! – Not a naaaaaaaameeee... Он проворачивает рукоять на девяносто градусов. Пока может, пока острые клыки, разодравшие кожу выше запястья, не перерубили кость. Пока... Это Сэм скулит? Сэм… да? Он с усилием переваливается на бок, подминая под себя бьющуюся массу мышц. Он зажимает локтем левой руки мощную шею, поворачивает нож под углом, так, чтобы прорезать как можно шире. Струя зловонной черной жижи брызнула через сомкнутые челюсти. А затем, сдирая о клыки кожу до мяса, Дин рванул нож на себя, чтобы в следующую секунду вонзить его в горло прорвавшегося через потухшую границу света чумного. Вонзить и повалиться вместе с ним, не успев даже встать на ноги. Следующее, что он осознал отчетливо, была скользкая от крови рукоять ножа и голова чумного, отделенная от шеи. Был день. Еще один очень пасмурный день в аду. Дин знает, наверняка, никто не придет. Теперь это точно. Он один. Один... Слишком эгоистично ждать, надеяться, что кто-нибудь явится в ад, чтобы протянуть тебе руку, вывести на свет, освободить от ужаса. Это подло – ждать здесь… отца. А в ангелов… он не верит. Пока не верит. Он закрывает глаза. Эти треклятые слезы… почему нельзя просто стиснуть зубы и прожить на голом адреналине еще хотя бы час? Этот час. Без чувств, без эмоций. В час волков так проще. Его руки разбиты. Тряпка, наспех обмотанная вокруг бедра, набухла от крови. Он сидит на полу в гостиной, прислонившись спиной к краю дивана. Репортер с пятого канала вещает что-то на фоне пышной рождественской елки, и счастьем прёт от его сияющей голливудским стандартом улыбки. Растянуть свой рот в улыбке, в ответ, назло... Ты же, гад лживый, уже давно сдох! Как и все в этом гнилом городе! А продолжаешь светить фарфоровой челюстью с экранов. Смешно... Ха-ха-ха. Еще один глоток спирта уносит его сердце в стремительный галоп. Вслед за ним дернулось сознание. В глотке так жарко, так сухо. Слезы и температура выжгли его изнутри. Теперь ему не больно. Даже, если залить эти раны кислотой – больно уже не будет. Он проводит ладонью по ковру. Сэм... Он все еще чувствует под рукой ее шерсть. Шерсть, вываливающуюся клочьями. Слизь. Она остается на пальцах. Он может мыть руки, протирать их спиртом, скоблить куском пемзы, пока не отойдет кожа, но этот чертов запах... И сила, которой наливаются руки, когда инстинкты его работают за него. Пальцы сжимаются сильнее и сильнее. Артерия под горячей кожей пульсирует животным страхом. Он чувствует. Это кажется невероятно долгим. Дин знает наверняка, никто не придет. Теперь это точно. Он один. Один... Он закрывает глаза. Эти треклятые слезы… Он отступает вверх по лестнице, к двери. Худшие его опасения обретают форму. Неужели ему придется решать еще и это?! Да какого же…?!!!! Он наводит ствол на… отца, на Бобби, снова на отца. Джон ловит что-то в его лице. Что-то не так. А Бобби… Что Бобби? Бобби просто встает между ними. Это, правда, первое, что приходит ему в голову. Или прямо в сердце. Потому, что умом это не вместить – сын целится в отца... Дин целится в Джона. Наводит это чертово оружие ему в лицо. Это ж, что же это за история? – Ээээ, тихо, тихо, парень... А до Джона, кажется, и не дошло вовсе. Он шагает вперед, даром, что Бобби на дороге. И снова тут же попадает на прицел. У Дина руки крепкие. Дин стреляет лучше, чем все, кого знает Бобби. Он стреляет почти как отец. И если психопат-писатель опишет эту дуэль… о, там будет всего один выстрел. Дурная легенда! Дурная... – Дин... Это же я... Замешательство делится на три? Нет, оно умножается. Как и страх. Страх того, что сломавшийся разум больше не удерживает эмоций, чувств и силы. Дин толкает дверь ногой. Скрыться. Спрятаться. Не дать им найти... – Дин у нас мало времени, мальчик. Мы пришли за тобой… тобой и Сэмом. Надо... Но