Мы - не легенда

Он еще раз проверяет результаты анализа. Упершись лбом в холодное стекло защитной перегородки, он позволяет себе перевести дух. Кажется, он начинает верить… в чудеса, в Бога?.. Его мир, мир его семьи, всегда был где-то за гранью мира обычных людей. Сверхъестественное для него не было откровением. Оно просто было. Всегда. Лет с четырех. Он помнит. Он знает. А еще он обучен его убивать. Потому оно более чем реально. Оно осязаемо. Но… верил ли он когда-нибудь? Вряд ли на это было время. Он не думал. Хотя, наверное... нет. Начать верить – не знать, а именно верить, – для тебя так же ненормально, как и для добрых пяти миллиардов. Для тебя все же значимо, что о тебе думают. И раз наука говорит – материализм, прагматизм, успешность, ты повторишь, как и все добрые пять миллиардов, слово в слово повторишь. Ты себя убедишь. Даже продолжая отстрел потусторонней нечисти ночами из отцовского кольта. Потому что быть таким, как все – выгодно. Самое смешное то, что это работает даже в случае, когда модно быть не как все… Да, да, выгода – вот истинная религия их мира! А он сейчас… едва не послал ее ко всем чертям. И испугался. На миг. Но и этого достаточно. Похоже, твоя оторванность от «обыденного среднестатистического» не была такой уж особенной. Не надо себе льстить. Ты такой же, как и все, ублюдок! Такой же. А посему, полезай обратно. В навоз. И пусть твоя навозная куча несколько особняком, пусть она романтизируется в городских легендах, а ты сам до невообразимости крут… о! сколько раз ты видел это в глазах тобой спасенных!.. НО… Ты же, дери тебя до смерти!.. ты же теперь один!!! ОДИН... И никого, кто бы осудил тебя за потерю стадности. Посягни ты хоть на самого Фрейда-Юнга, который Эйнштейн, и его многотомную свиту – ты не будешь сожжен на костре научной инквизиции. Потому что просто некому развести костер. А вирус, микроб… он здесь. Рядом. Он дышит чем-то нереально запредельным в теле, прикованном к хирургическому столу всего в двух метрах от тебя. И в пробирках в твоей морозильной камере. И еще в сотнях, тысячах «чумных», бродящих по улицам уничтоженного мира в едином порыве вожделения. Крови... Он, твой микроб, хочет, жаждет, требует крови…. И ты будешь продолжать верить в то, что это всего на всего микроб. Он не дохнет. А ты сам жив. ОДИН. Сэм… Саманта вернулась, проведя в эпицентре заражения больше суток. Он снова и снова глядит на результаты анализа на мониторе Невилла. Чисто. Она не инфицирована. Кнопка утопает в гнезде под его ладонью. Автоматика заслонки работает почти беззвучно. – Дурная псина… Иди сюда. Он зарывается пальцами в густую шерсть овчарки, треплет, чешет за ухом. На пальцах пластырь, но даже так он ощущает грязь, налипшую на собачью шерсть. И еще вонь. Вонь того дома. Стены, покрытые слизью, падаль…. Темнеет перед глазами. Чувство вины ноет где-то под сердцем. Саманта поскуливает от собачьего восторга. Единственное… живое существо. Не восставшее, а не познавшее еще смерти. В новом мире они, возможно, последние такие. Они теперь – отклонение от нормы. Нормы, предписанной временем, которое, взбесившись, двинулось в обратную сторону. В этом – новом мире – мертвое ходит, дышит,.. а еще… еще оно… жрет. Все, до чего дотягивается. Мертвое царит в опустевшем, замершем, онемевшем от ужаса городе. И нет больше ничего. Только безраздельная власть смерти. Он обнимает собаку, будто давно оплаканного ребенка, будто сон, миг последней радости. Он не может поверить. Так не бывает. В темные дни рассказывают другие сказки. И там, на затушеванных сплошной радугой страницах, герои другие. Они не спасают своих собак из логова плотоядных, не целятся себе в висок, решая закрыть глаза, и уж точно, их не мучают кошмарные видения наяву. – Сэм…Сэм… – Шепчет он, уже даже не опасаясь, что сходит сума. Скорее всего, это уже произошло – опасаться нечего. И в чудеса он не верит – для сумасшедших… оно ведь как-то иначе у них с чудесами. Это в той – позапрошлой – жизни что-то такое было. Не теперь. С