Один отец значит больше, чем сто учителей
Джордж Герберт
Ночь очень быстро наступает зимой, я знал это еще с самого детства. Считал, что в темноте и в далеко кряхтящих воронах нет ничего хорошего, и сильно боялся любого шороха. Таинственное и не дававшее прямого ответа чёрное пятно, окружавшее меня так пугало, что сейчас, вспоминая это, становится только забавно. В детстве было так мало забот, что сейчас кажется очень глупым дрожать от такой темноты – ведь загадок и необъяснимых вещей с каждым годом становится только больше, что уж тут про отсутствие света? Ночью, когда никого нет поблизости, мне с возрастом стало даже легче. Наконец-то наступило долгожданное время отпуска, которое мне выдало государство. В уже не верящей Америке ещё не наступило время понять хитрым бюрократам, вроде меня, что Рождество можно справить и на работе. Подумать только, прошло уже практически два месяца, как я не был у себя дома полный день, забегал только раз в две недели отнести в Государственный Департамент секретные документы, буквально на часа два, после чего возвращался обратно в Инадзуму. Походить по кабинетам, посидеть на кожаном диване, когда все мои бывшие коллеги только едут на работу. Даже… Даже создается такое впечатление, что я стал больше тем самым аборигеном – как только вышел за пределы здания я сильно зажмурился от внезапно громких клаксонов машин в пробке. Ударил свет электрических фонарей прямо по моим глазам. Стало намного холоднее на улице, чем в практически тепличной Инадзуме. Другой мир, от которого я отвык так быстро… Я сделал первый шаг на бордюр, потирая глаза и вертя головой, словно спросонья. Прохожие обходили меня и что-то бубнели себе под нос, чего я расслышать не мог, да и не особо хотелось. Мысленно я сейчас держал путь не в одинокую лачугу на задворках Вашингтона: мне хотелось к такой дате, как двадцать пятое декабря, быть действительно дома, чтобы не до конца забыть свои корни. Мне тогда предстоял большой путь в неожиданно раздражающем мире вечной беготни и тревоги, целое приключение внезапно постаревшего ментально молодого человека в другой штат – Индиану. Я заканчивал свой поход к моему старому дому, взяв перед этим в аэропорту дорогой виски из ПутиФри. В воздухе витала атмосфера праздника католического рождества, от которого в народе осталось только образ Санты Клауса, красно-зелёные леденцы и... всё в том же духе поздней американской культуры. Для меня в детстве этот день означал обязательный поход в местную белоснежную церковь с бабушкой Ли Хуа, лепка игрушек для детей-сирот, готовка с моим непосредственным участием ростбифа… Моя бабушка китайского происхождения, что даже родилась в Шанхае, была настолько верующим в Христа человеком, что это для меня было в школе открытием – оказывается белые европейцы, как мой отец были преимущественно христианами, а китайцы… какими-то «буддистами - конфуцианцами». Вспоминался более пушистый и щекочущий щёки снег, смех друзей, имён которых я уже и не помню, лёгкое чувство обиды от того, что опять проиграл в снежки. Всё это было именно тут, на просторах маленького городка одноэтажной застройки, где, казалось, ничего не изменилось за 15-20 лет. Только вот теперь, когда я проходил по этим же дорогам, рядом со мной не было никого. Никто не водил меня за ручку, не планировал день, не выкрадывал тайком «любимого, в отличие от зятя, внучка» на такие события. После самолёта, попуток и такси, я шел один в лёгкой куртке и оглядывался по сторонам, подбирая с улицы воспоминания. Протоптанная тропинка вдоль автодороги с редким излучением света слегка проржавевших фонарей была пока моим единственным товарищем, не дававшим заблудиться. Одиноко проезжающие машины иногда вставляли свои пять центов и возвращали меня в реальность… Хрустя тем немногим снегом, что одаривала нас природа, я то и дело вздыхал и поникал головой. Мне одновременно не хотелось идти туда и увидеть снова отца, что только и смотрел на меня с долей