Договор должен исполняться

Он обхватил рукой каменную конскую ногу и наклонился, следя за постепенно редеющим людским потоком внизу. Осталось несколько мгновений. Пошел обратный отсчет… Десять… Страшна безвозвратность, он оставляет вечное «сейчас», променяв его на короткий миг мироздания. Текут, текут внизу, между колонн людские реки. Они не видят его, зато ему слышны все их мысли – слышно, как толстяк в потертой кожанке напряженно подсчитывает, сколько у него останется после уплаты налогов и страхового взноса, хватит ли на поездку к дочке. «Наконец-то безумна, наконец-то спокойна» - едет на велосипеде женщина с серым, припорошенным жизнью лицом. Полны формул и функций мысли сутулого студента математика… Девять… Неправда, что ангелы свободны, неправда, что ангелы полны безграничного счастья – нет, они находятся в плену своего бестелесного бессмертия. Когда он был посланцем смерти, его существование имело смысл – но после разжалования в простого наблюдателя смысл исчез, он лишь слушал, слушал, слушал бесконечные человеческие мысли. Восемь… Его собственное бессмертие нельзя было перекрыть ни одной из мириадов жизней, прошедших перед его глазами. Он видел мир полнее и яснее, чем видят люди с помощью своих пяти бедных чувств – и все же он не мог ощутить его вкус, как ощущал вкус сэндвича с бараниной, когда Билл Перриш рассказывал о том, как их делала его жена. В том сэндвиче было тепло рук Билловой жены, и тепло рук самого Билла, когда он вспоминал ее, ушедшую далее, чем за девять морей. Семь… Хочется знать, каково это – устать смертельно, хочется прийти домой (Домой! Откуда ему вообще знать, что такое «домой»?) Прийти, значит, домой, снять ботинки, сесть в мягкое кресло, вытянуть ноги и пошевелить пальцами. Хочется откусывать помидор и чтобы сок стекал по подбородку. Хочется продолжения того властного чувства ответственности, которое поселилось в нем после договора с Перришем. Шесть… Плывут под аркой Brandenburger Tor людские головы – белые, черные, серые. В два нецвета – от черного до белого. Ему не дано сейчас видеть иного – он видит мир в растяжке от черного до белого, от «нет» к «да», без остановок на «быть может». Пять… Тот, первый отпуск был игрой, он заигрался, бедный посланец смерти, он забыл, что никому еще не удавалось безнаказанно одеть человеческую личину. Четыре… Он был слишком самоуверен и самонадеян, он тогда был еще ангелом. Пока в его судьбу не вошла Сьюзан… Она смяла его уверенность, как сминают ненужный бумажный стаканчик – походя, не обратив на это внимания. Три… Ему страшно. Он впервые по-настоящему ощущает невидимые крылья над лопатками и впервые понимает, что их он совсем скоро лишится. Два… Носки зависают над бездной. Рука вцепляется в каменную гриву. Один… Ангелам не дано зажмуриться, но внезапно он ощущает, как скользят веки по глазным яблокам… Вниз! *** Сьюзан была в Германии уже почти месяц. Сперва ее все очаровывало – центр Берлина, дворы и дворики, которыми сообщались центральные улицы, химерический мост через Шпрею недалеко от райхстага, трогательный маленький Потсдам, под самую завязку напичканный стариной, как мешок Санта-Клауса – игрушками. Потом очарование немного улеглось, и она погрузилась в работу. Большая кардиологическая клиника с новейшим оборудованием и налаженной работой парамедиков вместе с немецким педантическим подходом делу давала Сьюзан много возможностей для профессионального роста. Но главным было – странная уверенность в том, что Чудо не заставит себя долго ждать. И Сьюзан затаилась, ожидая, веря изо всех сил, что та тягучая липкая паутина, в которой она барахталась последние полтора года… хотя нет, больше, если считать навязшие в зубах, как старая жвачка, отношения с Эндрю – так вот, Сьюзан верила, что паутина эта очень скоро уступит место чему-то восхитительно новому. День начался как обычно. Вместе с пожилым профессором Дорнахом, который неуловимо напоминал ей Жана Габена, Сьюзан обошла палаты. Вышла из последней, в которой лежала фрау Гросскопф (второй инфаркт плюс острая патология ЖКТ) – и едва не столкнулась с молоденьким санитаром, везущим пустую каталку, на которой были навалены какие-то пакеты. Санитар остановился на мгновение, светлые до странности глаза взглянули на Сьюзан почти испуганно. Он поспешно отвернулся и почти бегом устремился вдоль коридора. - Он у нас по соцпрограмме реабилитации, - голос профессора с гортанным немецким акцентом вернул Сьюзан в реальность, - появился неизвестно откуда, полная амнезия, без документов. Я посоветовался с коллегами-психиатрами и решил взять его – парень тихий, безобидный, добрый. Сьюзан кивнула. Дочь бизнесмена, она помимо воли договорила про себя то, о чем Дорнах умолчал - участие в программах соцреабилитаций давало клинике существенные налоговые льготы. Но что-то было странное в этом парне, будоражащее, почти нездешнее. На его бэйдже было имя, но Сьюзан не успела разглядеть его. А вот самого парня разглядеть успела – более всего поразили ее странной формы глаза, чуть вытянутые к вискам и в то же время распахнутые, с почти раздернутыми вверх и вниз веками, светлые с голубизной. Волосы светлые и чуть вьющиеся, но не пшеничные и не русые – цвета солнечного луча, пришло в голову не склонной к поэзии Сьюзан. Необыкновенно светлая кожа, точно его никогда не касался загар – и в то же время парень явно не был альбиносом. На следующий день фрау Гросскопф стало хуже. Сьюзан, у которой было ночное дежурство, несколько раз за ночь заходила к ней в палату. Выходя в очередной раз, она увидела светленького санитара, робко отиравшегося у стены напротив. - Она умрет, - проговорил вдруг он по-английски безо всякого акцента. - Простите… мы знакомы? – это было единственное, что пришло Сьюзан в голову. Парень неопределенно пожал плечами. - Разве ты не слышишь? – снова сказал он. – От ее губ пахнет смертью. Сьюзан ощутила холодок, пробежавший по позвоночнику – такой знакомый холодок. И взгляд ее упал на бэйдж паренька, на котором значилось «Йозеф Шварце».