Годовщина

Её кузины были слишком деликатны, чтобы открыто спросить насчёт её спальных предпочтений в браке, поэтому каждая из двух свободных комнат была приготовлена к тому, чтобы в ней поселилась пара. - Мы подумали, что ты хотела бы занять свою старую комнату, Джейн, хотя теперь она, должно быть, покажется тебе маленькой, - с улыбкой сказала Диана, когда они достигли лестничной площадки второго этажа. - Соседнюю комнату мы тоже отвели для вас с Эдвардом. Джейн уверила своих кузин, что помещения отлично им подходят, и после того она поцеловала их обеих и вновь поблагодарила за радушный приём, они пожелали друг другу доброй ночи. Когда Мэри и Диана удалились к себе, они с Эдвардом нерешительно замялись около двери, ведущей в приготовленную им дополнительную комнату. - Возможно, мне действительно следует ночевать здесь, пока мы в Мурхаусе - начал он, пожалев о своих словах в тот же момент, как они сорвались у него с языка. - Да, возможно, так будет лучше, - согласилась она с такой же неохотой. Она повернула ручку; дверь отворилась, и тусклый огонёк ее одинокой свечи осветил комнату, которая зияла, словно тёмная первобытная пещера; кожу начало покалывать от холода. Впервые за этот день, начиная с их приезда, она разделила неловкость, которую ощущал её муж, зависшую в воздухе, как электрический разряд. Это была комната Сент-Джона. Когда она жила в Мурхаусе как член семьи – после того, как её личность и происхождение были раскрыты – она очень редко заходила в эту комнату. Сам Сент-Джон занимал её только тогда, когда его визиты затягивались настолько допоздна, что у него не оставалось времени идти ночевать в свой пасторат в Мортоне, поэтому в комнате было немного его личных вещей. В большинстве своём это были книги, когда-то принадлежавшие его отцу; Джейн едва могла различить их в темноте. Покоящиеся на своей полке на дальней стене, выстроенные ровными рядами – как всегда аккуратно, несмотря на то, что они были обречены никогда не быть открытыми вновь: он не мог забрать их с собой в Индию. Кроме книг, в комнате почти не было вещей Сент-Джона, насколько она могла судить свозь мрак, но что-то от него, от его мятущегося, непреклонного, холодного нрава, осталось, заставляя недавно прибранное и приведённое в идеальный порядок пространство казаться неприветливым и вымершим. Она могла ощутить его неодобрение, чувствовала его пристальный, пронизывающий взгляд так ясно, как будто он был в комнате с ними. Она задрожала. Эдвард застыл как вкопанный на пороге, как будто тоже мог ощутить враждебную ауру, источаемую за ним. И она собиралась позволить ему жить здесь, в этой тёмной комнате вместе с этим ужасным ледяным присутствием, нависающим над ним, только из весьма смутных представлении о приличиях? От это мысли её снова бросило в дрожь; она прислонилась к мужу. - Это абсурд, - сказала она наконец. Конечно, её кузины не могли ожидать, что она оставит его одного. И если её осудят, пусть будет так – разве её должно это заботить? – Я не позволю тебе жить здесь. Не беспокойся, пойдем в мою комнату. Она меньше этой, но это нестрашно. Эти слова явно принесли ему облегчение. - Я просто хочу быть там, где ты. Она протянула руку и захлопнула за ними дверь. После того, как они благополучно вошли в комнату Джейн, они остановились и застенчиво улыбнулись друг другу. - Мы действительно отличная пара - оба крадёмся, словно простые воришки. По вкрадчивому, тёплому тону её голоса он понял, что она улыбается. - Можно подумать, что это преступление, наказуемое смертной казнью – мужу и жене делить одну спальню. - Можно подумать, мы боимся остаться одни. Они замолчали. Невысказанная фраза повисла в воздухе: так и есть. Он присел на краешек узкой кровати – очень осторожно, словно проверяя, не сломается ли она под его тяжестью, не желая смять гладкое покрывало и накрахмаленные простыни. Это была комната Джейн, более добрая и уютная, чем другая, но она принадлежала ей в то время, когда простая мысль о нём огорчала и подавляла её, когда она боялась быть обнаруженной в своём убежище. Он не мог не думать об этом, пока она растапливала очаг и