Истории о самураях, их женщинах, любви и смерти. История четвертая

После расставания с Шидой прошло около двух недель. Шида приходила несколько раз к воротам казарм, но Окита велел ее не пускать и говорить, что его нет. Он твердо решил – отрезал, значит отрезал. Лишние встречи привели бы к лишней боли и к лишним слезам. Первое время Окита часто видел ее у ворот, когда выходил, и тогда малодушно отворачивался и делал вид, что не видит ее. Слава богу, у Шиды хватало гордости не бросаться к нему, если он был не один. А один Окита из ворот больше не выходил, он покидал территорию Шинсенгуми только в патруль, и то, если выклянчивал это у Кондо, сходя с ума от безделья и тоски, и если людей не хватало. Кондо изредка позволял ему проветриться, чтобы не закис, но чаще велел ему сидеть дома и лечиться. Замком, узнав, что Окита расстался с Шидой, лишь досадливо цокнул языком, но маневр кумичо первого отряда просек и оценил. Сочувствовать, конечно, не стал, но в душе, хоть и понимал, что для дела все средства хороши, чувство вины все же его кольнуло. Окита же шутил и язвил по-прежнему, веселил друзей, улыбался, только вот в глазах у него больше веселья не было. Они застыли, словно льдинки, пустые, холодные, а шутки стали злее и циничнее. Внешне Окита был спокоен, но близкие друзья чувствовали, что он словно натянутая струна, и этим своим отчаянным весельем будто нарочно демонстрировал, что ему все нипочем. Товарищи видели, что все изменилось, и старались в разговорах и шутках не упоминать ничего такого, что могло бы коснуться его несчастливой влюбленности, да и вообще вести себя, словно ничего не произошло. В таких делах между мужчинами не слишком принято откровенничать и открыто выказывать сочувствие. Это вовсе не означало, что приятели, особенно те, кому повезло больше, не понимали того, что с Окитой творится. Но поднимать эту тему никто не считал хорошей идеей. Единственный, кто действительно мог бы понять чувства Окиты после потери любимой женщины – это Сайто, но Сайто тем и был хорош, что ни с сочувствием, ни с жалостью в душу не лез, и порой его молчаливого присутствия рядом и протянутой чашки горячего чая было достаточно, чтобы чувствовать искреннюю поддержку. Состояние Окиты ухудшалось. Сухой кашель раздирал горло. Ночами Соджи потел так, что приходилось менять нумаки и постельное белье. Любая нагрузка вызывала одышку, и при слишком глубоких вдохах болело в груди и под лопатками. Аппетита не было, и он практически насильно запихивал в себя еду. Окита стал еще худее, хотя и так всегда был поджарым, как гончая. С патрулей его сняли совсем, и теперь первый отряд был отдан под командование Нагакуры Шинпачи, кумичо второго. Окита все еще старался держать себя в форме и ежедневно понемногу упражнялся с мечом, но его мучила сильная слабость, и он подозревал, что если бы не лекарства французского доктора Носа, он, наверное, едва ходил бы или вообще не вставал бы с футона. Но Окита верил, что даже в таком состоянии хоть раз, но сможет пригодиться Кондо-сама. Может быть, хотя бы закрыть собой. Наступил декабрь. В один из первых дней наступившей зимы Окита проснулся оттого, что кто-то хихикал и переговаривался за задвинутыми шёджи во внутреннем дворике. - Похоже, наши бравые ребята еще спят и видят сны! – раздался негромкий голос Кондо-сама. Открыв глаза, Окита почувствовал, что рассвет за полупрозрачной бумагой стен слишком светел. Он поднялся с футона, накинул теплое стеганое хаори, которое лежало поверх одеяла для большего тепла, укутался и, тихонько отодвинув створку шёджи, выглянул на улицу. Лицо обдало свежим холодным ветерком, и глаза сразу ослепли от яркой белизны. Окита зажмурился спросонок, потом открыл глаза и осмотрелся – все вокруг было белым-бело – лужайки, деревца и кусты, каменные фонари в саду, дорожки… Первый снег… и от энгавы тянулась цепочка следов трех пар ног, витиевато петляя по лужайке, затем превращаясь в беспорядочную кучу натоптанной мешанины посередине и удаляясь за кусты. Окита в изумлении уставился на них, и тут из-за высокого куста гортензии с шапкой снега вышли гуськом Кондо-сама, Иноуэ-кумичо и Шимада-сан, в ночных белых кимоно, в небрежно накинутых на плечи хаори, тихонько пересмеиваясь. Улыбка расползлась на губах Окиты от такого невиданного и забавного зрелища. - На что же это похоже! Взрослые ведь! – раздался рядом негромкий голос фукучо. Окита оглянулся – замком с распущенными, еще не собранными в хвост волосами, с умиленной улыбкой смотрел на командира и старших товарищей, которые, словно мальчишки, хихикали и с упоением топтали первый снег, чтобы вперед всех оставить следы на нем. Улыбающиеся губы его шевелились, словно фукучо что-то говорил про себя. - А, Тоши, Соджи! Проснулись! Посмотрите, какая красота кругом! – улыбаясь, приблизился к ним донельзя довольный Кондо. – Соджи, не простынь со сна! - Ты сам бы не простыл, Исами, – улыбнулся в ответ Хиджиката, ежась от холода. – Зайди ко мне, у меня хибачи74 всю ночь топилась, согрейся. - С удовольствием, Тоши, – потирая замерзшие руки, шагнул на энгаву Кондо. Окита хихикнул, глядя, как Кондо стряхивает облепленные сырым снегом дзори, будто кот лапой трясет, от холодного воздуха перехватило в груди, и он закашлялся. - Соджи, пойдем с нами, тоже погреешься. Ген-сан, Кай-сан, пойдемте и вы. Сейчас попросим Чизуру нам чаю заварить, пока завтрак готовится. Они вошли в комнату Хиджикаты и расположились вокруг хибачи. - Ты предусмотрительный, Тоши-кун, – улыбнулся Кондо, протягивая озябшие руки к тлеющим уголькам. – Я вот чуял, что снег пойдет, и похолодает, а углей не подложил. Подумал уже, когда в одеяло завернулся, и так вылезать из тепла не хотелось, а до утра все прогорело, и комната выстыла. - Да я просто всю ночь работал, потом читал, так что все время поддерживал, – смущенно ответил Хиджиката и присел у маленького столика с открытыми письменными принадлежностями и разведенной в тушечнице тушью. - Так ты не ложился что ли еще? Что за непорядок! – шутливо возмутился Кондо. – Ну, выходит, у