Нежность в режиме online

Он знал много плохих женщин. И дело даже не всегда было в постели. Нет, не всегда. Порой всё было гораздо глубже (хотя, казалось бы, куда глубже постели?). Плохие женщины попадались ему на пути обезоруживающе часто. Сколько он себя помнил, те всегда были рядом: в виде звонких шагов по кафелю, печати красного поцелуя на чистых зеркалах, забытых вещей, любопытных взглядов на обочине мира, приторного шёпота в телефонную трубку – особенно этого «Ты разучил меня дышать», или того хуже – «жить», - свинцовые лёгкие под его тяжёлым телом, звяканье обломков льда (его разбитого сердца) в стаканах виски, шлейфы Chanel, забытое бельё и целые груды памяти; все разновидности плохих женщин бродили где-то рядом – так близко, что казалось, вот-вот раздастся «Ты разучил меня любить» - или того хуже. - А стремление сунуть голову в петлю – это наследственное? - Верь, что приобретённое. Вообще самоубийцы преследовали его ровно так же, как и плохие женщины. А кто ещё мог преследовать ребёнка, рождённого от соития плохой женщины и самоубийцы? Оливия Мёрфи тоже была самоосвободительницей. Она была удивительной девушкой, но мужчины бежали от неё со скоростью света. Будто пантера, она влекла к себе бархатной, томно-ленивой внешностью, и отпугивала разговорами о теории струн, приукрашивая свои повести обезоруживающей порцией чисто женского романтизма. Оливия не церемонилась. Так, на свидании с очередным мужчиной, который рассказывал ей о том, чего он добился, чего он добивается и чего он добьётся, она не считала нужным задерживать дыхание в немом восхищении. Если было скучно (а ей зачастую было скучно), пантера молча поднималась и уходила, оставляя мужчину наедине с удивлением, злобой, счётом на приличную сумму и поджидающей ночью терзаний, скрежета и утех в стиле handwork. Как говорила сама Оливия, «Я предпочитаю мастурбировать в ванной с бокалом вина и Бетховеном в наушниках, чем ложиться под непроходимого тупицу». Непроходимыми тупицами для неё были практически все, независимо от образования, стажа и служебных заслуг. Однажды, заметив, что он беспокоится о неприязненном отношении со стороны продюсеров к новому альбому, Мёрфи произнесла вот что: «Мальчик, - сказала она, поднося к сигарете зажигалку, а сигарету – к губам, - даже теорию струн отправляли в мусорный ящик. Всё прекрасное должно искупаться в грязи, прежде чем докажет свою красоту». Вот такой вот женщиной была Оливия Мёрфи – самая удивительная самоубийца. В отличие от других дам, она не торопилась с выбором партнёра на ночь. Не торопилась до того момента, пока однажды в баре судьба не подтолкнула к её длинным стройным глянцевитым ногам женатого генетика Карла Даля. Их беседа оборвалась на полуслове, прелестная головка Оливии повернулась, будто в замедленной съёмке под напряжённым взором режиссёра, и вцепилась взглядом в этого мужчину, в его серый костюм, растерянные глаза, в «абсолютно ничего не значащее» кольцо на безымянном пальце, в его прошлое, настоящее, их будущее, в бледность кожи, которую она, женщина ПОТРЯСАЮЩАЯ, совсем скоро будет одаривать поцелуями, которые не принадлежали ни одному мужчине. Бокал, выскользнувший из рук Мёрфи, подобно её жизни, разбился. Он не знал, чем именно привлёк Оливию генетик с беременной женой и восьмилетней дочкой. Может, он тоже считал теорию струн необычайно красивой, может, он любил мастурбировать под Бетховена. В любом случае, с тех пор великому музыканту пришлось подвинуться и уступить часть сердца Оливии (знаете, эту огромную, «самую вкусную» часть, оставляя себе какой-то ободок и непонимание происходящего, но полное смирение) генетику Карлу. Встречались они долгих три года. Для неё это время действительно было значимо. И мужчина этот был для неё значим. Значим до