Годовщина

На лестнице к ним пристал Карло, приветствуя гостей счастливым визгом, и нетерпеливо обнюхал их, узнав запах Джейн и её мягкий, спокойный голос. - Доброе утро, Карло! Ты пришёл, чтобы проводить нас вниз, не так ли? Свободной рукой она погладила его шелковистые уши, в то время, пока он обнюхивал ботинки Эдварда, край его сюртука, потыкал носом сперва в пустую манжету, затем единственную здоровую руку, не выразив при этом никакого замешательства и неудовольствия. Он быстро понял, что гость неопасен и разрешил ему погладить себя. Он даже завилял хвостом, когда мужчина сказал спокойным, низким голосом: - Здравствуй, старина. Шелковистая шерсть выскользнула из пальцев Эдварда: Карло развернулся и стал спускаться по лестнице впереди них. За завтраком, сидя около Джейн и напротив её кузин, Эдвард говорил мало, а ел медленно и чрезвычайно аккуратно, не позволяя еде соскользнуть с вилки прежде, чем она попадёт в рот и вытирая губы салфеткой чуть чаще, чем это было необходимо. Он был полон решимости не очутиться в неловком положении за столом, пачкая свою одежду или питаясь, как людоед. Он не мог разрезать мясо самостоятельно, но скорее предпочёл бы остаться голодным, чем давать им повод для жалости. Он хотел показать Диане и Мэри, что, несмотря на свои увечья, он может есть, как джентльмен. Если бы только было возможно показать им – такими вот простыми действиями, как использование столовых приборов – насколько он любил Джейн, как он желал дарить ей те заботу и внимание, что она заслуживала. Вместо этого он мог лишь благодарить Джейн за её внимание к нему: прикосновением к её руке, улыбкой, ласковым шёпотом. Он не мог быть тем мужем, каким мог бы быть Сент-Джон, но, если верить рассказам Джейн о характере её кузена, Эдвард, по крайней мере, мог дать ей нежность. По крайней мере, он мог дать ей любовь. За завтраком они обсудили свои планы на день. Джейн не терпелось показать Эдварду все уголки, дорогие её сердцу, и поскольку Диана и Мэри как раз собирались в Мортон, чтобы отправить письмо, было решено, что они пойдут туда все вчетвером. Когда с завтраком было покончено, они ненадолго вернулись к себе, чтобы переодеться. В комнате Джейн снова начала взволнованно говорить об их предстоящей прогулке и о тех местах, которые она намеревалась показать ему, поначалу не замечая молчания мужа, который нервно теребил галстук, упёрши глаза в пол. Но такое молчание было для него необычным, и она насторожилась, ещё не закончив собирать свою небольшую сумочку. - Эдвард, что ты делаешь? О, ты только посмотри на свой галстук! Ты же завязал его самым зверским образом! Когда она протянула руки, чтобы исправить положение, он заговорил: - Джейн, скажи… Мэри и Диана… - Что насчёт них? - Джейн, они… - он остановился, не желая продолжать, ненавидя себя за ужасные сомнения, но что-то заставило его задать вопрос. – Они глазеют на меня? Они вообще могут на меня смотреть? Пожалуйста, я должен знать. - О, дорогой! – она оставила в покое галстук и взяла его за руку. – Они не глазеют. Они просто смотрят, смотрят на нас обоих. Когда я говорю, они смотрят на меня, когда говоришь ты – на тебя, и они улыбались тебе, увидев, как ты гладишь Карло. Он любил их брата и очень по нему скучает. Я думаю, они были рады увидеть, что пёс наслаждается общением с тобой. Вот так штука! Собака, которая любила и Сент-Джона, и его. Верное животное, которое не делало никакого различия между изящным, статным молодым пастором и смуглым слепым помещиком средних лет. Возможно, у него наконец-то появилась возможность примириться со своим былым соперником. Возможно, это был первый шаг к примирению. В конце концов, произошла ещё более невероятная вещь – Джейн вернулась к нему! Всё что угодно было возможным. И всё же он колебался. - Так мой вид не задевает их? Моя внешность их не шокирует? – он должен был быть уверен. - Нет, Эдвард, - она улыбнулась, игриво толкая его в плечо. – Ты себе льстишь, полагая, что произвёл на них столь сильное впечатление. Он знал, что она поддразнивает его, и слабо улыбнулся при этих словах, но был ещё один вопрос, ответ на который он должен был получить. - Год назад ты назвала меня безобразным, - настаивал он. – Скажи мне, - он коснулся рукой шрама, пересекающего