тебя теперь самая теплая комната. Может, позволишь нам у тебя позавтракать? - Да, конечно, – пожал плечами Хиджиката, открыл тетрадь, лежащую на столике, и взялся за кисть. – Эм-м… пока чай принесут, с вашего позволения я запишу кое-что, пока не забыл… Вскоре по поручению Кондо Чизуру пригласила к Хиджикате и Сайто, Нагакуру, Хараду, Шинори и Тодо. - Ух, и тепло ж у вас, фукучо! – аккуратно пробрался между сидящими Нагакура, пришедший последним – разбудить его всегда стоило большого труда. – А я даже вчера и затопить забыл. - А ты шляйся по бабам меньше! Небось, пришел вчера опять пьяный, и сразу спать завалился, – буркнул Хиджиката, но ухмыльнулся – видимо, сегодня он был в благостном настроении, и утреннее происшествие его позабавило. К Хараде таких претензий уже не предъявляли – он, как примерный жених, приходил в казармы вовремя и ночевал… ну, в общем-то, хотя все деликатно делали вид, что никто ничего не замечает, но все уже давно знали, что кумичо десятого отряда ночует у кумичо седьмого – сестрица Нагакуры крепко взяла в оборот беспутного копейщика, и дело шло к скорой свадьбе. После завтрака Чизуру принесла чай, и все степенно отпивали понемногу, блаженствуя в тепле и лениво переговариваясь. - Соджи-кун, выше нос, – негромко произнес Кондо, слегка наклонившись к нему, заметив, что тот задумался над своей чашкой. Окита встрепенулся. Да, и правда, довольно убиваться. Все к лучшему. Шида в безопасности, и у нее все будет хорошо. А ему нужно просто хорошо прожить оставшиеся дни, как настоящему самураю. А чтобы ни у кого не вызывало сомнений, что он все тот же прежний весельчак Окита-кун, он решил поддержать репутацию. Тихонько пробравшись к столику Хиджикаты, снова присевшему к нему и углубившемуся в свою тетрадь, Окита незаметно заглянул ему через плечо. Ну конечно же, это было сокровище они-фукучо, которое тот никому не показывал – в эту тетрадь он записывал свои стихи. «Забавно смотрится – ряд ночных кимоно и утренний снег75» – было написано там замысловатыми каракулями замкома. Окита не очень разбирался в поэзии, но был уверен, что Хиджиката-фукучо умный и интересный человек, стало быть, и стихи у него должны быть хорошие. И эта хокку, описывающая диковинные утренние события, ему понравилась. Но веселиться – так веселиться. Молниеносным движением – знаменитая скорость мечника Окиты – он протянул руку через плечо замкома, цапнул тетрадь и отскочил в сторону. Хиджиката от неожиданности взвился, распахнув перепуганные глаза и залившись краской. - Э… Окита… отдай! Отдай немедленно! – нервно пробормотал красный фукучо, все еще не веря в подобную бесцеремонность, и каким-то очень трогательным смущенным жестом заправил прядь так и не собранных волос за ухо, растерянно моргая. Ба, как мил был такой замком! Просто душка! Окита, ехидно ухмыляясь, сделал шаг назад, еще, и начал демонстративно медленно открывать тетрадь, не сводя насмешливых глаз с потрясенного таким вероломным нападением Хиджикаты. Замком дернулся за Окитой, чтобы отобрать свое тайное сокровище, но тот отпрыгнул еще дальше, и Хиджиката, словно кошка в прыжке, вскочил на ноги. С развевающимися волосами, забыв о приличиях, замком как мальчишка, который повелся на подначку, погнался за Окитой, стараясь отобрать тетрадь, полыхая щеками и ушами, скача следом за поганцем через ступни и колени недоуменно воззрившихся на них товарищей. Пожалуй, зрелище в лице скачущего сконфуженного они-фукучо будет позабавнее топчущих первый снег командира и уважаемых «стариков» Шинсенгуми. Окита, оттесняя настигающего его замкома плечом, продолжая уворачиваться и отскакивать, смеясь и глядя в тетрадь, делая вид, что читает оттуда, громко продекламировал: - Вышел во двор поссать – Не удержался и крикнул: «О, этот первый снег!» - Что?! – заорал Хиджиката в полной прострации, опешив и вытаращив глаза, что даже остановился, будто на препятствие налетел. Мгновенно образовалась тишина, в которой особенно громко раздалось «Пф-ф-ф!» в чашку в исполнении Сайто, тут же заглушенное громогласным и неприличным ржанием всей компании. - Вот это стихи, Хиджиката-фукучо! – гоготал громче всех Харада. - Я этого не писал!!! – возопил Хиджиката, багровея. - Да ладно прибедняться, фукучо, – ехидно протянул Окита, – по-моему, прекрасные стихи! Задорные такие! Вот еще, например: - Лошадь господина… - Замолчи!!! – опомнившись, снова бросился на Окиту Хиджиката, пытаясь вырвать тетрадь из его рук. - Обпердеть изволила все цветы хаги, – все-таки закончил довольный собой Окита и, наконец, позволил Хиджикате отнять свою драгоценную тетрадку. - Тоши-кун, ты и дамам такие стихи посылаешь? – всхлипнул Кондо-сама, утирая слезы, выступившие от смеха. - Теперь понятно, почему вы свою тетрадь ото всех прячете, Хиджиката-фукучо, – вставил свои пять рё Тодо Хейске, красный от смеха не хуже замкома. - Я этого не писал!!! Вы что, не верите? Вот, смотрите, тут нет ничего подобного! – Хиджиката развернул лицом к катающейся от смеха компании свою раскрытую тетрадь, отчего смех возобновился с новой силой, а у замкома задергался глаз. - Верим, верим, Тоши-кун! Только за меч не хватайся! – все еще трясся от смеха Кондо. –Соджи-кун, а ты-то где такой высокой поэзии понабрался? Сам, что ли, сочинил? - Нет, это Кобаяши Исса из Шинано, – хихикая, признался Окита. - Дурья башка! – обиженно буркнул Хиджиката, прижимая свое с боем отвоеванное сокровище к груди, гневно протопал к столику, убрал тетрадь в ящик и запер на замочек. - Эх, друзья мои, все хорошо, но пора и делами заняться, – вздохнул Кондо, отсмеявшись. – Спасибо за добрую компанию, но время не ждет. Этот еще один дарованный Оките богами год жизни закончился радостным событием – кумичо десятого звена Харада Саноске и кумичо седьмого Нагакура Шинори перед заведенным гайдзинами Новым годом поженились и съехали из казарм в маленький домик по соседству. А когда наступил 1867 год, события последовали одно за другим, и все больше скверные. В марте произошел окончательный разрыв с группировкой Ито Кашитаро, пришедшего