разочарования, но… Я не проведу Рождество в одиночестве, просто не смогу выдержать давления уже самого на себя. – Я дома… – тихо прошептал я, подходя к дому. Даже свет не горит в окнах, выделялись только белые рамы и отражение яркой луны на стекле. Каждый раз, когда я подходил на праздники к этому дому, в моей груди возникало чувство, что что-то пошло не так. Прибран был вход, рядом стояла, оперевшись на сайдинговую стену, снеговая лопата, ящик с инструментами, что не менялся с моего рождения… Я аккуратно осмотрел эти стены и землю, всматриваясь и проникаясь еще большими воспоминаниями. Тишина, лишь тихий свист ветра, доносившийся с недалёкой рощи, шире открывал для меня портал в тот мир, где всё было легко и решаемо. На секунду задрожала губа – так давно меня здесь не было – и намокли глаза. – Зачем только я взрослел? – тихо вымолвил я, слегка шмыгнув. Застеснялся самого себя, помотав головой. Только один раз я потёр глаза, веки которых обрели красноватый оттенок – мне нужно было снова сконцентрироваться. Отец не любил видеть меня нюней, правда же ведь? Те внезапные тучи, что закрыли для меня мир, должны были исчезнуть, никому не нравятся плаксы, бегущие от всего. Я закрыл глаза и попытался успокоиться, моя работа и коллеги научили улыбаться, когда это будет нужно. Глубокий вдох. Резкие два выдоха. Опять же, чему меня научила сначала бабушка, а потом мама. Они говорили, что это тибетская методика спокойствия души. С одной стороны такие паназиатские штуки, а с другой – индейка на День Благодарения. Я рос будто сразу в двух мирах, каждый из которых заботился обо мне по-разному. Какая жизнь банальная, повторяющая штампы раз в 20 лет. Наконец я постучал в деревянную дверь. Может быть, отец просто уснул и решил не праздновать? Тем более я так и не увидел никаких праздничных украшений, которые мы вместе с ним устанавливали на фасаде дома. Не было ни гирлянды, ни мишуры, ни банальных рождественских носков и снеговиков, будто сегодня будничный зимний день. Однако к двери с обратной стороны никто не подходил, я не слышал ни шагов за дверью, ни вздохов. Я постучал ещё раз, только на этот раз слегка настойчивей, даже нахмурившись. – Отец, это я! Открой, я купил твой любимый ром! – добавил я возгласом, смотря в глазок. Снова тишина. Со мной общался только ветер с рощи, то ли злясь на меня, то ли грустя со мной. Краем уха я ещё смог уловить открывающуюся дверь соседа, на что я решил не реагировать. Мои глаза были прикованы к этой двери, которая всегда распахивалась передо мной раньше, будто ожидая чуда, что отец всё это время действительно спал. – Джордж? Это ты, что ли? – внезапно услышал я давний знакомый голос сбоку, со стороны соседнего участка. Я повернул голову и мои глаза непроизвольно раскрылись шире. Опираясь на перила коттеджа, на меня смущенно смотрел сэр Гамильтон, или же как я называл его раньше «Дядя Энтони». Лет двадцать назад мои родители оставляли меня у него дома, когда уезжали оба по делам, и я помнил его как хорошего друга семьи Гринтов. Он был старше моего отца, потому сейчас, хоть я и узнал его по лицу, но он выглядел уже как, к сожалению, старик. – Здравствуйте, сэр Гамильтон – вежливо ответил я, с лёгкой улыбкой кивнув головой. – Эхе-хе, какой же я тебе «сэр»? – обиделся по голосу мужчина, после чего продолжил. – На встречу не принёс тебе палочки кукрузные, и теперь дуешься? Из меня случайно вышел смешок, полный облегчения. Наверное, дядя Энтони нисколько не изменился за эти года, пока мы не виделись. Года так… Три наверное? Когда я приезжал на праздники к отцу, дяди Энтони то и дело не было дома – он то ездил на отдых в Мичиган, ловить рыбу на местные «Великие Озёра», то, как говорил отец, «попытать счастья получить работу в Огайо». – В двадцать восемь лет парням нужно вместе с палочками добавлять и пузырёк, – попробовал отшутиться я. – Да ну? – от удивления прокашлялся дядя Энтони. – Нашему маленькому Джорджи уже целых двадцать восемь? Ты же недавно, кажется, только