его лицо, - всё действительно так плохо? Весь этот год они избегали разговоров о его внешности. Джейн время от времени стригла его, а в первые недели их брака ежедневно мазала бальзамом его шрамы на лбу и верхней части тела, чтобы они скорей зажили, но этот уход был бессловесным и никогда между ними не обсуждался. Джейн взглянула на него, стараясь быть непредвзятой – ведь любовь делала его красивым в её глазах – и судить беспристрастно, каким видят его другие. - Шрам исчезает, - сказала она, наконец. – Ожог по-прежнему очень заметный, и, вероятно, таким и останется, но цвет нормальный, он больше не красный и не воспалённый. И твои брови чёрные и густые, такие же красивые, как раньше. - А глаз? - Он тёмный, и есть небольшие искажения вокруг радужки. Веко не может открыть многого, поэтому трудно заметить эти детали издалека. Это печальное зрелище, любовь моя, но в нём нет ничего отталкивающего. Он никогда не был красив, и, следовательно, размышляя о своей внешности, он никогда не выходил за рамки физического здоровья, чистоты тела и наличия приличной одежды. Если бы он был бедным человеком, то, возможно, считал бы смуглую кожу и резкие черты лица проклятием, но из-за своего богатства и древней фамилии, недовольство собственной внешностью было крайне мало. Он всегда мог позволить себе жить роскошно и вращаться в той компании, в которой пожелает, и то, что девушки, ночующие в его постели, любили его кошелёк больше, чем его лицо, нисколько не уменьшало его физического удовлетворения. Но когда он встретил Джейн и познал её ум, её доброту и нравственную чистоту, он стремился казаться привлекательнее. Он чувствовал, что внешность отразила его пороки, его грехи, его безрассудство. И всё же, так или иначе, она смогла заглянуть за эту оболочку, в самые сокровенные глубины его души, разглядеть его ранимое сердце – единственную его часть, не покрытую коркой безразличия. И теперь, когда он был в сто раз уродливее, когда у него не было прежней силы и здоровья, чтобы претендовать на неё, она всё ещё видела сквозь израненную оболочку сердце, бившееся с любовью к ней. - Спасибо, Джанет, - он не сказал больше ни слова, но она видела, как расправились его плечи, как разгладился нахмуренный лоб: его сомнения были рассеяны. Она приподнялась на цыпочки и мягко чмокнула его в губы. Они быстро переоделись и через десять минут покинули дом. Путь к Мортону был наполнен весельем: кузины смеялись, вспоминали былые времена, обменивались шуточками. Солнце ярко светило, когда они бродили по пустоши вдоль знакомой тропинки, по которой Джейн гуляла когда-то с Мэри и Дианой или с Сент-Джоном, а иногда и в одиночестве, полностью погружённая в собственные мысли. На краю города они разошлись, и Джейн и Эдвард направились к зданию школы. - Как же замечательно оказаться здесь снова, всем вместе, - промолвила Джейн с жаром, выдающим её огромное счастье. – Мы с кузинами так часто проделывали вместе этот путь, беседуя, высматривая птиц или собирая цветы, чтобы принести домой, поставить в гостиной и написать этюд. Я вспомнила один день – я тогда изучала языки, и Диана спросила меня на немецком, что я видела на утренней прогулке – и я смогла припомнить только слово «цветок» по-индийски. Как она смеялась! - А Риверс? Его это тоже позабавило? – спросил Эдвард безжизненным голосом, и Джейн с горечью осознала, что нарисовала идиллическую картину совершенного довольства… без него. Она сильнее сжала его руку и продолжила: - В другой день, утром, когда мы с Дианой изучали прошедшее время, она спросила меня, что я видела во сне, - она запнулась, сглотнув комок: даже воспоминаний было достаточно, чтобы слёзы обожгли ей глаза, а сердце защемило. – И я сказала ей, что мне ничего не снилось, потому что не могла признаться, что всю ночь мне снился только ты. - Джейн… - она почувствовала, как напряглась его ладонь, в то время как она продолжала всё тише и тише: - Ты всегда был со мной в те дни, Эдвард. Ты не сопровождал меня на прогулках, но я всегда представляла, что ты идёшь позади меня. Закрывая глаза, я каждый раз видела твоё лицо. Иногда я просыпалась утром, думая, что нахожусь в твоих объятьях, - её голос сорвался на шёпот; он остановился и привлек её к себе, проклиная собственную глупость