зажигала свечи в комнате той, что принесла с собой. Распаковывая багаж, она отметила, насколько её кузины были внимательны, подготавливаясь к их визиту. Кровать была застелена новым бельём, умывальник и таз были вычищены до блеска и снабжены двумя полотенцами, в шкафу освободилось достаточно пространства, чтобы разложить там их с Эдвардом вещи. Кроме того, они убрали со всех поверхностей различные безделушки, придвинули стул и письменный стол к стене таким образом, чтобы Эдвард ничего не задел и не споткнулся обо что-нибудь. И бессловесность, с которой эта предусмотрительная уборка была сделана, без ожидания похвалы, безо всяких просьб – слепоту своего мужа она никогда с ними не обсуждала - наполнила её горячей любовью и благодарностью. Она не могла выразить словами, насколько счастлива она была в своей семье, со своими дорогими кузинами, которые никогда не ругали её, не осуждали, не винили - только любили. Мэри и Диана стоили всех её ожиданий и сполна искупили все восемнадцать лет её сиротства и одиночества. Она быстро переоделась, повесив платье в шкаф и поставив в углу свою обувь. Затем она дала Эдварду его ночную рубашку, подвела к стулу около камина, и описала ему обстановку в комнате, пока он стаскивал с плеч сюртук и снимал ботинки. Он мог раздеться самостоятельно, но делал это медленно. Она подошла к кровати и легла одна, пока он всё ещё развязывал галстук и расстегивал одну за другой пуговицы на своей рубашке, неловко орудовал единственной рукой, стаскивая сначала один рукав, затем второй. Глядя на него, стоящего там, у огня, на его обнажённое тело, пылающее золотом в свете камина, пропитанное тенями от мерцания огня, она мыслями вернулась в их брачную ночь год назад. Она вспомнила её так ясно, будто это было вчера: как застенчиво они обменялись парой фраз, сидя на краю кровати. И как она коснулась его руки, показывая ему, что готова. - Ты боишься меня? – спросил он, чувствуя, как дрожат её пальцы, принимая предвкушение за страх. - Нет, - тихо ответила она, полностью окидывая его взглядом: крепкая, широкая грудь, мощные плечи, стройный, мускулистый живот. Она видела также и шрамы, явственно проступавшие в свете камина, всё ещё розовые и блестящие в тех местах, где кожа не до конца зажила. Они совсем не тревожили её, не повергали в ужас. Он получил их, спасая других людей, и теперь, когда она знала страдания, которые за ними скрываются, их вид только заставлял её любить его сильнее. Они были материальным доказательством его доброты, свидетельством его нежного сердца, которое она так хорошо знала. - Нет, я не боюсь тебя. И всё же он боялся, боялся дотронуться до неё, уверенный, что его искалеченная рука, ничем теперь не скрытая, коснувшись её голой кожи, лишь оттолкнёт и внушит ей отвращение. Он предложил ей сесть по другую сторону от него, как можно дальше от уродливой конечности. - Она ужасна и отвратительна, - с горечью пробормотал он. – Я не буду винить тебя, если… - но она заставила его замолчать, взяв обе его руки и обвив их вокруг себя, заставляя обнять её. Его тело было повреждено, но его любовь была несломлена и нерушима. Его любовь согревала, переполняла, охватывала её. Она чувствовала её в теплоте его голоса, в волнах жара, исходивших от его правой ладони, тесно прижавшейся к её пояснице, и от левой руки тоже, и от предплечья, прижимавшегося к ней столь же бережно. Это объятие не оставило места для страха. Не было никакого страха между ними и сейчас. Он немного дрожал, когда вешал сброшенную одежду на спинку стоящего у камина стула и натягивал на голову ночную рубашку. Хотя на дворе был июнь, ночи на торфянике всё ещё могли быть беспощадно холодными, и дом, несмотря на всё его очарование, был полон сквозняков, и его каменные стены лучше пропускали холод, чем тепло. Когда он начал возиться с завязками на воротнике, Джейн мягко вмешалась: - Любимый, ты дрожишь от холода. Подойди к кровати и позволь мне помочь. Он с удовольствием повиновался, ощупью двигаясь по направлению к ней. Он терпеливо ждал, пока она справится с завязками на планке, и, наконец, забрался в кровать около неё. Она придвинулась