того дня, как последняя искра сознания потухла в глазах его брата, он не верит и в чудеса тоже… Он их больше не хочет. Он выл, рычал, кричал, скулил, как подстреленный пес. Он проклял все, и, наверняка, всех, продолжая держать подушку, пока бьющееся под ним тело не обмякло. Он знал, десяти минут более чем достаточно, чтобы задушить человека, если подушка плотно закрывает лицо. И он держал так крепко, как только мог, но, казалось, он сам умер трижды за эту бесконечность. Тело билось, извивалось, скребя сдираемыми до мяса ногтями по паркету. Уже отчетливо слышался хруст ломаемых шейных позвонков. Этот звук… Если бы у него было чуть больше времени. Он бы разобрался, нашел источник, антидот…. Но неделей раньше подорвал себя гранатой Роберт Невилл. Последний шанс… разорвался вместе с его плотью. В клочья. По всем законам физики. Тупой придурок! Все, что у него осталось – время. Столько, сколько пожелаешь. Как приговор. Чудеса ему больше не нужны. Он выпустил в чудо целую обойму на следующий день, а после, когда оно продолжало брызгать на него слюной, вжав с невероятной силой в пол, и клацая челюстями, метя вонзить зубы под ухо, туда, где набухла от кровяного тока артерия... Надо было сдаться тогда. Просто позволить случиться неизбежному. Принять финал. О! Сколько раз он клял себя за малодушие. Хотя, вряд ли кто назовет трусом человека, способного задушить своего брата второй раз.… Двадцать второй раз. Стоп! Не думай об этом. Просто не вспоминай. Восстановить дыхание… освободить мысли от образов… никакого сумасшествия – ты эту роскошь еще не заслужил, у тебя есть неоконченное дело. А Сэм тычется холодным носом, слизывает слезы с впалых, заросших щетиной щек и виляет хвостом. У собак память, должно быть, короче. И радость проще. Пусть виляет хвостом за них обоих, пусть радуется еще одному дню, в котором миска похлебки и любимый мяч, заботливые руки человека… последнего… Почему для него это так сложно?! Раньше… до Нью-Йорка… там было много всего плохого, и страшно было, и боли хоть через край. Почему же сейчас все стало настолько невыносимым? Что, в сущности, поменялось? Декорации, стаффаж? Ах, да… теперь никто не умирает. Они обедают на кухне. Он тщательно сервирует стол. Это важно. Это отвлекает от всего прочего. Это позволяет сосредоточиться на главном. Не забыть – ты еще жив, ты еще человек. – Нет, нет, милая, никакого мяса сегодня. Ешь свои овощи. Жуй, давай. – Он усмехается, глядя как Саманта недовольно воротит носом от миски. – Ты же девочка, а девочки любят диеты… Он говорит что-то еще – просто, чтобы скрасить тишину в пустой кухне собственным голосом, ставит перед собой на стол тарелку с кашей и еще с полминуты ковыряет вилкой салат. У него тяжело на сердце, и слова тут вряд ли помогут. Память – цепкая сволочь – она не отпускает. Сэм… он любил салат... Черт! Теперь он любит другое… Обреченный взгляд на электронные часы. Как завороженный он следит за сменой цифр… Скоро. Уже. Сейчас. Будильник срабатывает, и он ловит себя на мысли, что каждый раз это неожиданно, будто клинок под ребра в темном переулке. И так же подло. У него пропадает аппетит. Знает, что нужно поесть, что ему нужно поддерживать свое тело в форме, что голод приведет к ухудшению зрения и реакции, только еда становится безвкусной поролоновой жвачкой. Проглотить порцию за раз и быстро убрать со стола – как робот, на автостопе. Мысли уже не здесь. По спине проходит нервный озноб. Пальцы путаются. Ноги.