Дин слышит только: «за… Сэмом… мы пришли… за Сэмом». И плевать, что им надо!!! Потому, что Дину надо, чтобы Сэм дышал спустя час, день, месяц, спустя весь этот хаос и дольше. Ему надо, чтобы Сэма не нашли. Отец не должен видеть, знать... Он переступает порог. – Джон, нет... – Выдыхает Бобби, и не успевает поймать его за рукав куртки. Миг рассекает сердце. Одна половина – отец. Другая – брат. Дин ощущает слишком остро, ярко... Выстрел! Вспышка застывает в расширившихся зрачках. Крик застревает в горле. Его не слушаются руки, и он лишь судорожно цепляется за мокрые от пота простыни. Он точно знает, что не сможет сейчас встать с постели. Лихорадка. Всего лишь лихорадка. Из-за раны... Все нормально. Нормально. Остаток ночи он смотрит в потолок, подсвеченный бледным отблеском электронного циферблата часов. Он не хочет помнить, кто нажал на спуск, кто выстрелил в том бредовом сне. Впервые в жизни он находит успокоение в физической боли. Рана в бедре сводит сума. И он этому рад. И рад тому, что это извращенное подобие убежища еще осталось ему. Эти зыбкие стены все еще способны отгородить его от той, другой, боли, в которой отец подходит к прикованному к стене в лаборатории Сэму и… в руках его мачете. Сквозь эти зыбкие стены Дин не видит выражения глаз Джона – будь благословенна боль! – но он по-прежнему видит мачете, знает, для чего оно, для кого... Он душит всхлип. Он не может задушить текущие по щекам слезы. Днем он принимает решение. Даже не принимает, в том смысле, как это происходит обычно – после длительных размышлений, напряжения извилин, после долгой и вдумчивой писанины в двух столбиках на листе бумаги, где есть «за» и «против», а потом скрупулезный подсчет, элементарная математика. У него это случилось не так. Решение он знает давно, может быть, еще за четверть часа до выдернутой Невиллом чеки, за пару секунд до злополучного взрыва, этого тупого самоустранения. Спасаясь бегством из осажденного мотеля Brooklyn Motor Inn, оставляя на стене номера вместе с картами, испещренными пометками, маршрутами охотничьих рейдов за последние полгода, Дин уже знал ответ. Как знал его и Невилл. И Сэм. Тогда... Сэм ловко ловит брошенную ему флэшку с материалами из лаборатории Криппин. Копия. Одна из трех, что они сделали и так и не смогли отправить по электронке. Интернет здесь тоже умер. Но, в отличие от чумных, ему просто не дадут ожить. Эту смерть правительство контролировать еще умеет. Поэтому Сэму пришлось положить флэшку в целлофановый пакетик и приколоть к картам на стене. Потом, закусив колпачок маркера, он ставит последние метки на карте. Надо обозначить границы распространения вируса, с указанием возможных ходов к отступлению. Он торопится, и впопыхах делает ошибку, а Дин в своем репертуаре: – Они все равно не сообразят. У них мозги набекрень. Просто подпиши сверху. Сэм пытается огрызнуться, но колпачок во рту стирает смысл его реплики начисто. Зато Невилл, до того пребывающий в апатичной прострации, вдруг оживает. Его взгляд делается еще более мрачным, зловещим... Хотя, братья уже обдумывали вопрос, не спятил ли доктор после вылазки в лабораторию Криппин. Вид коллег в белых халатах, забрызганных кровью, перегрызающих друг другу артерии, надо сказать, подкосил его основательно. – Это не вирус. – Что? – Вопрос один на два голоса. – Эллис создавала не вакцину. Ты видел записи. Ты же видел своими глазами!!!! Она создавала смерть. В колбе. Она... Да, Дин и Сэм – они видели. И они оказались готовы к этому. Они знали, как бывает, когда человеческая страсть, тупая и необузданная, проедает себе путь из преисподней через сердца человеческие. Криппин хотела власти и славы. Желаний надо остерегаться, милая Эллис. Они меняют тебя быстрее, чем ты успеваешь насладиться