к ним из Эдо, и Ито со своей коалицией вышел из состава Шинсенгуми. Но самым худшим в этой ситуации оказалась не потеря Ито и его людей, а то, что с ним вместе неожиданно ушли Тодо Хейске и Сайто Хаджиме. То, что Тодо разделяет роялистские взгляды, секретом не было ни для кого, но чтобы он предал друзей и ушел практически к потенциальному врагу, это было для многих потрясением. Но самый болезненный удар ждал Окиту, когда через три дня, после громкого – что удивительно для немногословного и очень тихого Сайто – скандала его лучший друг ушел за ними следом. Этого Окита пережить не смог, и от этого и без того его не слишком удовлетворительное состояние ухудшилось. Он не мог ни понять, ни простить этого Сайто. Политическая обстановка накалилась до предела, время от времени на чиновников бакуфу совершались успешные или неудавшиеся покушения, Ишин Шиши вооружались современным европейским оружием, и Кондо-сама, получив от сёгуна некоторые средства, тоже закупил ружья, начав обучение личного состава обращаться с ними. 9 ноября под давлением «патриотов» сёгун передал полномочия императору и ушел в отставку. Жизнь перевернулась с ног на голову, и законные представители власти, которые не перешли на сторону нового правительства и не приняли правила новой игры, оказались вне закона. Теперь Шинсенгуми, яростно сражавшиеся с мятежниками за порядок и закон, сами оказались мятежниками. 16 ноября был убит Сакамото Рёма, поспособствовавший образованию альянса между кланами Чошу, Сацума и Тоса, и его смерть попытались приписать Шинсенгуми. Ито Кашитаро, вошедший в содействие с Ишин Шиши, готовил покушение на Кондо Исами, о чем стало известно от Сайто, который, как оказалось, никогда не предавал своих товарищей, а был отправлен в отряд защитников гробницы Императора Комея по приказу Кондо и Хиджикаты шпионом, и командованием Шинсенгуми был разработан встречный план по устранению бывшего военного советника. 18 ноября на перекрестке Абура-но-Коджи тот был убит, и Тодо Хейске, примчавшийся на рассвете на место убийства своего нового командира вместе с новыми товарищами, был случайно в общей свалке смертельно ранен в голову своими бывшими друзьями по Шинсенгуми, ждавшими их появления в засаде. В ответ на это оставшиеся в живых соратники Ито предприняли ответный выпад, напав на Кондо-кёкучо и раздробив ему плечо выстрелом из такой же засады. Впрочем, пуля в плече не помешала Кондо убить обоих стрелков. На Окиту и Сайто тоже было совершено покушение, но на этот раз нападавшим повезло значительно меньше. Когда Окита понял, что произошло, в недоумении глядя на пятерых располосованных ронинов, спросить, в чем дело, было уже не у кого. А компания, нацелившаяся на Сайто, даже не успела покинуть своего жилища. Дневник одного из них, Мунаи Юноске, заканчивался в день его смерти следующими словами: «Эта сволочь Сайто Хаджиме…» Пока Кондо лечился, командование на себя принял Хиджиката-фукучо. Сразу после гайдзинского Нового года радикально настроенные империалисты захватили Императорский дворец, вынудив императора написать указ о лишении бывшего сёгуна всех прав, привилегий и владений. Все еще верные сёгуну войска потерпели поражение при попытке захватить в ответ Киото. Четвертого января главные чиновничьи сливки сёгуната, укрывшись в крепости Ханьшуй, не позволили Шинсенгуми укрыться вместе с ними для восстановления сил, и те оказались без поддержки и помощи. Пятого января после кровопролитного сражения на набережной Йодогава Шинсенгуми понесли многочисленные потери. Затем были такие же неудачные попытки сопротивления войскам Ишин Шиши в Киийбоку, затем при Тоба-Фушими, и, наконец, не получив обещанной поддержки, Шинсенгуми вынуждены были отступить морем в Эдо. Окита после устранения Ито больше не участвовал в операциях и сражениях. Его состояние стало близким к критическому. Жалкие остатки сил, что он копил последний год, сгорели одной вспышкой и вылились в жесточайшее легочное кровотечение. Окита скрипел зубами от своего бессилия, чувствуя себя никчемной обузой, видя, какими возвращались его товарищи во время коротких передышек и отступлений. Когда их бросили на тракт Тоба-Фушима, он валялся в перенесенной в магистратуру штаб-квартире, где кроме него была только дурочка Чизуру да еще пара стариков и несколько раненых. Он бесился от беспомощности, оттого, что не мог быть сейчас там, с ребятами, плечо к плечу, с упоением отдаваясь азарту хорошей драки. И только потом узнал, что время хороших честных драк ушло бесповоротно – его товарищей расстреливали из ружей и пушек, не позволяя приблизиться и сея смерть в их рядах, в то же время оставаясь на безопасном расстоянии. Путешествие по морю Окита перенес отвратительно. Когда его в спешке притащили на корабль и сгрузили на топчан, он думал, что вот-вот умрет, но оказалось, что ему только предстоит познать весь ужас качки. Его голова лопалась от боли, постоянное головокружение и ощущение тела в болтающемся состоянии вызывали жесточайшую рвоту пустой желчью – желудок не принимал никакую пищу. Рвота провоцировала кровотечение, и так без конца, изо дня в день, пока корабль не стал на якорь в Эдо. Как бы Окита ни ненавидел больницы, когда он после таких мук оказался в госпитале докторов Мацумото Рёдзуна и Уэкии Хэйгоро в Сентагайя, возле моста Икеджири, он даже испытал блаженство. Ему выделили уютную отдельную комнату, выходящую в сад, вокруг дома росло множество огромных старых деревьев, садик был чудесен, постель меняли часто, дочь доктора Мацумото и несколько служащих у него сестер милосердия, улыбчивые, приветливые ласковые женщины, ухаживали за ним, каждый день мыли в офуро, сытно кормили. Лекарства сразу облегчили страдания, и Окита обрел надежду, что не все так плохо, и он даже сможет вскоре присоединиться к друзьям. Многие из них, в том числе и Хиджиката-фукучо, тоже залечивали раны в элитной клинике сёгуната «Каджи Хишакадо», а Сайто, сам раненый, при этом еще и умудрился по своим старым связям раздобыть контрабандные голландские лекарства. Кондо-сама