Нежность в режиме online

- Добрый… Порывистый ветер развеял пушистый шарф мгновенно и вдребезги. В зрачках быстрым отблеском прошлось утро; за ним, прихрамывая, плёлся охрипший день. Замёрзшие пальцы скукожились в кармане горячими кулачками. - Добрый вечер. Белые облезлые двери недовольно скрипели. Она толкнула их вперёд, на ходу снимая пальто, и оказалась в коридоре. Большие окна пропускали угрюмый свет, а он холодными отблесками ложился на стены. - Ах, милочка! Ну, наконец-то. Я уж думал начинать без тебя. Мужчина в белом халате широко улыбнулся. Ровно подстриженные чёрные усы шевелились в такт каждому сказанному слову; глаза смотрели прямо – казалось, они могут пробить любую броню, выстроенную человеком годами, но просто не желают этого делать из-за хорошего воспитания. Доктор Шидловский, как и всякий хороший хирург, внушал уважение и вызывал лёгкий холодок, бегущий по спине. Она подошла к операционному столу. Холодный яркий свет падал на тело мужчины лет сорока. Цинично, но справедливо: телом оказывался всякий человек, попавший на операционный стол. И неважно, какие у него жизнь, религия, политические убеждения, пристрастия, сердечный опыт, прошлое, настоящее – важным было только будущее. Для хорошего хирурга любой оказавшийся здесь был механизмом, который нужно было починить. Как машину в гараже, но чуть сложнее. Доктор Шидловский был одним из таких вот хороших хирургов. Она не знала его «вне» этой больницы, не знала, кем и чем живёт этот человек за пределами холодного здания. Но она видела, как его руки спасают человеческие жизни, видела, как добрые глаза превращаются в бесчувственную сталь и отражают единственную цель – спасти жизнь того, кто её доверил; как вечно улыбающиеся губы становятся тонкой полоской, если пациент умирает – а бывало и такое. Видела, и уважала этого человека за то, что свою работу он выполняет безукоризненно и, как ей казалось, идеально. И вот сейчас, прямо перед ней на операционном столе лежит чьё-то тело. Чей-то разум, погружённый в сон, одурманенный наркозом. Вот они – человеческие глаза, не видящие и не ведающие того, что происходит. И только душа – только душа-мотылёк скрывалась где-то, а где – никто не знал. Блуждает ли она по закоулкам торжественных снов, или трепещет, зажатая между сердцем и рёбрами? Она одна неизвестна, она одна – таинственная, загадочная, растворимая, сахарная. Тонкое лезвие ножа полоснуло кожу. Брызнула кровь. Её сердце даже не дрогнуло – наблюдала она за операцией далеко не впервые. Иногда она даже мельком замечала в своём отражении сталь взгляда доктора Шидловского – человека с профессионализмом и выдержкой, но с таким тяжёлым грузом на душе. Она RE: Я видела человеческую смерть. Я видела её не раз. И она ничем не отличается от того, что написано в книгах: она действительно холодная, могучая и беспощадная. И состязаться с ней могут только те, кто этот холод и бесчувственность прививал себе годами – врачи. Я наблюдала за тем, как жизнь покидает человека. Это напоминает… напоминает воду, которая льётся на наши ладони и просачивается между пальцами. Неуловимая, тихая – и её зачастую очень мало. Он RE: Тогда пообещай мне, что обязательно воспользуешься той жизнью, которая у тебя есть, по максимуму. Она RE: Обещаю. Она нередко бывала в этой больнице и во втором её корпусе. Второй корпус был домом престарелых. Она наведывалась туда каждые выходные, и именно там она поняла, что такое настоящее одиночество. - Мои дети очень много работают, милая… Я ими горжусь! Матильда у нас переводчик; она переехала в Германию восемь лет назад. Фридрих тоже живёт в Германии. Правда, я не знаю, кем он работает сейчас… Я не видела его уже около десяти лет. Милая, посмотри на тумбочке. Наша медсестра такая забывчивая… Может, он прислал мне рождественскую открытку?.. Он обещал мне писать, милая! Наверное, я просто потеряла её… Фридрих скончался от передозировки на одной из улиц Берлина десять лет назад. Матильда оборвала с матерью всяческую связь, полностью погрузившись в работу. - Чеслав работает инженером. Он приходил ко мне на прошлой неделе – ты не видела его, золотко?.. Он говорит, что скоро заберёт меня… Но здесь хорошо кормят и персонал очень заботливый. Я не хочу, чтобы он забирал меня домой: пусть лучше с Дитой жизнь налаживают. Детишек заводят… А потом я их нянчить буду, золотко, обязательно буду, конечно буду, буду… Рассказчица умерла через два месяца после этого разговора. Её сын Чеслав развёлся с женой через полгода. При разводе она отсудила у него всё имущество и оставила с пустыми карманами, заниженной самооценкой и импотенцией. - На самом деле я очень скучаю по своему коту. Я надеюсь, его там кормят… Я спрашивала, но мне запретили держать его здесь. Но о нём заботится моя соседка Жулита. Правда, я не знаю, можно ли ей доверять: она так