результатом. Так было со времен кражи райских яблок. Сколько адамов, каинов, фаустов должно сдохнуть еще? – …Судно дрейфует у тихоокеанского побережья... Их посчитали пророчеством, спасением. Они обещали вечную жизнь. Меня никто не захотел слушать, и она убила всех. Целый город. Они просто сдали город. Теперь его ликвидируют. Им проще разбомбить Нью-Йорк, чем один средний сухогруз. Черт!!!! Мы обречены… бесполезно пытаться, понимаете? Поздно... Он говорит, говорит, его не остановить теперь. Он теперь выглядит безумным: неестественно расширившиеся глаза, нервная мимика, дрожащие руки. Охотники осознают, что что-то не так, когда речь доктора становится хаотичным, бессвязным потоком английского и латыни, а сам доктор останавливается над столом. У Дина натягиваются нервы. Натягиваются до предела. Он видит, нет, лишь предугадывает желание Невилла. Он должен это остановить. Он протягивает руку. Поздно. Граната ложится в ладонь как влитая, будто эта плоть и смертоносный кусок металла и пластмассы созданы друг для друга. Это гипнотизирует, соблазняет. Но Дин знает – это плохо. Очень это не хорошо. – Чувак... – Кого мы обманываем? Она ждала их… работала на НИХ... – Эй, брат… – Она сделала это для НИХ. Для тех, кто на том судне. Принесла жертву. Создала своих чумных детей для НИХ. – Невилл… посмотри на меня. Глаза на меня! Потерянный взгляд упирается в Дина. Едва проясняется что-то в нем, слабый отблеск разума. Дин хватается за него, как за хрупкий сухостой у самого края обрыва. – Отдай. Мне. Это. Его голос кажется записанным на пленку. Таким тоном оповещают о разблокировке генераторов на атомных электростанциях. Только там почему-то всегда голос женщины. Интересно, почему? – Ты, правда, ничего не понял? Вы… оба. – Невилл смеется? О! Нет, нет, не сейчас… – Она принесла смерть. Сэму хочется проглотить колпачок. Если подполковник произнесет то самое сакраментальное... Подполковник произносит: – Мы все умрем! – Когда-нибудь, обязательно. – Соглашается Дин, выставив вперед открытые ладони. Он становится так, чтобы в поле его зрения попадал Сэм. Кажется, парнишка не видел, что в руке Невилла. Сэм будет расстроен, потому, что какой-то свихнувшийся докторишка решил поднять на воздух номер мотеля, в котором на стене оставлены результаты полугодового труда: исследования, маршруты, фотографии, заметки... Отец… или, кто там придет сюда, и не получат ничего из того, что удалось с таким трудом, рискуя шкурами, собрать по крупицам. Ничего не узнают. Невилл, урод! Дин не допускает сейчас мысли о взрыве, о себе и брате, стоящих в самом его эпицентре. Он не допускает этой чертовой мысли, потому, что иначе его нервы порвутся, а ему лучше оставаться спокойным. Смотреть в глаза безумца... Именно так это и бывает: ты, он, и еще тысяч десять-пятнадцать… как кому повезет… на сколько хватит заряда взрывчатки... Бум!!! Дин невольно вздрагивает, когда пальцы доктора подцепляют чеку. Дин умеет выслеживать, стрелять, колоть, сыпать соль, поджигать, закапывать, умеет ориентироваться на местности, выживать в пустыне и в городе, и в лесу, и в горах... Говорить с сумасшедшими он не умеет. Может, лучше доверить переговоры умнице-Сэму? Логично же! Ни за что! И он продолжает мягко оттеснять Невилла из комнаты. Прочь, за дверь. Он не слышит, о чем говорит этот псих, только видит его открывающийся рот. Достаточно. Тот пятится, перебирая в руках смертоносный кусок металла. И в какой-то миг Дин очень отчетливо видит… конец… это конец... Этот человек уже не здесь. Этот человек не намерен держаться за жизнь – она больше для него ничего не значит. Он нашел свой выход – ту же дверь, что нашли сотни, тысячи фанатиков, спасающих мир, устраняя из него себя и тех, кто поблизости. Криппин – убийца, говоришь? Айда на