лежал в той же клинике – Мацумото-доно настоял на удалении осколков кости из раненого плеча, которые доставляли Кондо мучения до сих пор и не давали ране заживать. И как только Окита почувствовал себя в состоянии ходить, он приходил к командиру, и они подолгу беседовали вечерами за чаем о том, как сильно изменился мир, чем это чревато, и строили планы, как им действовать дальше. Те, кто не был ранен, постоянно навещали их, а позже к ним стали присоединяться и остальные по мере поправки и выписки из госпиталя. А однажды Окиту навестили Сайто, Нагакура и Харада – здоровые, оживленные, шумные – и необычные, непривычные в новой военной форме европейского образца, с остриженными волосами, скрипя тесными кожаными высокими сапогами, которые с трудом, кряхтя и беззлобно ругаясь, снимали перед входом. Они будто принесли с собой солнце и свежий ветер, ветер перемен, и Окита подумал тогда с грустью, что за этим ветром ему, видимо, уже не угнаться. Он лишь тогда спросил, почему не пришла Шинори, и ребята как-то помрачнели и неуклюже отшутились, что она приболела. В последний раз Окита видел ее на корабле в обществе Саннан-сана, и его чуть не вывернуло от осознания, что она, видимо, приболела так же, как и Тодо, как и сам Саннан-сан. Это было больно, страшно, и веяло какой-то обреченностью. Его друзья один за другим переставали быть прежними – веселыми, беспечными и отчаянными, какими они были в Шиэйкане, какими они пришли в Киото, и какими они были в самом начале службы в Шинсенгуми. А некоторые из них переставали быть и самими собой. Окита не узнавал их больше, не узнавал себя, не узнавал этот мир. Определенно этот был не тот мир, за который ему сейчас хотелось бы сражаться. И вот настал день, когда в конце февраля Шинсенгуми были отправлены в Коушу навстречу войскам Чошу. Кондо-сама, вопреки протестам Мацумото-доно и верного доктора Касселя, неотлучно следовавшего за отрядом, поехал в паланкине, не в состоянии поднять руку выше груди. Хиджиката, тоже полностью не восстановившийся после ранения, следовал верхом на гнедом жеребце, стараясь не морщиться от боли при неудачных движениях – к коню фукучо был непривычен. Окита провожал их, желая удачи и веря в то, что она от них не отвернется, а они прощались с ним, говоря, что сейчас ему нужно беречь себя и слушаться докторов, что они скоро увидятся, что как только ему станет лучше, он догонит их. Улыбались, отводя взгляд, и Окита улыбался в ответ и говорил, что он совсем скоро догонит их, и все прекрасно понимали – и он, и они лгут. А потом Окита вернулся в клинику, поддерживаемый под локоть дочерью Мацумото-доно, и попросил немножко саке. Доктор был против, но все-таки позволил. Они оба понимали, что, возможно, это был последний раз, когда виделись верные друзья, прошедшие плечо к плечу через столько лет, удач и невзгод. Доктор знал, что кто-то не вернется с этой войны, да и Окита, скорее всего, не доживет до ее окончания, даже если она завершится победой, во что, если быть откровенным, не верил никто. Как-то Окита сказал, что когда в октябре зацветут хризантемы, которые так любит, он обязательно соберет с них росу, выпьет, и, как гласила древняя легенда, она даст ему новые силы для жизни. Доктор кивал и с грустью думал лишь о том, что Окита, не дождется хризантем, он и ханами76-то скорее всего уже не увидит. Доктор вообще удивлялся, как тот до сих пор жив. Но Окита, упрямый Окита только улыбался и говорил – пока жив Кондо-сама, Хиджиката и Шинсенгуми, он не может себе позволить умереть, потому что он им еще может пригодиться. И он жил. На одном упрямстве, шутя с медсестрами и другими больными, улыбаясь каждому новому утру и встречая доктора, радуясь каждому вздоху, когда выходил в весенний сад, и медленно добирался «на прогулку» к воротам. Из ворот был видны мост и дорога, а неподалеку стояла водяная мельница, и Окита, глядя на них, все время всматривался вдаль в надежде, что увидит возвращающихся товарищей. Теплым апрельским вечером Окита сидел у распахнутых шёджи, любуясь ночным садом и словно светящимися в лунном свете кипенно-пенными шапками цветущих вишен, придававших мрачному после наступления темноты пейзажу госпитального сада возвышенное изящество. Вопреки предположениям доктора Мацумото он дожил до ханами, и хоть его состояние было далеко от хорошего, он пока не чувствовал приближения смерти. Он ловил влекомые легким теплым ветерком невесомые лепестки на ладонь и улыбался. Прошло еще так мало времени, у его друзей сейчас слишком много забот. Воевать за безнадежное – дело неблагодарное. Но когда у них будет возможность, они обязательно придут навестить его. Он лишь должен слушать врача и строго выполнять все его предписания. Нет, он не был наивным дураком, чтобы не понимать, что уже никогда не сможет сражаться рядом с ними. Но Окита хотел дожить до их возвращения, хотел увидеть их в последний раз – Кондо-сама, заменившего ему отца, Хиджикату-фукучо, ставшего братом, молчаливого скромного Сайто, лучшего друга, шумного Нагакуру, разудалого Хараду, смешливую и задорную Шинори, легкого и светлого Тодо, умного и тонкого Саннан-сана, и даже глупышку Чизуру. Лишь тогда, когда Окита будет знать, что они живы, что война закончилась, он сможет себе позволить умереть спокойно. Позади, за внутренними фусума77 комнаты послышался голос докторской дочери Масы: - Окита-сан, к вам пришли! Окита радостно обернулся, поднялся на ноги, ступил в комнату и удивленно уставился на вошедшую женщину в дорожном кимоно и хаори. - Ш-шида?.. – растерянно пробормотал он, не веря своим глазам. - Нашла… – выдохнула она и бросилась к нему. Окита с панике отшатнулся, закрывая лицо рукавом и выставив другую руку в протестующем жесте, останавливая ее, но Шида обхватила его руками, прижалась, дрожа и плача, и горячо зашептала, давясь слезами: - Не бойся, больше не нужно бояться, теперь можно! - Что?! Что ты такое говоришь? Шида?! – схватил ее за плечи Окита и отстранил от себя, заглядывая в лицо и холодея оттого, что, кажется, понимал, о чем