и не вернула мне мою шляпу… Только у этой истории финал был счастливым: хозяйка вернулась домой, кот остался жив, а Жулита вернула широкополую шляпу её обладательнице. Именно здесь, в этом двухэтажном доме, пропитанном старостью, разбитыми жизнями и потрёпанными старыми сердцами, она поняла, что такое одиночество. Она глядела в выцветшие глаза этих одиноких людей и не видела в них ничего, что хотя бы мало-мальски было похоже на счастье. Все их редкие эмоции: радость, удивление, заинтересованность – всё было каким-то искусственным. Будто детская сломанная игрушка, на быструю руку склеенная скотчем – она была похожа на свой былой образ, но вызывала у других либо испуг, либо отвращение, либо и вовсе безразличие. Вот так вот просто. А ведь «человеческая жизнь»… Уже позже, привыкнув к этим людям и регулярно их навещая, она научилась различать в чувствах что-то настоящее, что-то, что не смогло разрушиться тяжёлой ногой существования. Один из стариков хранил в тумбочке засушенные цветы. Он согласился их показать только ей – по секрету. Этот букетик постаревших ромашек был самым главным. Каждый удивился бы: что такого может быть в гербарии? Но она теперь знала, что гербарий – самое главное. Они встретились в поезде. Оказались в одном купе. Он тогда был повыше ростом, шире в плечах, но улыбался, как и сейчас – искренне и всем лицом. На ней было платье в синий горошек, потрескивающие спицы в руках и белые босоножки, подаренные дядей. Но она была не такой, как все. «Не такая, как все» - говорят влюблённые по всему миру, независимо от места и времени жительства, и всегда оказываются правы. Потому что только влюблённые – правы. Но лишь в час своей любви. - Хотите, я вас всю жизнь любить буду? – спросил он её, улыбнувшись так, как всегда – всем лицом и очень искренне. Она подарила смущённую улыбку. А потом, подумав, ответила, что да, хочет, что жизнь – она не подарок, но принять её можно, что торопиться на самом деле никому никуда и не надо, если кто-то подарил тебе своё время; что ничего не возвращается, что времени на самом-то деле катастрофически мало, что молодым людям можно давать такие клятвы, а потом угасать на протяжении шестидесяти лет, что жизнь – лучший подарок… Ей было семнадцать, ему – двадцать. Они оба жили в Варшаве. Он проводил её от станции до дома. Вообще-то её сопровождал отец, но он шёл за ними следом. Всю дорогу. А потом, когда она скрылась за дверью своего дома, стоял на улице, твёрдо решив не уходить, не попрощавшись. И через полчаса увидел, как она машет ему своей белоснежной ладошкой, стоя за окном. С тех пор он навещал её так часто, как только мог. Приходил к её дому и просто стоял под окнами, ожидая взмаха руки и взгляда самых красивых и самых зелёных глаз, чтобы улыбнуться в ответ искренне и всем лицом. А спустя месяц уже она ждала его у своего дома. Он тогда просто подошёл, поцеловал её в щёку и подарил букет ромашек – таких же белоснежных, как её ладони. Встречи повторялись так часто, как только могли. И каждый раз он дарил ей букет ромашек, а она целовала его из окна взглядом самых красивых зелёных глаз. И они учились любить, и любили, и любить продолжали, и грели любовь в рукавах, и прятали её от посторонних глаз, и видели сны, и загадочно улыбались родителям, и таяли, и плавились, и любили… Спустя три месяца он поцеловал её по-настоящему. Они возвращались из кинотеатра, и вдруг он, крепко прижав её к себе, поцеловал сперва самые красивые глаза, потом – белоснежную ладошку. А уже после – губы. Первую совместную ночь они провели у неё дома. Она была самой красивой и чувствительной, он – самым нежным. А однажды он прождал её у дома пять часов, но она не пришла. И шторы были задвинуты. И свет не горел. И только через неделю она, не выдержав разлуки, вышла ему навстречу и, пряча родные до боли, до ноющего сердца глаза, сообщила, что уезжает завтра с родителями в Берлин. А когда он рефлекторно обнял её, не захотев отпускать самое дорогое в его жизни, она тихо заплакала. Прощались там же, где и встретились впервые – в маленьком мире поездов. Она снова плакала. Он – целовал белоснежные ладони. Единственным напоминанием об их истории остался маленький букетик ромашек, который она незаметно положила в его карман, а заодно в глубину глаз, память, забросила в самое сердце пылающей спичкой, чтобы возлюбленный пронёс огонёк сквозь всю свою жизнь. Как и обещал. Прошло очень много лет, но он всё так же держит своё слово и любит её. И ромашки эти бережно хранятся в тумбочке одной из палат в доме престарелых. Они уже не такие белоснежные, как раньше, но никто не скажет ему об этом – а сам он зрение потерял ещё в 1970-ом году. Вот поэтому и был для неё дом престарелых – будто главная обитель одиночества. И оказаться здесь однажды для того, чтобы остаться навсегда, ей совсем не хотелось.