за то, что заставил её вновь пережить ту боль. - Так и есть, любовь моя. Ты в моих объятьях. - Мисс Эллиот! Джейн обернулась на детский голосок и увидела, что они подошли к небольшой лощине, а внизу, у подножия холма, видна школа. Дверь была распахнута, и девочка – никто иная, как Алиса, её маленькая помощница – взбиралась к ней по холму. - Алиса! - О, это и вправду Вы, мисс Эллиот! Джейн выскользнула из объятий Эдварда – это было легко, ведь он застыл, словно статуя, услышав имя, под которым её здесь знали – и в смятении чувств подошла к ребёнку. Сердце сжалось от чувства вины перед мужем за внезапное раскрытие имени, под которым она скрывалась от него, но она сознавала, что должна откликаться на него ради бывшей ученицы. - Алиса, как же ты выросла! – сказала она после того, как девочка порывисто обняла и поцеловала её. - Да, мисс, я уже почти такая же высокая, как Вы. - Действительно, и ты, несомненно, станешь ещё выше. Ты выглядишь просто чудесно. - Вы тоже, мисс. - Расскажи мне, ты всё ещё учишься в школе? Алиса послушно ответила, что это так, и что она стала лучшей в классе и теперь помогает новой учительнице обучать младших девочек. Джейн выразила желание встретиться с новой преподавательницей, но девочка сообщила, что та отправилась в другую часть графства на несколько дней погостить у друзей. Алиса как раз заканчивала убирать класс, когда увидела Джейн через окно. - Вы вернулись насовсем, мисс Эллиот? Может, Вы могли бы снова учить нас. - Нет, Алиса, я здесь всего на несколько дней. И я уже не мисс Эллиот, - сказала она, оглянувшись на Эдварда. – Теперь я миссис Рочестер. - О! Мои поздравления, мисс! – глаза девочки округлились от удивления. Она посмотрела на Эдварда, который всё ещё стоял там, где Джейн оставила его, и, вежливо пробормотав «сэр», по-детски неуклюже присела в реверансе; её приветствие осталось без ответа, отчего девочка сконфузилась ещё больше. Джейн спасла их обоих от дальнейшего замешательства, повернувшись к Эдварду и представив свою маленькую помощницу: - Дорогой, познакомься с моим другом – это Алиса, моя маленькая ученица, о которой я тебе столько рассказывала. Если бы у него не было года её любви, что скрашивала горечь его жалкого существования, то он, возможно, проворчал бы, что скоро весь торфяник узнает о том, что молодая школьная учительница – талантливая, подающая большие надежды – бросила всё и вышла замуж за слепца вдвое её старше. Но у него была её любовь. Она была у него даже сейчас, когда они стояли поодаль, не касаясь друг друга. Он был так уверен в постоянстве её сердца, что расстояние между ними представлялось ему таким незначительным, точно его не существовало вовсе. Поэтому он отмахнулся от ядовитых сплетен, от отголосков чужого разочарования и осуждения, которые успел себе вообразить, и, повернув лицо туда, где, по его расчётам, стояла девочка, приветствовал её самым дружелюбным тоном, на который был способен. Джейн проговорила со своей ученицей ещё несколько минут, пока Алисе не нужно было вернуться домой, чтобы помочь матери по хозяйству. Они тепло попрощались, и вскоре она вновь осталась наедине с Эдвардом. Когда они бродили вокруг её прежнего домика, Джейн внезапно поразилась податливости своих мечтаний и тому, как присутствие Эдварда в её жизни изменило их, расширило, преобразило. Тихая сельская школа, в которой она могла не служить никому, кроме Бога, когда-то была всем, чего она ждала от жизни. В те дни, когда будущее было скрыто туманом и мраком, она и подумать не могла о замужестве, а если и думала, то это был союз с каким-нибудь почтенным фермером средней руки или, быть может, с добрым священником, который не возражал бы против её некрасивости и отсутствия родственников. Она не надеялась на земное счастье: разумная удовлетворённость была пределом её мечтаний. Она никогда не надеялась на любовь. Через какое-то время она осуществила эту мечту. Скромная жизнь учительницы в Мортоне отвечала всем её пожеланиям: она боролась с ежедневными испытаниями и видела ежедневные успехи своих трудов. И если бы она не знала любви Эдварда Рочестера, то та жизнь удовлетворила бы её. Но она знала его любовь, и как она ни старалась забыть его, старая мечта уже потеряла свою привлекательность, а