она. - Нам теперь не нужно быть врозь! Больше нет никаких препятствий! - Ты… ты тоже больна? Я все-таки погубил тебя… – простонал Окита, зажмуривая глаза до боли. - Да! И это совсем не страшно! Соджи, мой любимый, мы теперь будем вместе, до самого конца, и я больше не оставлю тебя, даже если ты снова будешь прогонять меня! - Глупенькая, какая же ты глупенькая… – прошептал Окита, давясь вставшим в горле комком и цепенея от ужаса. - Нет. Все так и должно быть. Я не хочу жить без тебя. А так мы теперь связаны навсегда. Я теперь могу разделить это с тобой, и ничего больше между нами не стоит! Окита сжал плечи Шиды, снова отстраняя от себя, долго с болью в сердце смотрел в совершенно счастливые глаза, не в силах вздохнуть, потом рывком привлек к себе, запустил пятерню в ее волосы на затылке, прижимая ее лицо к своей груди. Гребешок и заколки посыпались на пол с громким стуком в наступившей тишине, пучок развалился, волосы густой лавиной рассыпались по спине Шиды. - Я больше никуда не уйду, – тихо сказала Шида, поднимая голову, и взяла лицо Окиты в прохладные маленькие ладошки. – Поцелуй меня, пожалуйста, как ты целовал меня раньше. - Шида… – простонал Окита, уворачиваясь от ее ищущих губ. - Соджи, не бойся, пожалуйста… не нужно, уже не нужно… Она наклонила за шею его голову к себе и сама коснулась его плотно сжатых губ своими губами. - Видишь… все хорошо… Соджи… Шида снова прижалась губами к его губам, и Окита заплакал. Он коснулся ее в ответ так же осторожно, нерешительно, а затем смелее, и уже целовал ее взахлеб, задыхаясь от страха, от жара, от нежности, от ужасно эгоистичного, нечестного облегчения, от радости, что боги дали ему счастье еще раз увидеть ее, и слезы катились у обоих по щекам, смешиваясь на губах, окрашивая поцелуй соленой горечью. Шида, положив ладони ему на грудь, раздвинула ворот косоде и нагадзюбана, коснулась его груди, и Окита, осознавая, что она намерена дальше делать, перехватил ее руки за тонкие хрупкие запястья и покачал головой. - Нет… – почти беззвучно выдохнул он. Бояться было больше нечего, да, но Окита все еще не мог избавиться от ощущения, что касаясь его, Шида становится нечистой, такой же, как он, словно он прокаженный. - Больше никаких «нет», Соджи, – так же покачала головой Шида, и Окита понял, наконец – увидел в ее взгляде – что так изменило ее за этот год. Она будто повзрослела, и теперь его маленькая девочка смотрела на него, словно это она была старше, она принимала решения за них обоих, и будто знала, что права в своей бесхитростной мудрости. В ее глазах переплелись, переливались дивным калейдоскопом и робкая нежность возлюбленной, и мягкая забота сестры, и светлая и не знающая брезгливости ласка матери, которая примет любым и всегда будет любить несмотря ни на что. - Я теперь твоя, Соджи. Видишь, даже боги захотели этого. Как ты ни сопротивлялся этому, они всегда знают, как для нас лучше, – улыбнулась Шида, и ее залитое слезами лицо показалось Оките еще прекраснее. - Разве это лучше, милая? Заболеть и умереть, не успев познать жизнь? Я так хотел, чтобы ты прожила долго и счастливо, с кем-нибудь, кто смог бы дать тебе всю свою любовь, заботу и защиту. - Конечно лучше. Мне не нужен кто-то на всю долгую жизнь. Мне нужен ты, и пусть у нас мало времени, мы проживем его вместе. - Ну как с тобой спорить, если у тебя на все свой ответ? – грустно улыбнулся Окита. - А ты не спорь. Мы сами скоро станем богами. Или возродимся в новой жизни, чтобы снова встретиться. Может быть, тогда у нас будет больше времени? – Шида мягко высвободила руки и снова коснулась его груди. – Но сейчас, когда у нас его так мало, не стоит терять его попусту. Мы должны успеть взять от этой жизни все свое счастье, до последней капельки. Она раздвинула косоде Окиты еще шире, стаскивая с плеч вместе с хаори, и коснулась губами горячей кожи у ключицы. Окита сглотнул, взял в горсти ее распущенные волосы, приподнял, пропустил сквозь пальцы, зацепился за ворот ее кимоно сзади, очертил линию вокруг шеи невесомым ласкающим движением и тоже раздвинул кимоно и нижний светло-голубой нагадзюбан в стороны, склоняясь и целуя ее губы, скулу, подбородок, шею, нежную бледную кожу в том месте, где тонкая шейка переходила в плечо. Шида прижалась щекой к его макушке, запустила пальцы в волосы, прижимая к своей груди его голову, и прерывисто вздохнула, когда его ладонь робко коснулась ее груди, сжала осторожно, и подушечка большого пальца обвела затвердевший под тканью маленький сосок. Шида соскользнула вниз, встав коленями на футон, и уверенно принялась развязывать оби Окиты. Он смотрел на нее сверху вниз, ощущая, как жар его тела становится нестерпимым, иной жар, не тот, лихорадочный, верный спутник его болезни, а более сильный, поднимающийся от самого низа к пылающему лицу, заставляющий все тело дрожать и тяжело дышать… как же тяжело дышать… Накатившее возбуждение вызвало страх. Как, как у них все это произойдет, сможет ли он сделать все, что нужно, ничего не испортив? Хватит ли у него сил? Не начнет ли он задыхаться и мучительно кашлять кровью в самый неподходящий момент? Не напугает ли ее в те мгновения, которые должны стать для нее самыми лучшими, потому что она заслуживала в этой жизни только самого лучшего, его девочка, маленькая глупая девочка, которую он погубил… Колени его подогнулись, и он опустился на футон рядом с ней, помогая ей раздеть себя и раздевая ее, лаская, целуя, наслаждаясь ее прикосновениями и одновременно страдая от всего свалившегося на него, на нее, деля пополам сладость поцелуев и горечь безнадежного отчаяния. - Шида, это ужасно глупо, но я не знаю, что у нас получится… Любовник из меня теперь совсем негодный. Ты ведь не слишком испугаешься, если я прямо на тебе окочурюсь? – опять глупо пошутил Окита в попытке скрыть свое волнение и смущение от осознания собственной несостоятельности. - Ну вот, узнаю моего прежнего Окиту-куна с его вечными дурацкими шуточками, – улыбнулась Шида. – Я все знаю, и все сделаю сама. - Откуда ты можешь все знать? – нервно дернул