к нему поближе, обвила его руки вокруг себя, и вскоре он перестал дрожать, согретый теплом её маленького тела. Кровать была такой узкой, что от края их отделяло лишь несколько дюймов пространства с обеих сторон, но это не имело значения: они привыкли спать всю ночь в кольце рук друг друга, а проснувшись, обнаруживать, что так и не разорвали объятий. И всё же для неё это было чем-то из ряда вон выходящим: лежать с ним здесь, в том самом месте, где она когда-то потеряла всякую надежду на то, чтобы вновь почувствовать его прикосновение. И хотя она знала, что это не сотрёт из памяти того болезненного времени, она всё же надеялась, что он, лежащий около неё, густые локоны его волос на подушке, щекочущие ей щёку, его запах – запах шерсти и древесины, и слабый аромат лаванды, исходивший от его ночной рубашки - уменьшат эту горечь, сделают слишком слабой, чтобы волноваться из-за неё. - Тебе не холодно? - Нет. А тебе? - Теперь нет. Тебе удобно? - Да. - Я тебя не стесняю? - Как ты можешь меня стеснять? - Я люблю тебя. - А я тебя. Они задремали. Утром она проснулась от глухого стука, за которым тут же последовал резкий возглас, заставивший её подскочить на постели. - Проклятье! Её муж споткнулся о собственные ботинки, попытался нащупать что-нибудь, чтобы ухватиться и задел стойку с каминными щипцами, которые с грохотом упали за мгновение до него. Теперь он лежал, растянувшись на полу у камина и виртуозно ругался. - Эдвард, что же, спрашивается, ты делаешь? – вскрикнула Джейн, поспешив помочь ему выбраться из груды ботинок и каминных принадлежностей. – Ты весь в пепле! С тобой всё в порядке? - Чёрт бы побрал эти ботинки, - раздражённо пробормотал он, когда она смахнула пепел с его ночной рубашки и убрала стойку с щипцами подальше. Проявившаяся привычка сквернословить и отсутствие любого намёка на боль в его словах заверили её, что не пострадало ничто, кроме его гордости. И хотя она рассудительно умолчала о том, что он сам оставил свою обувь прямо на пути к двери, она не могла удержаться, чтобы не поддразнить его, хмурого и покрасневшего до корней волос. Она уже приготовилась отчитать его за готовность выдать их близкие отношения всему дому, но стук в дверь не дал словам сорваться с языка. - Мисс Джейн, всё в порядке? – беспокойство в голосе Ханны слышалось даже через толстую дубовую дверь. - Да, Ханна, всё хорошо. Небольшая неуклюжесть, нет причин тревожиться. - Очень хорошо, мэм. Мне принести чай? - Не нужно, Ханна, спасибо. Я думаю, мы спустимся к завтраку. - Как пожелаете, мэм. Когда Джейн обернулась, плохое настроение Эдварда испарилось, и он добродушно посмеивался. - Моя бедная Джейн, - сказал он, привлекая её к себе, - я, должно быть, ужасно напугал тебя этим грохотом. Ты примешь поцелуй в качестве извинения? - Разумеется, но для начала объясни мне, зачем тебе понадобилось идти к двери? - Я шёл совсем не туда, - с большим достоинством ответил он. – Я пытался взять кое-что из кармана своего жилета. - Хочешь, я достану это для тебя? - Было бы замечательно. Она покорно подошла к стулу, где лежала его одежда, порылась в карманах и вытащила маленькую коробочку, сделанную из серебра, с выгравированным узором из завитков – слишком изящный портсигар для джентльмена. Она улыбнулась. - Можно мне открыть его? - Конечно. Внутри был женский гребень для волос из слоновой кости, инкрустированный жемчугом. Мастерство, с которым он был сделан, поражало: это было нечто большее, чем просто украшение – настоящее произведение искусства! Она положила футляр на стул и взяла гребень в руку, поражаясь его лёгкости. - Ты должна была получить его вчера, но, боюсь, хлопоты с обустройством на новом месте заставили меня забыть об этом, так что прошу простить мне эту задержку. - Любимый, он просто прекрасен! - Я знаю, тебя не особенно интересуют драгоценности, безделушки и тому подобное, - продолжил он, - но я ведь должен был подарить что-то своей жене на годовщину, не так ли? Она подошла к нему и поцеловала в знак благодарности. - Он вправду тебе понравился? - Ну конечно! Этот гребень – самое прекрасное, чем я когда-либо владела. Но, - она