того, что, когда его жена рожала, Оливия сидела в коридоре, ожидая первого крика дитяти и заламывая в волнении свои пальцы сильнее, чем новоиспечённый отец. И именно она, услышав первый крик младенца, отпраздновала его появление вином, наушниками и Бетховеном. Именно она каждую их встречу с искренним умилением рассматривала фото новорожденного, после чего занималась самым грязным сексом с его отцом. Именно она покупала лилии для жены Карла, чтобы тот вручил букет супруге от своего лица. Оливия была странной, но удивительной женщиной. И самой чудесной самоубийцей. Одним утром она позвонила и попросила приехать в тот самый бар, где всё началось – началось между ними, между ней, между ним, между Карлом, Оливией, между виски и льдом разбитого сердца музыканта, между любовью всего мира, между всеми, всеми! Казалось, всё человечество уместилось в богом забытом жилище блудниц и развратителей, чтобы услышать… - Оливия? - Джаред, я беременна. Он не знал, почему она в первую очередь сообщила об этом именно ему, а не отцу ребёнка. Не знает и до сих пор. В этом знакомом до каждого стакана баре, где музыка играла вульгарная, бармены были послушные, а танцовщицы – обнажённые, где все стены были буквально пропитаны сексом, где пары становились в очередь, чтобы уединиться в тесной кабинке, в баре, где он нашёл Оливию, и где Оливия нашла Карла, и где Карл – чёртов Карл Даль – одним падением разрушил теоретический роман, - в этом самом баре прекрасная Оливия Мёрфи впервые произнесла своё «Я беременна». И он, и она знали, как Карл Даль отреагирует на беременность своей любовницы. Она встретила Карла в ванной. В наушниках и с красным вином в бокале. Узнав новость, он ушёл. А она, как ни в чём не бывало, продолжила слушать Бетховена. Когда соната подошла к концу, и заиграли последние торжественные ноты в её барабанных перепонках, она ангелом взлетела с пятого этажа. Но не вверх, а вниз. Может, всё было и не так. Но могла ли такая потрясающая женщина, как Оливия Мёрфи, покончить с собой способом менее красивым, чем теория струн? Он посмотрел на море. Оно волновалось вместе с ритмом сердца. Она RE: Ты расскажешь мне о своей самой сильной любви, Джаред? Я уверена, что она у тебя была. Он RE: С чего же ты взяла? Она RE: Ты достаточно красноречив, чтобы она у тебя была, и достаточно начитан, чтобы её потерять. У неё были самые нелепые доводы, но они были чудовищно верны. Он действительно знал самую сильную любовь. Тогда ему казалось, конечно, что самую. Однажды утром она поцеловала его руку и спросила своим мелодичным голосом: - А если бы мне пришлось уйти на целую вечность, ты бы тосковал по мне? - Я бы не отпускал тебя. Он прижал её к себе крепко-крепко и действительно не отпускал. А потом забыл о своих словах. Она оставила его, и оставила, как и пророчила, на целую вечность. Бескрайнюю, широкую, но такую сжатую в своём величии вечность. Оставила потому, что он разжал объятия. - Дорис… - прошептал он морю. Но море не было таким же безграничным, как вечность, поэтому даже не осознало, что человеку на берегу это имя дороже всех остальных. Он встряхнул головой. Нет, не сегодня. Не сейчас. Не морю и не этому вечеру. Он не готов рассказать о самой любимой плохой женщине и самоубийце в одном лице. И вряд ли будет готов – хотя, кто знает? Вспомнились вдруг излюбленные слова Оливии, которые она размешивала в стаканах: «Мой мальчик, ничего-то ты в жизни не понимаешь…». Мальчик отметил сорокалетие несколько лет назад, но нет, не годы делают нас старше. Он вернулся в свой дом и что есть сил рухнул на кровать. Впервые за долгое время сон пришёл быстро, и, опьянённый, не приволок за собой горечь мыслей. И сон был крепок, как вино в бокале Оливии Мёрфи; а во сне всё плескалось, ища владелицу неведомого имени, море…