школу заканчивал! – Дядь Энтони, скажите, а где мой отец, не знаете? – перешёл я сразу к насущной проблеме, немного подняв бровь. – Батя твой? – вздохнул мужчина, после чего помотал головой, – В Инди поехал, за документами какими-то. Когда вернётся – чёрт знает, сынка. Индианаполис… Этот город меня и разлучил с Винчестером, где оставался до последнего отец. Мама считала, что я должен был закончить более престижную школу в центре штата, а не местную. Даже поехала со мной. В Индианаполисе я впервые узнал про «богачей», «клубную тусу», «угар», и в то время я стал думать отце как старом пердуне, не понимавшем меня. Целую книгу можно писать про обычные три года в этом месте, обычную историю обычного подростка-недоростка. – А ты заходи в дом, батяня твой замки не менял с девяносто восьмого года, – поделился дядя Энтони, слегка прокашливаясь от острого зимнего воздуха. – Знаю я, дядь Энтони, знаю… – с тихим выдохом ответил я. Мне хотелось, чтобы меня именно что отец встретил, посмотрел на меня и что-нибудь сказал. Но он видимо, решил не праздновать, меня решил не ждать, а уехал решать какую-то бюрократическую ахинею. С неохотой и каменным лицом – толстой броней для других людей от лишнего внимания – я поискал в своём рюкзаке большую связку ключей от всех мест в Индиане. Молча вставив в замочную скважину золотистый металл, я снова вежливо улыбнулся и повернул голову к дяде Энтони. – Счастливого вам рождества, сэр! – попрощался я поздравлением с хорошо скрытой тоской. – И тебе, Джорджи! Расти большой, чтобы в новом году горя не видывал! – по-родительски добро отозвался мужчина.-------
Дом ничуть не изменился с моего последнего прибытия сюда на день рождения отца. Он был будничный, отец и правда не хотел отмечать именно это рождество. После того, как я походил по комнатам и поставил бутылку с алкоголем отцу на кухонный стол, я присел на один из стульев и стал вглядываться в старую фотографию моих родителей, когда они еще даже не были женаты. Протерев пальцами небольшую пыль на краях, я даже немного улыбнулся. Ведь они тут тоже счастливые. – Мам… – тихо прошептал я, опустив взгляд. – Я так много хочу тебе рассказать, но ты больше не услышишь. А она продолжает улыбаться, в своей зеленоватой блузке на фоне парка Индианаполиса и смотрит прямо в камеру. Думает тогда, как будет дипломатом, прямо как её мама, уже моя бабушка. Училась в ДипАкадемии лучше меня, одни девяносто плюс баллов из ста получала, горела желанием показать Америку миру, так она мне сама рассказывала. Откинув голову назад, я закрыл глаза и попытался представить её у себя. – Представляешь, мам, оказывается, твоя Африка ещё более-менее понятная вещь, – продолжал я монолог, легка придерживая двумя пальцами фотографию. – Ты бы знала, что, оказывается, есть на этом белом свете… Целые миры, представляешь? Твой мальчик в этом, наверное, преуспел, он столько всего увидел. Поток воспоминаний, её ласковой улыбки, заслонявшей всех монстриков, нахлынул на меня. Обидится ли отец – не знаю, но кажется, мне она была дороже всего на свете. Я хотел быть как она. Такой же харизматичной, такой же обаятельной, убедительной и в то же время доброй. Как в казино на реальную жизнь, я поставил на неё все свои фишки, и как богатый дурачок издевательски улыбаться. Думая, что я выиграю. – Помнишь, мам, ты мне говорила, что смелость всегда вознаграждается? – продолжал спрашивать я, обращаясь так же в пустоту. – «Не думай отпускать мечту, без неё всё на свете станет серым», такое было тоже, да? Я впервые услышал от неё это, когда учился в начальной школе. Она выслушивала мои сопливые детские рассказы про сложности на бейсболе, что со мной мало кто хотел играть и крутые пацаны не хотели видеть меня питчером. Бейсбол я давно бросил, а эти слова так плотно засели в моей памяти, как хороший клей на бумаге. Боже, как же я хочу вспомнить что-нибудь ещё… Так я и думал, как фанатик следовал своей мечте. Я уже сам пришёл к выводу, что