новая - любить его, жить с ним, быть его женой – казалась недосягаемой. И всё же, вновь оказавшись здесь, в месте, где, как она думала, увяли и были похоронены под снегом все её стремления и надежды, уже прожив год в счастливом браке с ним, она поняла, что все её мечты исполнились. Когда она стояла, разглядывая в одно из окон небольшую комнату, в которой она когда-то жила, и кровать, на которой когда-то спала, он спросил: - Для тебя странно оказаться здесь снова? Она задумчиво взглянула на него и, помедлив, кивнула. - Это поразительно: ты здесь, со мной, но не во сне, а наяву. Они съели обед, приготовленный им в дорогу Ханной, около водопада, где Джейн когда-то предавалась своим мыслям, укрытая от посторонних глаз холмом и несколькими редкими деревьями. Сидя на широком, плоском камне, они разделили скудную пищу между собой и с наслаждением ели яблоки, смеясь, когда сок неизящно стекал по их подбородкам. Затем, насытившись этой простой пищей, они сидели некоторое время в молчании, держась за руки, опустив переплетённые пальцы в прохладную воду. - Эдвард, я должна тебе кое-в-чём признаться. - Признаться? – в его голосе сквозило искреннее удивление: она действительно застала его врасплох. – Что ты имеешь в виду, Джейн? Она призвала всё своё мужество, глядя в его встревоженное лицо. - В прошлом году ты кое-что рассказал мне – то, о чём мы не говорили с тех пор. Ты говорил о ночи перед моим возвращением, когда ты воззвал ко мне и услышал мой голос в ответ. - Да! Я часто думаю о той ночи, хотя – и ты должна простить меня за это, моя дорогая - я не упоминал о ней больше, боясь встревожить тебя. Это было столь странно, столь необъяснимо – и всё же, я готов поклясться, что это действительно произошло. Голос, что я слышал, принадлежал тебе. - Я верю тебе, любимый – не бойся, я не сомневаюсь в твоих словах. -Тогда в чём дело? Если это пугает тебя, внушает страх, давай поговорим о чём-нибудь другом. - Нет, дело не в этом, - она глубоко вздохнула и взяла его за руку, словно желая набраться у него сил. – Я услышала, как ты звал меня той ночью… и я ответила. Несколько мгновений он сидел абсолютно неподвижно, и она почувствовала горькое сожаление, подумав, что совершила ошибку, рассказав ему об этом, что шок, в который его повергло её откровение, был, возможно, слишком сильным. Но когда он заговорил, голос его звучал твёрдо. - Ты не задремала в тот момент? - Нет. - Ты была на улице? - Нет, сперва нет, - несмотря на всё своё желание ничего не скрывать от него, она не могла пересилить себя, чтобы подробно описать обстоятельства, при которых она услышала его зов: что она была готова принести себя в жертву, став женой Сент-Джона. Упоминание этих мучительных деталей только причинило бы Эдварду ненужную боль. - Я была в гостиной, когда услышала тебя – более того, твой голос будто звучал внутри меня – но потом я выбежала в сад. - И там ты откликнулась на мой зов? - Да. Он снова замолчал и, казалось, обдумывал её слова. На его лице не было ни следов мрачного настроения, ни радостного удивления, и она вновь задумалась, не было ли её признание неблагоразумным. - Ты сердишься на меня за то, что я так долго молчала? Это… всё меняет? - Нет, - он медленно поднёс её руку к губам, - нет, это ничего не меняет. Она остолбенела так же, как и он за минуту до этого, всё ещё не в силах поверить, что смогла признаться. Слёзы хлынули у неё из глаз. Он, знавший её, как никто другой, понял причину её молчания, и, исследовав чувствительными пальцами её лицо, обнаружил, что оно мокро от слёз. - Ты боялась, что твоё признание что-то изменит? – спросил он, вытирая текущие по её щекам слёзы, испугавшись внезапности обуревавших её эмоций. – Ты боялась, что я буду любить тебя меньше? Выразить свои чувства ей казалось невозможным: она сперва беспокоилась за его впечатлительный разум, потом за его реакцию на то, что она рассказала ему эту тайну лишь спустя год после женитьбы, в день годовщины – всё-таки этот день казался ей неподходящим для таких разговоров. В их браке не было места страхам, и всё же, несмотря на это, она боялась и даже не могла объяснить ему этого. При мысли о том, чтобы сказать ему, что она хоть чуточку в нём усомнилась, она разрыдалась ещё сильнее. Наконец, она