сторону сильных, на сторону смелых, в ряды санитаров планеты! Мы построим новый, объятый пламенем всесожжения, мир! Спасем... Непонимающий Сэм. Он все еще прикусывает колпачок. Он так и не разобрал происходящего. Он еще думает о картах и об отце. Почему кто-то решает, когда этот парень должен умереть и как? Это не справедливо! – Легче, Невилл, легче... – Дин, будто заклинатель змей. Страшно, а нужно. Еще пара шагов. Уверенных и твердых. – Давай выйдем и поговорим. Нам ведь есть, что обсудить, приятель. Ему нужно, чтобы Невилл открыл дверь. Только это. Там, над дверью есть металлическая перекладина... Дин сейчас не видит ее, но он знает, что она там. Он осматривал номер в день приезда… Он чувствует стекающую по вискам влагу. У него футболка взмокла. Если сейчас ему и удастся схватиться за перекладину, он не уверен, что его руки не соскользнут из-за вспотевших ладоней. – К черту слова! – Вопит Невилл. Его истерика приобретает инфернальный смысл. – Ад нашел нас. Она сломала печати. Ад уже здесь... – Каждый из нас творит собственный ад. – Продолжает Дин, облизнув пересохшие губы. Да открой же ты эту дверь! Он едва не заорал. Тихо, тихо… на психов не кричат. Не тогда, когда в их руках граната... Не тогда, когда из гнезда неловкими пальцами выдирается чека. Не... – Ээээй... Сэмми, принеси-ка мне мокрое полотенце, братишка. – Решение приходит внезапно, само собой. Оно вспыхивает яркой лампой где-то в области сердца, которая почему-то сместилась к желудку, стягивая кишки в тугой узел. – Живо! Сэм – умный. Сэм натренирован. Не на психов, нет. Просто Джон и Дин потратили уйму времени, пока обучили Сэма различать, каким тоном отдан приказ, и Дин надеется, что за пару лет в Стэнфорде, Сэм не прогулял эту свою способность. Он надеется, что дверь в ванную захлопнется за Сэмом прежде, чем удастся закрыть входную дверь за Невиллом. И он делает еще один шаг к безумцу с гранатой. Щелчок замка. Прыжок… перекладина… ступни Дина впечатываются в грудь Невилла, буквально выбрасывая того из номера... Кажется, смех... Невилл смеется… Дин слышит этот ненормальный, захлебнувшийся рыданием смех перед тем, как взрывная волна и языки пламени, осколки, щепки, пыль и мусор ударяют ему в лицо и в грудь, прежде чем боль взрывает его затылок, спину. Ему с трудом удается разлепить глаза – целые! – и еще столько же усилий он тратит на то, чтобы сфокусировать зрение на здоровенной фигуре брата, попытаться расслышать его речь, но слышит только этот смех – поток горной реки, перекатывающий отшлифованную гальку… прямо в его мозгах. Контуженый мозг не воспринимает полноту физических ощущений, однако, Дин уверен, полотенце, которым Сэм обматывает его голову – мокрое. Еще что-то мокрое и горячее… он хочет дотянуться до своей груди, и… Сэм удерживает его за запястья… Дин криво улыбается, чтобы погасить тревогу в глазах младшего... – Отпусти это... – Читает он по губам слова Сэма. Пальцы разжимаются медленно. Металлическая труба, служившая перекладиной над входной дверью, падает из его рук на пол. На месте входной двери теперь зияет в клубах пыли рваная дыра. Сэм везет брата на Вашингтон-сквер. Он предъявляет на пропускном пункте Бруклинского моста липовое удостоверение военно-медицинской службы уставшему и вымотанному до предела одетому в броню солдату. Наверное, они последние, кто проехал по мосту в направлении Большого яблока. Спустя четверть часа мост обрушат в воду Ист-ривер два бомбардировщика. Сворачивая в опустевший проулок, Сэм увидит в зеркало заднего вида адское зарево, пожирающее ночь. Сейчас… Дин бросает краткий взгляд на то же самое небо. Только ночь уже другая. Она уже съедена и выплюнута, как кость, тем, кто способен глодать. Он не торопится. Он режет время и собственную память