быть трусом и безынициативным сопляком – это прямой путь в низы всего на свете. Будто бы даже не живёшь ты вовсе. Вплоть до её выезда в Кению. Она полетела туда, когда я учился на третьем курсе ДипАкадемии и готовился к летней сессии. Я включил телевизор в своей комнате общежития, долго настраивал и искал канал, где будут показывать её речь. Она была самой красивой в объективе, элегантная и утонченная, но одновременно простая, зачитывала речь про борьбу с бедностью, экономическими проектами. Моя гордость за неё всегда была богатой на эпитеты, и я не ожидал ничего другого, кроме как триумфальной вехи в ещё одном ей страстном деле, в которое она верила. А потом к ней за спину подошёл мужчина в балаклаве и сделал три роковых выстрела. Под крики аудитории и его возгласы «Смерть Сатанинской Америке» умерла не только моя мама, умер и прежний энергичный и полной жизни я. Появилась лишь жалкая копия, которая просто существовала и боялась делать что-то. Заполнить бумажку, выразить сухую обеспокоенность, с умным видом рассказать прессе что-то про уже сделанные договора между США и Кореей. – Мам, почему ты не полетела в Танзанию, – тихо прошептал я, всхлипнув носом. – Там, знаешь, тоже дети голодают… Глаза сами по себе медленно закрылись, тихий выдох последовал будто бы по своей воле. Слёзы, казалось, уже все вытекли из моих глаз давным-давно. Было не грустно, было просто пусто на душе. Мир был и правда несправедливым, я чувствовал сердцем, что даже в сухом расчёте она должна была увидеть этот мир, а не я. Разговоры в пустоту так утомляют, нельзя услышать сейчас ничего кроме тихого холодильника и приглушенного радио. Когда фотография сама по себе выпала из моих пальцев снова на стол, я тихо выдохнул и погрузился заново в свои мысли и воспоминания. Под тихое кликанье электронных часов медленно кончается прежний сумасбродный день длительных путешествий. Праздник рождества я справил, сидя на стуле и витая в облаках прошлого хорошего мира. В окне напротив стола я мог бы увидеть зажжённый свет у соседей и тени радовавшихся людей, но мне было… если честно, всё равно. Как вдруг, я услышал резкое стальное кручение ключа со стороны входной двери. Я тут же проморгался, поначалу даже не поверив собственным ушам, дремота быстро уступила место панике. Когда входная дверь открылась, я успел только встать со стула и впопыхах искать в подарочной сумке сам подарок, заваленный бутербродами и бутылками воды с дороги. Под практически старческие охи и выдохи, доносящиеся с коридора, спутанными руками я положил подарок на стол и спокойно выдохнул, ожидая появления отца с смущенным лицом, полным тревоги и радости. Он всё же пришел, появившись из-за проёма комнатной двери. Он был на вид уставшим, с вновь выступившими морщинами, Робертом Гринтом. Почётный ветеринар Индианы, что после смерти его жены бросил работу в Инди и вернулся в захудалый Винчестер. Местами потрёпанные волосы и опущенные брови не давали поводов для оптимизма, он посмотрел на меня, словно не был рад встрече или хотя бы удивлён. Всё, как и раньше, а точнее в последние года три. – Пришёл всё-таки, Джордж? – выдохнул отец и сделал несколько шагов в мою сторону. – Да, отец, я же не мог пропустить! – радостно воскликнул я, пытаясь изменить его настроение. Но как только приблизившись ко мне, отец обогнул меня и вялой походкой устремился к кряхтящему холодильнику. Под мой недоумевающий взгляд, он открыл дверцу и перебирал руками замороженные полуфабрикаты на одной из полок. Как только я обрадовался, так тут же меня накрыла новая волна тоски и грусти. Рождественского чуда не случилось, отец до сих пор меня ненавидит. – Ну давай, давай. Рассказывай, что случилось по жизни, – безэмоционально, будто сдерживаясь пробубнил отец. – Отец, ты… – Хватит обо мне, – перебил меня он, взяв в одну руку замороженную курицу и хлопнув дверцей. – Не могу уже думать о себе, тошно со всего. Он прошёлся с полуфабрикатом до духовки, не спеша и со вздохом