успокоилась, осознав, что тайна, которая терзала её долгое время, наконец раскрыта. Поглаживая тыльную сторону его ладони, всё ещё обрамляющей её лицо, она пылко заверила его: - Я не могу объяснить, чего я боялась, но я не боялась потерять твою любовь. В твоей любви я не сомневаюсь. - Я никогда не дам тебе повода для этого. Для Эдварда её признание ничего не изменило. Он говорил правду. Хотя общество могло бы осудить его прошлое, могло бы презирать его выбор супруги, он не нуждался ни в каком откровении, ни в каком другом доказательстве, кроме частого биения собственного сердца, что Бог благословил их с Джейн союз. Их любовь подверглась тяжким испытаниям, не раз была проверена на прочность, но оказалась такой сильной, что ни бедствия, ни отчаяние, ни расстояние, ни разрушения не могли сломить её. Пусть люди говорят, что им вздумается: их души тянулись друг к другу, и когда он воззвал к ней, она ответила. День клонился к закату, и они знали, что их уже ждут дома, но было ещё одно место, которое Джейн непременно хотела посетить снова. Это была большая скала на вершине холма, с которой открывался великолепный вид на всю вересковую пустошь, а дыхание ветра, разгуливавшего по её вершине, заставляло каждого, кто туда забирался, невольно чувствовать себя частью неба и земли. Она рискнула взойти туда лишь однажды, когда пребывала в глубоком отчаянии, когда тоска по любимому была столь сильна, что она могла отвлечься лишь физической нагрузкой, чтобы выплеснуть куда-то охватившее её горе. Теперь, в этот спокойный и счастливый день – день её годовщины, который она провела не в тоске по потерянному возлюбленному, а в многочасовой ходьбе рука об руку с ним, касаясь его, слыша его голос – она хотела подняться на этот огромный камень снова, вновь посмотреть вниз и испытать чувство, что сильнее любой бури: что её переполненное любовью сердце бьётся в такт с его. Когда они достигли скалы, свет заходящего солнца уже становился золотым. Она и не помнила, что каменная глыба была такой крутой, а подъём – таким тяжёлым, и предложила Эдварду оставить эту идею, если она ему не по силам, и вернуться в дом. Но он был непреклонен, уверяя её, что способен на этот маленький подвиг, что он доверяет её глазам, как своим собственным. Держась за её руку, он вспоминал те времена, когда ему требовалось вчетверо меньше усилий, чтобы он подняться к вершине Везувия, исходить вдоль и поперек горные тропы в Альпах, когда он зависел исключительно от собственной ловкости и силы. Он думал о больших, уединённых вершинах, которых он достиг, надменно взирая с них на землю, словно бог – о триумфах, которые другие молодые люди праздновали бы с ликующими возгласами, широко раскинув руки, словно в их власти находится целый мир. Но Эдвард стоял в горах и усмехался горько и пренебрежительно, думая, что даже здесь, среди самого отдалённого, самого ослепительного сияния природы, он не был избавлен от своего проклятья. Вся красота на земле не могла очистить его, и хотя он путешествовал далеко, дальше, чем любой его предок, чудеса света не могли снять с него бремя одиночества. Теперь – хотя он был слеп, хотя поднялся на скалу ползком, ощупью, хотя Джейн помогала ему в каждом шаге – он чувствовал, как ожидание растёт в его груди, что он наконец чувствует приближение того неизбежного триумфа, что так долго ускользал от него. И когда они наконец взошли на вершину, под ними простиралась вересковая пустошь, а солнечный свет был настолько ярким, что даже он мог видеть его. И чувствуя маленькую, тёплую руку Джейн в своей, Эдвард знал, что это и есть истинная Красота. Когда она описала ему небо – самая глубокая, самая чистая лазурь, которая могла быть найдена на земле, покрытая похожими на клубы дыма облаками, словно вуалью – и он представил его себе, он вновь поразился её любви и глубине её жертвы. - Это всё могло бы быть твоим. - Я знаю, - она обхватила его руками, прижавшись к его груди так крепко, что могла услышать биение его сердца и сказала, - но я бросила всё ради тебя. И бросила бы ещё тысячу раз – ради тебя. Той ночью они занимались любовью на узкой кровати с нежностью, бросающей вызов материальности плоти и кости, и две души тянулись навстречу друг другу, сплетаясь вместе, связываясь воедино.