автомобильными колесами, кусок за куском. Дин выруливает из проулка. Он едет так медленно, что его обогнал бы и дошкольник на самокате. Он убивает время. Ему нужно, чтобы оно скончалось, сдохло, только бы не возвращаться в лабораторию. Час назад, борясь с лихорадкой, подгибающимися коленями и дрожью в руках, он с десятого раза попадает погнутой иглой в вену. Его персональная сыворотка серии GA – 391 серии 6. Не гигиенично... Будучи щенком-подростком, он удивил отца и как-то проскочил ту стадию взросления, когда каждый американец пробует свою первую дозу. Отец списал это на сознательность, стойкость и, разумеется, занятость. Истинная причина даже в воспоминаниях рассмешила – Дин до черта боялся иголок. Всегда, и теперь. Сэм… не боялся. Час назад в его красных глазах отразился лишь страх Дина, терзаемого сомнениями и вопросами. Подействует ли инъекция на человека так же, как она подействовала на крысу? Что, если действие инъекции зависит от стадии «голода» больного? Даст ли она такой же устойчивый результат в снижении агрессии или нужно дополнительно рассчитать верное количество вводимого вещества? Вводимое вещество... Дин упорно продолжает называть кровь как угодно, только не так, как положено. Нормальный человек не кормит другого человека кровью из прокушенной вены. Нормальный человек не... Нет, это из другой сказки. Не про мальчиков Винчестеров. Дин утирает слезы рукавом, на тяжелом вдохе вонзает иглу в набухшую темную вену на запястье Сэма, и тот трепыхается в своих оковах, как пойманная птица, как сердце Дина. И все, что может сделать для него старший брат – прикрыть его безумные глаза ладонью. Сказочник, должно быть, давно где-то накосячил спьяну... – Убьююююю, сволочь!!!! – Кричит Дин на выходе из лаборатории, и с размаху бьет кулаком в стену. Его слышит пустой дом. Крепость, склеп... Его не слышит ни одна сволочь. Что может случиться еще? Когда смерть больше не стоит разделяющей стеной, когда нет никого, кто бы криком, словом, взглядом убедил остаться по эту сторону реальности, в которой ты был рожден и познал жизнь, когда границы смыты и все беспредельно до одичавшей одинокости, ты не станешь оглядываться. Нет смысла. Мысли путаются. Он очень старался выдержать. Думать, думать, решать. Пришло время последнего решения. Сейчас или никогда. Педаль уходит в пол. Так делают шаг в тартар. Без сожалений. Привычка ощущать мощь автомобильного мотора последним напоминанием о прошлом сжимается и разжимается у самого сердца. Теплый комок памяти. Хорошие были деньки! Какими бы они ни были... Humanity Auf wiedersehen It's time to say goodbye The party's over As the laughter dies An angel cries Его голос… такой сухой. Или это уже только тень его мыслей? Обрывки души, осколки боли... Его руки сжимают руль. Свободно, легко. Так падают в бездну. Свирепый полет вдоль пустынных коридоров улиц. Этот жестокий лабиринт... И уже не понять, водитель ли режет бампером дорожное полотно, или то зачумленный Нью-Йорк сворачивает свои улицы и все, что на них, в гигантский рулон. Нет обиды, нет чувств, нет ничего. Здесь. Визг тормозов. Машину заносит в крутой вираж. Будто шар в боулинге. Удар, удар, удар... В борт ударяет снова и снова. Он сбивает, опрокидывает эти чудовищные кегли, разбивает и давит, врезаясь в толпу. Их много. Чумные орут. Дин не слышит ничего, кроме скорпионс в наушниках, но Дину хорошо видны их разинутые рты. И он точно знает – они орут. Они хотят его, как когда-то хотели поп-идола, модную мебель, коллекционное авто, тряпку от-кутюр. Теперь их культура – кровь. Их жажда – кровь. Их жизнь и смерть – кровь. И плоть. Плоть и кровь… Последнего. И они его хотят. Но он не хочет славы, не хочет быть мясом. Он ТАК не привык. И взрыв адреналина почти остановил его сердце. Вот