углом рта Окита, пытаясь выглядеть таким же беспечным, какой старалась выглядеть Шида. - А я узнавала. Я пришла в одно заведение в Шимабаре, купила тайю, а когда она пришла, я сказала, чтобы она научила меня, что нужно делать, если муж ранен и не может себе позволить много двигаться. - Сумасшедшая! – вытаращил глаза Окита. – Да как же ты додумалась до такого? - Не забывай, я же шпионка Ишин Шиши, – отшутилась Шида, глядя на него ясными глазами, и Окита рассмеялся. От смеха он закашлялся, и на губах его выступила кровь. Шида достала из рукава чистую тряпицу, с нежностью вытерла его рот, поцеловала его и осторожно подтолкнула, мягко заставляя лечь на футон. Она подложила ему под голову такамакуру, и медленно, изящно изгибаясь по-кошачьи, плавными, неторопливыми движениями распахнула его косоде и хакама, распутала фундоши. Окита смотрел на нее во все глаза, приподнявшись на локтях и вцепившись пальцами в одеяло, чувствуя себя неловко оттого, что выглядел таким беспомощным. И когда его напряженный член оказался в ее руках, он со стоном откинул голову на валик и зажмурился. Шида оказалась хорошей ученицей, и Окита был от всего сердца благодарен той неизвестной доброй тайю, которая согласилась ей помочь, поведав о некоторых своих секретах, как доставить удовольствие мужчине, не заставляя его при этом ничего делать. Шида ласкала его может быть и неумело, но она совершенно точно имела представление, где и как это нужно делать, и ее старательный рот заставлял Окиту дрожать от наслаждения и потеряться в пространстве настолько, что он даже не успел опомниться и что-то понять, когда ласки на мгновение прервались, а затем что-то горячее, влажное и тесное обхватило его плоть. Окита дернулся всем телом навстречу этому блаженству, и только после сводящего с ума мгновения распахнул глаза и увидел, что Шида сидит на нем верхом, закусив губу, зажмурившись и побледнев. Она не стала снимать с себя кимоно, оно лишь сползло с ее плеч, открывая взору маленькие грудки, а полы Шида раздвинула и забросила назад так, что они не мешали и обнажали трогательные острые девичьи колени и стройные бедра. Окита огладил их ладонями, забираясь под ткань, прижал ее к себе за маленькую попку, толкнувшись навстречу снова, и в этот момент Шида открыла глаза, смахнула выступившие слезинки и прошептала: - Я сама, сама, сейчас… Окита увидел следы крови, и только теперь его пронзило осознание того, что он не приложил никакого старания к тому, чтобы Шиде в ее первый раз было причинено как можно меньше страданий. Его самоотверженная смелая девочка опять все взяла на себя и все сделала сама. - Больно? – расстроено спросил он. Шида помотала головой – лгала ведь, глупая – улыбнулась, приподнялась и медленно опустилась, затем снова и снова, с каждым разом быстрее и смелее, и Окита уже не мог думать ни о чем другом. Он подавался ей навстречу, вжимаясь и не понимая, что в такой позиции для первого раза Шиде может быть слишком глубоко и больно, а руки его накрыли ее груди, лаская и стараясь хоть как-то загладить вину, даря удовольствие. Но в какой-то момент Окита заметил, что Шида, стараясь удерживать на лице будто приклеенную улыбку, морщится, и до него, наконец, дошло, что ее ощущения, вероятно, очень далеки от тех, что сейчас испытывал он сам. Окита мягко остановил ее, притянул к себе и заставил улечься рядом с собой. - Что? Тебе не нравится? Я делаю что-то неправильно? – испуганно пробормотала Шида, и ее растерянное личико, с легкой испариной от напряжения, с порозовевшими скулами и блестящими от слез глазами было так очаровательно, что Окита обнял ее и, целуя между словами, признался: - Ты самое прекрасное, что было у меня в жизни, милая. Он ласково повернул ее на бок к себе спиной, прижался, приподнял ее тонкую ножку, и осторожно толкнулся внутрь этой сводящей с ума глубины. Пальцы его коснулись ее лона, поглаживая и заставляя выгнуться от неожиданного удовольствия, и Окита, просунув другую руку под ее боком, взял ее грудь в ладонь и нащупал пальцами сосок. - Соджи… – тихонько пискнула Шида. – Ты же… - Тс-с… Так тебе будет лучше… – прервал ее Окита и, прижавшись губами к ее плечу, начал двигаться. Сначала медленно, будто пробуя свои силы, затем быстрее и сильнее, Окита вжимался в тело своей любимой, будто в последний раз, но при этом постоянно помнил о том, что ей нужна его помощь, и ласкал ее, чтобы исправить свою оплошность и наполнить ее первый раз наслаждением. Это было восхитительно и странно одновременно. Любые нагрузки заставляли его задыхаться, но сейчас он не испытывал ничего, кроме наслаждения, и даже ускоряясь, он не ощущал приближения приступа. И лишь в самый последний момент, чувствуя, как дрожит в немыслимом напряжении перед неизбежным всплеском ножка любимой, лежащая на его руке, как под пальцами пульсирует готовая разрешиться яростной вспышкой ее плоть, как Шида на мгновение перестала дышать, выгибаясь, словно натянутый лук, и как по всему его собственному телу начинает разливаться тяжесть, готовая вот-вот взорваться, остановиться Окита уже не мог. И как только Шида вскрикнула, замычала в закушенную ладонь, дрожа всем телом, он забился в резком и рваном ритме, чувствуя одновременно, как накатывает оргазм, и как легкие его будто сжимаются в спазме. «Нет, только не сейчас, только не сейчас, пожалуйста!» – взмолился Окита, задерживая дыхание до танцующих точек в глазах, стиснув зубы и сжав губы в тонкую линию. Еще несколько толчков, и Окита с хриплым вскриком излился, и тут же мучительный кашель скрутил его, выплескивая кровь, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Шида тут же вывернулась из его объятий, бросилась к нему, склонилась, пытаясь приподнять его за плечи, в глазах Окиты потемнело, и он начал терять сознание. Он чувствовал, как Шида старается повернуть его и заставить привстать на локоть и наклониться вперед, и он из последних сил помогал ей, и только ее успокаивающий голос, которым она звала его по имени, не давал ему соскользнуть во тьму. Когда Оките, наконец, стало легче, Шида