… Поднимайся. И тащи свой зад вниз, во второй блок лаборатории Невилла. И делай свою… работу! Он не замечает Сэм, льнущую к ногам. Не до тебя, дружище. Прости. Лестница ведет в подвал. Двойная дверь, бактериологический контроль. Невилл научил его необходимому. Ускоренный курс. Выгодная сделка – услуги телохранителя в обмен на лечение... Ему не впервой прикрывать чью-то спину. Пока не угасла надежда, пока микроб... Есть ли надежда сейчас? – Нет, нет, тебе сюда нельзя, ты же знаешь… эээ, жди здесь. Автоматика срабатывает: дверь бесшумно закрывается за ним, включается дополнительное освещение, один за другим выходят из спящего режима мониторы трех компьютеров, надсадно дышит система охлаждения резервных дисков. Ежедневные процедуры занимают не больше четверти часа. – 5 сентября... – Голос кажется чужим. Может, голосом Невилла? – Испытания на животных. Запись на видео. Все-таки он надеется. Иначе откуда это волнение? Из раза в раз. Он ждет положительного результата тестов. Он ему необходим. Его рука замирает на миг перед тем, как сдернуть полотно с боксов для крыс... Лабораторные крысы – теперь, с полностью выпавшей шерстью они точь в точь породы скинни – ощериваются на источник света, на человека, стоящего по ту сторону стеклянной перегородки. Крысы нападают все разом, будто по команде. Будто кто-то включил кнопку на пульте управления, посылая единый импульс. Как одна, все скинни врезаются в стеклянную преграду. Удар. Клацают челюсти, брызжет слюна... Как обычно. Он уже не отшатывается в ужасе от боксов. Он привык. – Сыворотка GA-391 серия 1, 2, 3… оказалась… не эффективной... Постойте, минуту... Он подходит ближе. Одна из крыс не подает признаков агрессии. Мертва? Сердце громыхнуло, едва не оглушив. Пришлось ухватиться за выступ боксов, чтобы удержать равновесие. Так, успокоиться... Дыши. Хорошо. Нужно... Он стучит пальцем по стеклу, привлекая внимание зверька. Так… шевелится. Самочка умывается. Похоже, что она в полном порядке. – Сыворотка GA-391 серия 6… – У него от волнения во рту пересохло. – Испытания на человеке... Он не уверен. Его отвлекает движение за перегородкой из бронированного стекла, отделяющей стерильный блок от остальной части лаборатории. Едва заметно мелькает тень, прозрачная и тонкая. Можно запросто сделать вид, будто не заметил ее. Заняться проверкой электронной почты... которая больше не приходит, да и какая разница?!.. пересчитать крыс, отсортировать фотографии экспериментальных образцов Невилла… в сотый раз?.. отвернуться, в конце концов, просто не видеть. Не чувствовать накатывающей и лишающей воздуха волны боли. Пустить себе пулю в висок. Нет, это было вчера. Вчера. А сегодня у него в одном из боксов крыса, не проявляющая признаков агрессии, у него серия 6... Это ведь уже что-то! Это много, чертовски много, когда нет ничего, и руки опустились. За это стоит ухватиться. Ради этого стоит попробовать еще пожить. Между ним и вторым боксом десять шагов. Два компьютерных стола, передвижной поддон и каталка, с привязанным к ней чумным. Надо пройти мимо, десять шагов… всего десять... Ему придется их сделать. Отмерять, отрезать их из своей жизни вместе со страхом. И выбросить прочь. Так его обучили. Страх? Никто на него, парень, не посягнет, никто не отнимет его у тебя. Кроме тебя самого. Он все еще чувствует, как предательски трясутся у него поджилки. Мелочи! Надо дойти до перегородки? – легко! Надо открыть засов? Раз плюнуть! Надо сказать: «привет»?.. – Привет… – Он проглатывает слова. Здесь его мужество каждый раз разбивается в мелкую крошку. Не собрать, не склеить. Это странное чувство – будто ты не ты, будто смотришь на себя со стороны… и это неприглядная картина. Никто не хочет увидеть себя таким – дрожащим, жалким, беспомощным. И, наверное, это единственное, что заставляет его закрыть глаза на все, кроме того, ради чего он здесь. И еще – более острое чувство – если струсишь, значит все зря, и нет больше людей, нет семьи, нет… любви... – Старик... Ну же, просыпайся... Он говорит шепотом. Не может здесь в голос. Иначе закричит. А этого никак нельзя. Он закатывает рукав медицинского халата. Запястья он перестал бинтовать, когда понял, что так раны затягиваются хуже. К тому же перевязка занимает слишком много времени. В углу свалены два матраца. Байковые одеяла перекручены, сбиты в ком. Он наклоняется, чтобы собрать их для стирки, и… внезапно ловит... Это пробуждение зла... И он снова к нему не готов. Невольно отдернутая рука, вспышка ужаса в мозгу, один удар сердца, кажется, последний... – Эээй… это