От любви не умирают

- Ну, допустим, - Лисицын вздохнул и попытался зайти с другой стороны. – Допустим, что тогда у тебя были какие-то веские причины, чтобы не явиться домой, но сейчас ты здесь… Он провел рукой по такой родной щеке, но девушка отшатнулась, как ужаленная. - Юль, что происходит? – Костя сжал ее в объятиях, несмотря на все ее попытки вырваться. – Ты хоть понимаешь, что мне пришлось пережить? Я три года ждал тебя! Ждал, когда ты появишься и все объяснишь! А ты появляешься, но молчишь. Я имею право знать, черт побери, что все это значит! У Соколовой кружилась голова, оттого что он был так близко, его слова словно печатали свои буквы раскаленным железом в ее душе. Костя, любимый, милый мой, родной, уходи, пожалуйста, пока эта жизнь не стала адом для нас обоих! Она должна что-то сделать, что-то кардинальное, что прекратит все его поползновения, но что? Что можно придумать, если вся концентрация мысли уходит на то, чтобы сдержаться и не обнять его?! - Скажи мне правду: ты встретила другого? Юля словно очнулась. Вот она, спасительно-губительная мысль! - Да, - прошептала она, проклиная себя, и мужчина разжал руки. - Это Колесников? – к ее удивлению, Лисицын был спокоен. Наверное, тоже устал искать вчерашний день. Тем лучше. - Да, - в этот раз получилось увереннее. - Ты его любишь? – он смотрел ей в глаза, она опустила голову. – Скажи мне. Я хочу услышать, что ты теперь любишь его, а не меня. И я тебе обещаю, что я уйду и никогда больше тебя не потревожу. Просто скажи мне, что ты ничего не чувствуешь… - Костя заставил девушку посмотреть ему в глаза и увидел, что по ее щекам текут слезы. Юля не смогла. Не смогла, глядя ему в лицо, сказать эти страшные, смертельно-ядовитые слова. У нее больше не было сил выносить этот допрос с пристрастием – она просто расплакалась. Воспользовавшись ее слабостью, Лисицын притянул девушку к себе и провел пальцем по щеке, вытирая слезинки. - Я чуть с ума не сошел тут без тебя, не зная, что думать, - прошептал он. – Я не понимаю, что у тебя там такого случилось, но я верю – слышишь?! – я верю, что вместе мы сможем это пережить. Соколова не отвечала, и он воспользовался этим, чтобы осторожно коснуться губами ее губ. Девушка замерла. Видя, что она не сопротивляется, Костя начал целовать ее, сначала едва дотрагиваясь, словно боясь спугнуть, а потом все сильнее и сильнее прижимая ее к себе. Господи, он ждал ее три года! Он не может и не хочет ждать больше ни секунды! Почувствовав, что Юля отвечает на его поцелуй, мужчина стал быстро расстегивать пуговицы на ее блузке, крючки на ее бюстгальтере. Она ему нужна как воздух. Плевать, что там произошло! Костя покрывал поцелуями ее шею и плечи, страстно, жадно, как приговоренный к смерти, которого неожиданно помиловали и выпустили на свободу. Она была его свободой. Юля прижалась к мужчине всем телом, сходя с ума от прикосновений этих губ и этих рук. Как она соскучилась по нему! Господи, как же она по нему соскучилась! Хотелось, чтобы не отпускал, не останавливался, продолжал, несмотря ни на что, вырвал из этого ада. Она его, она хочет быть только его и ничьей больше. Его ладони уже скользили по обнаженной спине. Родная, долгожданная, любимая! Пальцы нащупали длинный рубец на лопатке, и Костя остановился от неожиданности. Что это? Шрам? Откуда? Не оттого же, что волоком по земле тащили… Этой секунды оказалось достаточно, чтобы Соколова опомнилась, оттолкнула его, нашла свою блузку и начала торопливо одеваться. - Уходи! – отрезала она, пуговицы плохо поддавались трясущимся пальцам. - Юля… - Вон отсюда! – рявкнула девушка, не глядя на него. – Не смей больше ко мне приходить! Я не хочу тебя видеть! Я тебя больше не люблю! – выкрикнула и замерла сама. Вот и все. Она это сказала. Смогла. Теперь пусть уходит, убирается куда подальше – хоть к Дунаевой, хоть к черту лысому, пока она еще может держаться на ногах. Кое-как застегнув блузку, Юля отвернулась к окну, чтобы не видеть. Его не видеть. В висках раздавался отчетливый стук отбойных молотков, заколачивающих гвозди в крышку гроба для ее сердца, для нее самой. Я тебя больше не люблю… Хотел услышать? Вот тебе, пожалуйста. Услышал. Легче стало? Костя смотрел на ее хрупкую фигурку и не мог сказать ни слова. Да и что тут теперь скажешь? Но ведь целовала же! Отвечала на его ласки! Зачем? Порыв? Импульс? Не люблю… Лисицын развернулся и вышел из квартиры. Он не разбирал, куда шел, он просто шагал и шагал. Одна улица, другая, третья… Не люблю… Да пошла ты к черту, Соколова! Так из-за тебя убиваться все это время. Ради чего? Пошло оно все к чертям собачьим! Он не знал, как в его руке появилась бутылка. Наверное, купил. Он не знал, как он оказался у дверей Дунаевой. Наверное, такси взял. Он не знал, что в этот момент в пустой квартире, скорчившись на кровати, горько рыдает его любимая и любящая его женщина. Когда Соколова в первый раз пришла в себя после нападения маньяка, первым, что она увидела, было обеспокоенное лицо майора Колесникова, который что-то ей говорил, просил прощения, что не уберег, что оставил одну… Из всех его сбивчивых фраз Юля поняла тогда только одно – маньяка они упустили. Она смутно помнила, что ее ударили по голове и куда-то поволокли. Как она оказалась в больнице и сколько времени провела без сознания, девушка не знала. Все тело ныло, как будто по ней проехал грузовик. Сложно было