оно! Сейчас! Тормозной путь растянулся в кровавую кривую. Интересно, гнушаются ли чумными Жнецы? Их проблема. Жнецов. И чумных. А Дин… он заберет их всех. Или хотя бы стольких, скольких сможет. Потому, что он теперь и есть – Армагеддон. Усмешка его получается злой. Но он не видит себя. Он видит бегущих к его машине. И их глаза, и их руки... Он не боится больше. Он не будет бояться. Не будет. Нет. Дин закрывает глаза. Это не он – его тело, которое все еще противится смерти... Оно не хочет того, что сейчас должно произойти, на что мозг уже выписал приказ. И винтовка в руках – это чистый рефлекс, усилие воли. Он зажмуривается, только бы не видеть сейчас. Но его глаза распахиваются... Толпа уже близко, и Дин ногой открывает дверь, принимает удобную для стрельбы позицию. Злость, ярость, все былое накатывают на него, захлестывают и уносят. Он даже не думает, когда нажимает на спуск. И когда пуля сносит первому нападающему полчерепа, он тоже не думает. Он стреляет. Пока не заканчиваются патроны. Пока толпа, не замечающая потерь, не смыкается озверевшим кольцом, не лишает его возможности вести огонь. Дальше смысл происходящего стирается полностью. Он что-то кричит. Или просто кричит от ужаса. От сорванного отдачей сухожилия. От чего-то смутно напоминающего ему Сэм… и Сэма. Наверное, ему больно. Наверное, его назвали бы камикадзе. О нем бы написали повесть. Обязательно героическую. Может, песню. Да, песню – было бы в самый раз. Ее бы пели перед боем, вознося дух воинов к вершинам мира, где и для них, – для каждого из них – есть свободный постамент. Гранит и сталь. Персональный зал славы. Там хор прокатывался бы громовым эхом и возвращался бы на бренную землю дождем. На могилы тех, кто был любим больше жизни... Щелчок. Дин блокирует двери машины изнутри. Он запирает себя в это последнее, крохотное пространство. Вот тебе, дурачок, зал славы. Споешь? Адской барабанной дробью в кузов ударяют первые добежавшие. Их тела, кулаки, головы, лысые и будто высушенные, со впалыми глазницами, с подранной, заляпанной засохшей кровью и грязью кожей... Они бьются в машину, как сошедшие с ума попугайчики в большое яйцо. Они задавят, расколют и сожрут того, кто свернулся на водительском сиденье зародышем. Последним зародышем павшего мира. Зажать уши руками. Спрятаться, укрыть себя хотя бы этим отчаянным, беспомощным и жалким инстинктом – колени к груди, локти к вискам, ладони на затылок. Генетическая память миллиардов лет. Даже если одна твоя нога пробита в бедре и мышцы не слушаются, вспыхивая болью от малейшего движения, даже если от воспаленных ран на руках ты начинаешь гореть и трястись, точно дряхлый старик, ты все равно сделаешь именно так. Открой глаза, открой их… трус! Убогий, никчемный, гнусный слабак! Миллиарды лет генетики не в счет. Ты же Винчестер! Ты из элитных щенков… Элитные не скулят, они вгрызаются и побеждают… твою же!!! От мощного удара в правый борт машина едва не заваливается на бок. Да, они опрокинут ее, это лишь вопрос времени. Опрокинут, кроша стекла... Его единственная защита – грязные пластины автомобильных стекол. Тонко, это слишком хрупко... Открой же ты глаза! Смотри... Не упусти – это последнее, что ты увидишь, и то будут последние кадры прежнего мира. Ты должен это принять. Последним вопросом – кому? Кому должен? Человечеству, истории, сочинителям легенд… отцу, брату… себе? Все это тухнет, меркнет, размывается шквальным ором, опрокидывается... Опрокидывается! Он вжимается коленями в спинку сидения, руками в потолок. Его тело болтается в салоне, будто в консервной банке, встряхиваемой гигантским прожорливым негодяем, любителем поиграть с едой. Он уже не особо различает, какая часть его больного тела во что ударяется. Говорят,.. он слышал,.. иногда человек