нахмурилась, - любовь моя, ты просто неисправим. Мы же договорились – никаких подарков! - Ах, но этот гребень и так уже принадлежал тебе по праву. Когда-то его носила моя мать, и до недавнего времени он хранился в моей банковской ячейке в Лондоне, вместе с другими семейными реликвиями. Мне говорили, что отец подарил его матери во время медового месяца. - Получается, что у меня обязательно должна быть семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение, от одной леди Рочестер к другой? - Да! – он рассмеялся. – Нравится тебе или нет, она должна у тебя быть. Но я рад, что гребень пришёлся тебе по душе. Мне бы не хотелось, чтобы ты приняла мой подарок по принуждению. - Я буду беречь его как зеницу ока. - Когда ты наденешь его для меня? Я сам хочу украсить им твои волосы, - он протянул руку и заправил ей за ухо завиток – это было его любимым проявлением нежности. - Я буду счастлива надеть его на обед сегодня вечером. - Ты затмишь всех остальных в комнате, - с уверенностью заявил он. - Не говори ерунды, - она легонько стукнула его по плечу в знак упрёка, - Диана и Мэри намного красивее, чем я. - Не для меня, - упорствовал он. – В моём мире нет ничего прекраснее тебя. Джейн не стала спорить. Она очень хорошо знала – и он часто напоминал ей об этом – какой эффект она производила на пустоту, окружавшую его. Вся красота на Земле ничто не значила для него, но её голос, позволяющий ему приобщиться к этой красоте, делал её прекрасной тоже. - Как жаль, что я не могу увидеть тебя сегодня, - шептал он, целуя её в шею, чувствуя, как бьётся под его губами тонкой ниточкой пульс. - Не думаю, что хоть сколько-нибудь изменилась с тех пор, как ты видел меня, любимый. Его ладонь последила контур её лица; большим пальцем он нежно провёл по лбу, погладил брови и виски, дотронулся до шеи в том месте, где только что запечатлел поцелуй, затем коснулся губ. - Нет, ты действительно выглядишь по-другому, - сказал он. – Ты улыбаешься. - О, Эдвард! Мысль о том, что она навсегда осталась в его памяти той страдающей, отчаянно печальной, но решительной Джейн, какой он видел её в последний раз в тот ужасный вечер их расставания в гостиной Торнфилда, причиняла почти невыносимую боль. Сердце сжималось от тоски при осознании того, что в последний раз, когда он мог ясно видеть её, она отрывала себя от него. Она не могла сказать ни слова из-за душивших её рыданий, поэтому обняла его крепче и целовала снова, и снова, и снова. - Господь с тобой, милая, не плачь. Я не хотел расстраивать тебя. Сегодня – наша годовщина, и ты должна быть самой счастливой. Всякий, кто узнал бы, что ты плакала из-за меня, посчитал бы меня самым негодным и недостойным мужем. Пожалуйста, не плачь больше, Джейн. Пожалуйста – ради меня. - Мне так жаль, - сказала она, когда голос вновь мог повиноваться ей. – Я плачу вовсе не потому, что несчастна, а потому, что так люблю тебя и так хочу, чтобы ты снова… - Тише, - шептал он, - тише, Джанет. Я сказал глупость. Обнимать тебя, вот так… этого мне достаточно. Но, хотя он обнимал её так крепко, будто она могла ускользнуть из его рук в любое мгновение, она чувствовала, что этого было недостаточно, и что в этот день она должна дать ему что-то. Что-то, что хоть на мгновение рассеяло бы тьму, ставшую его постоянной спутницей, и заполнило бы ту пустоту, которую даже она не могла заполнить. Несколько минут они стояли неподвижно, обнимая друг друга, прижимаясь друг другу, лицом к лицу. Солнечные лучи, пробивающиеся из-за тяжёлых штор, расчертили сияющие полосы на полу и озарили светом их босые ноги. - Подожди меня здесь. Он выпустил её. Она подошла к окну и быстрым, уверенным движением распахнула шторы. Свет – обжигающий, пронизывающий свет, какой бывает только в краю вересковых полей, намного чище и свежее, чем в Ферндине – залил комнату. Щурясь от внезапной яркости, она вновь повернулась к нему и, смаргивая с ресниц выступившие слёзы, спросила: - Теперь ты видишь меня? И он повернул затянутые дымкой глаза к окну, туда, где она стояла; свет резко очерчивал стройную фигуру и окружал её сиянием. И он сказал: - Да… да! Я вижу тебя.