определить, где болело больше – снаружи или внутри. Из нее как будто сделали отбивную. Потом зашла Аня, сестра Федора, работавшая в этой больнице врачом, и с глазу на глаз поведала то, что не смог сообщить майор: маньяк изнасиловал ее в том сквере, но не убил – не успел. Его спугнул Колесников, разыскивавший напарницу, когда понял, что потерял с ней связь. Юле хотелось умереть. Две недели она провела на больничной койке между реальностью и забвением, то приходя в себя, то снова теряя сознание. Рогозиной доложили сразу – та примчалась, отложив все дела. Соколова умоляла ее ничего никому не рассказывать. Дело осложнялось тем, что маньяк знал, что жертва жива, и мог попытаться найти ее, чтобы добить – вдруг она успела что-то увидеть? Видя ситуацию и чувствуя свою долю вины за произошедшее, Колесников предложил спрятать Юлю в небольшом областном городке Бор, находящимся недалеко от Нижнего. Вряд ли кому-то придет в голову искать ее там. А когда Соколова выздоровеет, придет в себя до конца, тогда и решат окончательно, что делать. Глядишь, и маньяка к тому моменту уже поймают. Полковник согласилась, дала слово Юле, что никто ничего не узнает, а из базы данных была стерта вся информация на капитана Соколову. Оставалась вероятность, что преступником был кто-то из своих или имел крышу в органах – уж больно умен был гад, делал все правильно! Юля выписалась из больницы, переехала в Бор, где ей выделили квартиру в пятиэтажке по соседству с Колесниковыми. Ей было все равно. После случившегося она ощущала себя трупом и абсолютно не представляла, как жить с этим дальше. То, что это были только цветочки, девушка поняла, когда обнаружила, что беременна. Земля ушла у нее из-под ног. Юля осознавала, что ребенок мог быть как от Лисицына, так и от маньяка. Конечно, преступник обычно пользовался презервативом, но… От этого «но» хотелось просто шагнуть с крыши вниз. Тем более что с Костей они тоже предохранялись. Сначала Соколова хотела сделать аборт. Сразу, не думая дважды. Все закончится, она вернется, у них еще будут дети с Костей. Она даже пришла к Ане в женскую консультацию, готовая к процедуре, но в последний момент струсила – убежала и разревелась. Он ей снился, ее малыш. Снился смеющимся розовощеким младенцем, называющим ее мамой, а вместе с ним пребывала уверенность, что это ребенок Кости. Конечно, можно было бы провести анализ ДНК, но для этого, во-первых, нужно было достать образцы Лисицына, так как маньяк следов не оставлял, а это значит рассказать как минимум одному человеку в конторе, что случилось. Мысль об этом уже сама по себе была для нее убийственной. А во-вторых, следовало ждать, пока пройдет время и этот анализ можно будет осуществить. Юля плохо помнила первые месяцы беременности. Казалось, она не жила, а существовала в состоянии перманентного анабиоза, действовала рефлекторно под воздействием импульсов. Спасибо Ане и Феде, которые не бросили ее в беде, поддерживали, следили за Соколовой, как за маленькой, чтобы она – не дай бог! – руки на себя не наложила. А ей продолжал сниться малыш, и порой Юле казалось, что она просто сходит с ума. Один раз Соколова настолько ушла в себя, что ее чуть не сбила машина, и девушка неделю потом провалялась в больнице – увернулась от столкновения она весьма неудачно. Они тогда сами не поняли, как у Юли не случился выкидыш. Наоборот, человечек рос и развивался согласно общим нормативам. Вскоре девушка почувствовала первые толчки ребенка. Наверное, именно тогда она приняла для себя очень трудное и очень важное решение. Чтобы перестать метаться, чего-то ждать и по-настоящему не сойти с ума. Когда Колесниковы узнали, что она решила оставить ребенка и не делать анализ ДНК, они остолбенели. Соколова объяснила, что это будет ее малыш и для нее он будет ребенком Кости. И больше она ничего не хочет знать – Юля смертельно устала от навалившихся на нее последних событий. Разумеется, это решение автоматически означало, что в Москву она не вернется. Девушка никогда бы не смогла соврать Лисицыну, заявив на голубом глазу, что это их дитя, а он бы вряд ли принял все, как есть. Скорее всего, пошел бы делать этот злосчастный анализ, и сложно было бы его за это упрекать – он имел право знать и воспитывать своего ребенка. Что было бы, окажись Костя не отцом малыша, Юля не хотела даже представлять. Пока она не знает, у нее есть надежда, что это его дитя. Надежда… Именно так она и назвала свою малышку, когда та родилась. Рыженькая, голубоглазая – девочка была точной копией своей мамы, и Соколова вздохнула с облегчением. Это будет ее дочка, только ее. И для Юли она всегда будет Константиновна. Это ее правда. Выстраданная, вымученная, болью и кровью написанная. И другая ей не нужна. А Костя… Просто потерять любимую женщину, потому что она не вернулась, и знать, что ее изнасиловали и она родила ребенка, возможно, от маньяка – не одно и то же. Первый вариант гораздо легче. Соколова осознавала, что ему будет больно, как и понимала, что эта боль утихнет со временем – когда Лисицын встретит другую достойную девушку. Второй же вариант означал бесконечную пытку, растянутую на много мучительных лет, если не на всю жизнь. И эту пытку выбрала она. Для себя. Обрекать на нее Костю она не имела права – хотя бы его ей хотелось уберечь от этого ада. В конце концов, от любви не умирают, а от такой правды можно сойти с ума.