стал перебирать кнопками на дисплее кухонной утвари. Он молчал, выжидая от меня рассказов о своей самостоятельной жизни, но сейчас во мне была опасная для отношений комбинация печали и злобы… Потому я тоже молчал в ответ, не решаясь начать диалог. – Что случилось с работой твоей, сына? – тихо и с горечью в голосе реабилитировал отец беседу. – Работа? – удивился я такой внезапной теме на Рождество, – Да вот… Меня… Я замешкался, не зная, что ответить сейчас. Я думал, что ему всё это было неинтересно после нашей многолетней ссоры как раз насчёт ГосДепартамента. Он тогда холодно сказал: «Живи как хочешь», поэтому я и не напоминал об этом… Даже отговорок не придумал. – Меня… Повысили, наверное. Не знаю, как сказать, – замешкался я. Отец медленно повернулся ко мне, подняв бровь. Кивнув, он, кажется, только сейчас заметил сумку на кухонном столе. – Молодец, молодец, – смотря на торчащую из сумки бутылку рома, протарабанил отец. – Энтузиазма в тебе всегда много было. Он подошел к сумке и осмотрел содержимое, не меняясь в лице. Его взгляд быстро упал на меня, когда он взял эту сумку за ручки и положил на пол. – Мог хотя бы написать мне об этом, – осуждающе четко заявил отец. – Но… Ты же сам мне говорил, тебе не интересно, чем я занимаюсь, – оправдался я, пошире открыв глаза. – Джордж, ты прекращай дурака валять, – отмахнулся он, сев напротив меня. – У меня только сын остался от семьи большой, душа болит, а ты запоминаешь только мои возгласы. Я нахмурился, не желая понимать все эти процессы. Я, кажется, вообще людей перестал понимать, всё с ним так тяжело стало в последние года. Большая и крепкая стена, после того, что случилось с мамой. – Ты же работу мою презираешь, – отгрызнулся я, косо смотря на него. – Почему тему такую поднимаешь? – Я не… – остановился, как мне показалось, вспыливший отец, после чего помотал головой и вздохнул. – Ты такой глупый, слов не подберу. – Отец, я работаю в той сфере, где я хочу, – я продолжил хмуриться, слабо контролируя мимику и тон. – Глупый это тот, кто за своей мечтой идёт? – Верно, Джордж, я же здесь самый неумелый, – разразился он, после чего сжал свой кулак от эмоций. – Я свою жизнь потратил уже, один в доме! Мэри тоже за мечтой шла, созвонились друг с другом, рассказала, что хочет дома пирог вместе испечь, а через час со мной связались чинуши с их сраной вежливостью, рассуждая в каком гробу её в Вашингтон доставить! Крик страшных слов отразились эхом по стенам, не покидая комнату. Вся моя пылкость вмиг испарилась, оставив место только пустым глазам. Мне было сейчас одновременно страшно, что ещё отец может сказать и припомнить… И печально. Отец медленно сел на свой стул, закрыв лицо рукой и помотал головой, глубоко дыша. Его порозовевшее лицо давало мне понять, что скрывалось внутри. – Джордж, сынок… – отдышавшись, начал он говорить полушепотом, – Как мне может быть не интересна твоя жизнь? Он прокашлялся, опустив взгляд на сумку, по его каменному лицу, которое лишь иногда давало трещины наподобие этой, я не мог не заблуждаться на мгновения о его поступках и словах. Что-то же я получил от мамы, а что-то и от него. Даже в таком я не преуспел, вспоминая как меня читала Яэ как книгу, ужасно. – Но скажи мне, Джордж, как я могу спокойно смотреть на то, по какому пути ты идёшь? – продолжил отец успокаивавшимся голосом, смотря на мои волосы. – У меня ведь больше никого не осталось, кроме тебя. Ты хочешь быть как Мэри, не думая, как она кончила. – Отец… – тихо попытался я ответить, пытаясь найти слова. – Ты взрослый, рос на моих глазах двадцать три года и пять без меня, – продолжал он, не сводя глаз. – И я должен уважать и понимать твои стремления. И я пытаюсь, но… – Прости, пап, – тихо прошептал я, не смея смотреть на него. Этот мир такой сложный, хотя бы для меня. Это было так противно осознавать, что я только минуту назад ещё чего-то там отгрызался, обидевшись. Все люди неидеальные, можно узнать о человеке, как о мерзком существе с одной