умирает не от ран, не от потери крови, не от какого бы то ни было другого физического повреждения, а от страха. Разрывается сердце. И все. Конец. Обычный страх... Человек не создан для смерти – доказывает непобедимый страх. На клеточном уровне. Протест плоти. Смерть не должна жить – доказывает разложение плоти. Смерть – не конец жизни… доказывает воля, стремление жить. Этот миг вспыхнувшей искры… миг вздоха, свободного, как сама чистая душа… Дин открывает глаза. Машина, точно перевернувшаяся на панцирь черепаха. Дин вдавлен между сидениями, он лежит на потолке. Острая стеклянная крошка, кажется, забилась всюду – она на одежде, на коже, даже на зубах. А ведь он не слышал звука разбиваемых окон! Зато теперь вместе со зрением к нему возвращается и слух. Ненадолго. Ему трудно повернуть голову – что еще он умудрился повредить в этом теле? – но он видит ноги, множество грязных, голых ног… его окружили плотным кольцом… Он популярен, да... Он смотрит, смотрит, смотрит... До него доходит – через проем разбитого окна кто-то смотрит на него: человек, монстр, хищник, сама пустота? Проходит невообразимо долгая секунда. На одном взмахе ресниц. На полвдоха. На... Кто из них закричит громче? Герои легенд – это очень правильные парни, они поют, пьют, валят врагов сотнями, трупокилометрами, произносят патетические речи, сыплют шутками, издают победный клич, признаются в любви прекрасным дамам,.. герои не орут от ужаса, боли и отвращения. Так не бывает в легендах. Такой герой никому не нужен. Дин очень нужен тому, кто наклонился и заглянул в салон. Его движения, гортанный рык, его зрачки-дыры, этот прищур... И руки, покрытые коркой грязи и запекшейся крови… они тянутся к Дину, хватают, впиваются ногтями в его кожу, тянут за одежду. Когда тебя душит призрак или кромсает когтями штрига, ты испытываешь боль. Да, это больно. В пылу драки ощущения практически всегда притупляются, и первые несколько минут, можно просто не заметить, что ты ранен. Это опасно. Дин знает. В организме взрослого мужчины циркулирует до 6 литров крови. Кровопотеря, начиная с пол-литра, сказывается на организме. Дин выучил это после случая в Канзасе, когда отец едва не угробил их с Сэмом. Сесть за руль со здорово подрезанным плечом Джона заставил элементарный шок: адреналин, не остывший в венах, и мутная пелена, накрывшая все ощущения разом, кроме непреодолимого стремления быстрее покинуть место поистине ожесточенного столкновения с потусторонней реальностью. Машина нырнула в кювет через пятнадцать минут, и хорошо еще, что Дин успел подсунуть руку между отцовским лбом и рулевой панелью. Подобной услуги сейчас Дину ждать не от кого. Сейчас существуют лишь руки, тянущиеся к нему, хватающие его, рвущие его плоть. Он все еще надеется выжить? Иначе, откуда эти мысли, внезапно вспыхивающие дальними маяками в тумане памяти – мысли о том, как оказать себе первую помощь при рваных ранах? Откуда? Зачем, если ты падаешь в пропасть, широко раскинув руки и распахнув глаза? Человек не создан для смерти. Герой не может умереть в начале саги. Это все знают. Кроме самого героя. Кроме автора, который сделает все, чтобы герой погиб, пал смертью храбрых. Борьба за рейтинг, за персональный кусок читательского сердца, за читательскую кровь, стало быть, за гонорар – это популярный вид спорта среди авторов. И им плевать на законы мироздания. Значит, снова боль и кровавые брызги. Значит, Дин Винчестер, сцепив зубы, гордо вскинув подбородок, должен красиво принять свой конец... Нет, он не герой. Он человек, загнанный в смертельную ловушку. Значит, снова слезы, брызнувшие из глаз, вместе с болью, которая криком вырывается наружу, липкая от пота и крови кожа, мокрые от неконтролируемых испражнений штаны… чистая, совершенная агония.