я… Утешить, успокоить, как всегда... Но он уже подался всем корпусом назад. Горький ком желчи, подступивший к горлу, напоминает – нет, не ври себе, все иначе... Два горящих нечеловеческим жаром глаза вперяются в него… с жаждой, как два клыка, и не отпускают... Дай, дай, дай же мне... Зачем продолжать ЭТО?! Мысль снова и снова ядом прожигает его сердце. Сомнения... Ничто не сводит с ума вернее этого. Что, если… может... Нет! Он пинает себя вперед, склоняется над сидящим на матрацах парнем... Касается его спутанных, грязных волос. Даже на расстоянии – почтительном расстоянии – явственно ощущается жар, исходящий от тела. И запах... И этот звук, рвущийся сквозь стиснутые зубы… зубы… зууубыыыы… аааааа…... ах ты ж, черт!!! Они клацают в дюйме от его руки, и инстинкты снова отбрасывают его назад. Он ударяется задом об пол, копчик вспыхивает болью, которую он почти не замечает, потому, что челюсть смыкается, прикусив воздух и собственный звериный рык, прямо у его носа. Парень выгибается, его мышцы вытягиваются тугими стальными тросами, кажется, подайся он вперед еще чуть-чуть, и они порвутся. Два взгляда – остекленевший от ужаса и горящий яростным вожделением – перетекают сейчас один в другой, смешиваются, срастаются намертво... Глаза хищника... Голодного хищника. Ошейник впивается в шею, кожаные ремни, затянутые на запястьях, вот-вот сорвутся с металлических колец. Еще рывок… из открывшегося, перекошенного рта тянется натужное рычание и... – Даааай... И мутно-красные глаза. Какое-то время он не в силах дышать, думать, реагировать. Он отстранен, вырезан из этого куска реальности ужасом, придавлен тяжестью факта. Ему не встать. Но слабый укол памяти, как электрошок, возвращающий к жизни – очнись! – Сейчас… да... Он научится не бояться его. Он очень постарается. Бесконечность обрывается, когда он запирает за собой перегородку. Оставляет позади то, к чему должен будет вернуться через двадцать четыре часа. Уносит с собой боль в прокушенном запястье и боль в прокушенной душе. Он плохо спит этой ночью. Крики, визг, похожий на скрежет металла, наполняют улицы. Эти звуки почти заглушаются бронированными ставнями и голосом диктора нескончаемо одинаковых новостей. Почти... Они голодны. Им уже просто нечего есть, потому, что их кровожадная необузданность уничтожила, возможно, все нижестоящее в пищевой цепи. Кроме несчастного одиночки с Вашингтон-сквер. Блеклый свет мобильного телефона гаснет вместе с надеждой. Никто ему не ответит. Он знает. Сигналы мобильных глушатся со дня обрушения моста. Попытки связаться с кем бы то ни было за пределами Большого яблока бессмысленны. Но он продолжает по нескольку раз за сутки отправлять вызов на два номера. Выбраться... Просить помощи... Забудь! Поздно. Лишь предупредить, чтобы держались подальше, что бы ни случилось. Как можно дальше. Здесь нет для них работы. Он надежно запер ее в лаборатории Роберта Невилла. Скрыл, спрятал... Не отдаст. Он погибнет вместе с этим своим секретом. Если понадобится. Два номера неизменно молчат. Ответь хоть один из них... Наверное, он подсознательно желает, чтобы немой эфир продолжался. Пока он не найдет решение своей задачи. И все равно на автостопе отправляет два вызова. Таймер его наручных часов – армейских часов Роберта Невилла – проставлен с учетом лунного календаря. Календаря из библиотеки Роберта Невилла. Быть Робертом Невиллом... Он проваливается в сон с мыслями о чужой жизни, взятой взаймы. Он просыпается с мыслями о чужой жизни, обреченной на невозможность смерти. С этими мыслями он всматривается в горизонт, изрезанный полосами небоскребов, и щелкает переключатель радиостанции: «Меня зовут… Дин Винчестер. Я – единственный выживший в Нью-Йорке. Я выхожу в эфир на средних волнах. Я приезжаю в южный морской порт каждый день. В полдень. Когда солнце встает в зените. Если еще есть кто-то живой, если кто-то выжил, я могу дать вам еду, предоставить убежище, обеспечить безопасность. Если меня кто-нибудь слышит,.. кто-нибудь… отзовитесь. Вы не одиноки…».