помогла ему лечь. Он был весь в поту, совершенно обессиленный, с посиневшими губами, его грудь тяжело вздымалась. - Я все испортил, да? – прохрипел Окита, тяжело дыша. - Глупый, я же сказала тебе – позволь мне все сделать самой! – Шида, нежно касаясь его тряпицей, вытерла кровь с его лица. - Я хотел, чтобы тебе тоже было хорошо. Все-таки первый раз… - Первый, да, но не последний. Сейчас было не важно, хорошо ли мне. Потом, в другой раз, все было бы иначе. Больше никогда не послушаюсь тебя! Теперь я всегда все буду делать сама, – Шида улыбнулась ему ободряюще, как могла, привела в порядок его одежду, запахнула кимоно и поспешила за Мацумото-доно. С тех пор Шида осталась с Окитой. Она жила в его комнате, ухаживала за ним, мыла, подносила лекарства, кормила его и следила за тем, тепло ли он одет, когда открывали шеджи в сад, и не обдувает ли его сквозняком. Ночами дарила ему наслаждение неспешными и полными томительной неги ласками, заставляя Окиту чувствовать себя все еще мужчиной, а потом спала с ним рядом, чутко прислушиваясь к его дыханию и приподнимая голову и всматриваясь в его лицо всякий раз, когда тот беспокойно возился во сне. Шида подпитывала Соджи собой, своей любовью, своей заботой, и заставляла бороться за жизнь. Окита чувствовал, что дни его сочтены, но он был безмерно благодарен Шиде за то, что она расцветила их яркими красками и дала ему возможность почувствовать себя счастливым. И каждый день с облегчением радовался, не видя в ней никаких признаков ухудшения ее болезни, их общей теперь болезни. Май перевалил за свою середину, а Окита все еще был жив. Но теперь он знал, что конец уже близок, он чувствовал, что с каждым днем силы покидали его. Окита даже не мог больше заниматься любовью с Шидой – никак, любое усилия вызывало приступ кашля и кровохарканье. Они лишь ласкались и засыпали, прижимаясь друг к другу, ища в объятиях защиты от всех бед этого мира. А еще Окита знал, что богиня Аматерасу уже подходит своим неспешным величественным шагом к его изголовью потому, что в госпитальный сад, прямо к его шёджи повадилась ходить черная кошка. Он давно слышал, что это вестница скорой смерти для больных, и когда увидел ее первый раз, то потерял самообладание и запустил в нее чашкой. Окита был готов к смерти, но этот неожиданный знак его напугал. Когда он пожаловался на кошку Шиде, та мягко рассмеялась и сказала, что это случайность, но в глазах ее Окита увидел такой же испуг. На следующее утро, в то же время, кошка появилась снова. И на следующее тоже. Она приходила, когда Окита, умытый и одетый в свежую одежду, присаживался у открытых шёджи подышать теплым майским воздухом, напоенным ароматом распускающихся цветов, пока Шида меняла промокшую от его пота постель, проветривала комнату и накрывала дайбан78 к завтраку. Кошка недвижно сидела на краю энгавы или рядом с ней в саду, и смотрела прямо на Окиту, и он так же, замерев и напрягаясь, смотрел на нее. Но стоило ему только пошевелиться, чтобы замахнуться на нее, кошка исчезала мягким тягучим прыжком, словно говоря: «Я не боюсь тебя!» После недельных кошачьих визитов Окита написал свое предсмертное стихотворение. Вечером, когда они ложились спать, Окита обнял Шиду, устраивая ее голову у себя на плече, и сказал: - Послушай. Недвижные, пребудут разделенными во тьме цветы и воды79. - Красиво, – задумчиво произнесла Шида. – Это ты сочинил? - Да, это будем моим предсмертным стихотворением. - Пусть, – кивнула Шида, соглашаясь. – Но оно тебе еще долго не пригодится, и чтобы его не потерять, я пока спрячу его подальше и буду бережно хранить. - Шида, я скоро умру. - Нет, не скоро, – мягко улыбнулась Шида. - Когда меня не станет, помни обо мне, пожалуйста, и я никогда не умру, – прошептал Окита, зарываясь носом в ее волосы. Они источали едва уловимый аромат цветов, а кожа ее пахла юностью и свежестью, так, как никогда не пахнет тело, пораженное болезнью. Ночью с Окитой случился тяжелый приступ, и он потерял много крови. Шиде пришлось поднимать Мацумото-доно и сестер. Шида смогла лечь лишь под утро, оставив приоткрытыми шёджи по настоянию доктора – ночи были уже теплыми, а в комнате воняло лекарствами и антисептиком. Оките же нужен был свежий воздух, чтобы облегчить его и без того тяжелое дыхание. Окита очнулся от тяжелого полусна-полузабытья, почувствовав на себе чей-то взгляд. Он открыл глаза и посмотрел на Шиду. Бледная, она спала тревожным сном, вздрагивая. Окита повернул голову в другую сторону и увидел в проеме шёджи сидящую и смотрящую на него черную кошку. - Пошла прочь, сука! – просипел он, но кошка не двинулась с места, лишь дернула кончиком хвоста, обернутого вокруг передних лап. Сил пошевелиться не было, и Окита хотел было разбудить Шиду и попросить ее прогнать проклятую кошку – она сильно действовала на нервы, особенно после такого ночного приступа, какого у него еще не было. Но посмотрев на любимую, ему стало жаль будить ее. Он снова повернул голову в сторону кошки, уставился на нее злым взглядом, махнул на нее рукой. Рука бессильно упала на пол, звонко стукнув костяшками кисти, но кошка даже ухом не повела, продолжая пристально смотреть на Окиту будто с ухмылкой. - Что, за мной пришла? Хер тебе, сука! – выдавил Окита и с трудом перевернулся на живот. Кошка все так же сидела, словно ждала, что же он будет делать дальше. Окита подтянулся на руках и, дрожа всем телом от напряжения, стараясь не разбудить Шиду, подполз к стойке с мечами, протянул руку к своему верному клинку «Киёмицу Кага80», но понял, что сил удержать катану у него сейчас не хватит. Он взял «Кикуичи Норимуне81», которым он думал совершить сеппуку, когда поймет, что жить, сгнивая заживо, больше не в состоянии. Тихонько освободил клинок от ножен и, изо всех сил напрягая свое когда-то такое ловкое, послушное, сильное и быстрое тело, бросился на кошку. Сначала он убьет эту тварь, прежде чем умрет сам. Кошка черной молнией выстрелила у него из-под ног, и Окита с тяжелым стуком упал на четвереньки на доски энгавы, выронив клинок. К горлу подступило что-то огромное, страшное, темное, заставляющее захлебнуться и забыть, как дышать, поднялось рывком снизу и с силой вырвалось, выплеснулось изо рта темно-багровой кашей, с мерзким чавкающим звуком падая на вылизанные и сверкающие чистотой доски. Сразу стало легко – казалось, в груди и в горле образовалось так много пространства, куда можно было вдохнуть так много воздуха. Наконец-то можно вздохнуть полной грудью! Окита и забыл уже, как прекрасно это ощущение. Он попытался сделать вдох, и понял, что не может. Окита открывал рот, как рыба, вытащенная из воды, беспомощно, бессмысленно, и только теперь понимая, что это конец. Он упал, ничего не видя вокруг от затянувшей его взгляд серой мутной пелены, постепенно становящейся все темнее и непрогляднее, скребя пальцами по доскам энгавы и стараясь нащупать клинок, словно цепляясь за него, как за последнюю связь с этим миром. Как только пальцы коснулись рукояти вакидзаши, Окита сжал ее и сразу успокоился. Через мгновение пальцы его левой руки бессильно замерли, и тело расслабленно вытянулось. Пальцы правой продолжали сжимать клинок. Шида проснулась от грохота, будто ее выдернули из сна, и обнаружила, что Соджи рядом нет. Она вскочила и тут же увидела его, распластанного на энгаве, прямо у раскрытых шёджи, в руке его поблескивал на солнце вакидзаши. С криком Шида бросилась к Соджи, упала рядом, поскальзываясь в луже крови, пытаясь его перевернуть на спину и трясясь крупной истерической дрожью. Ей показалось, что Окита сделал сеппуку, но когда ей удалось перевернуть его, она сразу поняла, в чем дело. - Это ведь кошка, да? – сипло прошептала Шида, и горло ее сдавил спазм, заставляющий слова выталкивать наружу силой. – Ты хотел убить ее? Зачем, зачем ты не разбудил меня! Я бы прогнала ее сама, я бы не отдала ей тебя… Слезы хлынули из глаз, словно внутри прорвало плотину, Шида склонилась к своему любимому, обхватив его и уткнувшись лбом ему в лоб, и, давясь слезами, зашептала, словно успокаивая Окиту: - Все, все, Соджи… Все кончилось. Больше не будет ни больно, ни страшно. Теперь все будет хорошо. Лети, мой лепесток бледной сакуры, вслед за своим ветром. Теперь ты свободен. Когда собрались Мацумото-доно и сестры, пробужденные шумом и спешно одевшиеся, доктору было достаточно одного взгляда, чтобы понять – его помощь здесь была уже не нужна. Он раздал негромкие распоряжения приготовить все для того, чтобы обмыть и подготовить тело для погребения, а так же для помывки и стерилизации комнаты, белья и энгавы. Затем он приказал оставить Окиту и Шиду одних, чтобы эта отважная маленькая женщина могла побыть со своим мужчиной еще немного и проститься. Шида, положив голову Окиты на колени, нежно гладила и перебирала его волосы, глядя, как поднимающееся все выше солнце играет бликами на его худом, изможденном, окровавленном лице. Еще не так давно это лицо озарялось такой задорной улыбкой, и выглядело счастливым, а тело было здоровым и сильным. Теперь оно лежало сломанной куклой. Но дух Соджи до самого конца так и остался несломленным. Теперь он был уже далеко, там, где ничего больше не имело значения. Шида думала лишь о том, что ее бедный Соджи не заслуживал такой участи. Этого было слишком много для одного человека. Слишком много страданий, слишком много обманутых надежд. Окита уже никогда не узнает, что всю жизнь все лгали ему. Лгали боги, даря надежду, что болезнь ушла, да поблазнили призрачным счастьем любить и быть любимым, а потом отняли все, даже саму жизнь. Лгали друзья, улыбаясь и клянясь, что верят в то, что он еще сможет поправиться и продолжать сражаться рядом с ними во имя «макото». Шида тоже все это время лгала Соджи. Она действительно была шпионом Ишин Шиши, разделяла принципы Сонно Джои и прекрасно знала, как связаться с приемным братом Кацурой Когоро. Но так же, как и Окита, она не могла заставить себя использовать человека, которого полюбила всем сердцем и была ему предана гораздо больше, нежели своим соратникам. И Шида лгала, говоря с улыбкой, что пришли известия от Кондо-сама и Хиджикаты, что они сражаются далеко отсюда, но у них все хорошо, дела их пока успешны, все живы и здоровы, когда Соджи вздыхал, что его друзья совсем о нем забыли и не навещают его. Потому что в конце апреля Кондо-сама во время разведывательной вылазки был взят в плен и казнен, как преступник. Ему даже не позволили сделать сеппуку, а его отрубленная голова была выставлена над воротами всего в полукилометре от госпиталя доктора Мацумото, где лежал Окита. Шида лишь категорически запретила докторам и сестрам милосердия говорить об этом Соджи и тщательно следила, чтобы никто не проболтался. Она лишь улыбалась, говоря, что Кондо-сама гордится им, и Окита должен обязательно дождаться его возвращения, потому что когда Кондо-сама вернется, дел будет еще больше, и ему понадобятся все силы и вся отвага его верного ученика и товарища. И она лгала, когда говорила, что тоже видит черную кошку82, которая всю неделю до самой смерти не давала Соджи покоя, чтобы он не думал, что сходит с ума или видит то, чего на самом деле нет. И Шида не была больна. Она была абсолютно здорова и чиста, по крайней мере, до того, как она разыскала мыслимыми и немыслимыми способами и унижениями своего любимого Соджи. Она лгала, чтобы Окита больше не смог прогнать ее, боясь за ее здоровье. Теперь, скорее всего, и она уже носит в себе эту же страшную болезнь, но это нисколько не пугало ее. Шиду уже вообще ничего больше не пугало в этой жизни с тех пор, как она первый раз потеряла Окиту. И даже теперь, потеряв его окончательно, она лишь с тихой грустью думала о том, что этот молодой, гордый и сильный самурай отмучился и получил, наконец, свою заслуженную награду. А если все сложилось удачно, и сама Шида тоже взяла от него эту проклятую болезнь, то Соджи недолго осталось ждать ее там, куда он сейчас направляется, легкий и свободный. Это все, что у Шиды осталось от любимого, кроме маленького омамори букуро и красного плетеного браслетика с символом счастливой и вечной любви.