стороны, не думая что существует и другая. И наоборот. Противно от себя, что вместо привычной мне дурацкой, но поддержки, и неискренних, но улыбок я показался ему таким. – Я не хотел… Я… – начал снова подбирать мой разум слова. – Знаю, всё в порядке, – опередил меня отец, помотав головой. – Ты не хотел, но жизнь дерьмо, все понимаю. Вновь, его будто ничего не задело. От такой неожиданного тупика темы, мы вместе тихо посмеялись с его слов, желая успокоиться и отойти от этой темы вместе. Странные люди создания, как нас отпустил Иисус жить на этой земле – тоже непонятно. Когда я услышал от отца приободряющую фразу с дерьмом, то и правда мне стало уютней находиться в этой маленькой кухоньке. Он долго смотрел на меня, легко улыбаясь и вздыхая, что только добавляло спокойствия. Нет, странные всё же не люди, а Гринты, мы с папой были особенными.------
Время пролетело очень быстро, как только тон разговора сменился на такой родной и душевный. Ничего не оставалось от прежней нервозности, моя сердце по-настоящему пело от этих долгих моментов улыбок и подшучиваний. Отец, видимо выпив и до прихода к себе домой, запустил в себя ещё две бутылки пива из холодильника. Он давно знал свои границы и умел вовремя себя остановить, но то и дело поглядывал на меня, поднимая одну бровь и так приглашая присоединиться. Или он опять подшучивал, для меня было не важно. Не спеша, отец всё же достал из сумки большую бутылку ирландского рома и стал ещё веселей. Он то и дело косо поглядывал на меня, как бы спрашивая не разыграл ли я его, а я ему одобрительно кивал. – Точно не спёр? – поёрничал отец. – Пап, сейчас заберу у тебя, – в шутку я потянулся плечами в его сторону и протянул руку к бутылке. – Не-не-не! – защитил он бутылку, прижав к себе и отвернувшись на стуле. – Я этим буду слесарей на неделе угощать, я с ними душ восстанавливал. Я тихо хихикнул, после чего наигранно сдался и снова откинулся на спинку стула. Удивительно, как после такого количества хмеля в организме он продолжал плавно водить вещи своей рукой. Как только он поставил на подоконник элитный алкоголь, он начал снова вглядываться в сумку и обнаружил для себя несколько масок, что взял я с собой перед таким отпуском. – Интересные такие, японские наверное – поделился со мной он. Когда он взял одну из масок в свою руку, то из меня вышел тяжелый вздох. Непродолжительный тайм-аут закончился, неопределённость и тревога снова подняли головы в этом непростом диалоге. Я понял, что пора рассказать отцу чем я вообще занимаюсь вместо беготни по офису в Вашингтоне. Пока он лишь перевёл взгляд со своей лёгкой улыбкой, я прочистил горло и приготовился к новому витку дискуссий и споров. – Отец, это не японские… – начал я смущенным голосом. – А какие же? Твои корейские что ли? – озадачился он, подняв брови. – Нет… Они… Они не из нашего мира, – перевёл я взгляд на его. – Отец, меня назначили послом в одной из стран другого мира. Это секретная информация, поэтому никому не говори об этом больше. Как только я сказал это, мои ожидания от него были самыми пессимистичными. Мне казалось, он сейчас снова разозлится и будет подавленным. Не давало покоя тревога, что сейчас он снова станет таким же, как из моих дурных воспоминаний, да и я внутри себя будто ругал свой язык за такие прямые факты… Однако он продолжал улыбаться. Стоило только мне мельком посмотреть на его лицо, как мои мысли были опровергнуты, он даже помотал головой от изумления, переведя свой взор снова на маску в руках. – А делают они как японцы, один в один, – спокойно прокомментировал он. – Пап? – озадачился уже я, не понимая его практически безразличной реакции на такое открытие, – Ты… – Знаешь, я на днях звонил в Департамент по спецтелефону, хотел узнать, что да как с тобой… – начал он, положив маску на стол. – Трубку взял на перерыве друг твой новый, Марк. Хороший парнишка, оказывается. – Марк Стоунз? – переспросил я, расширив глаза как только можно, – Пап, я думал ты выбросил тот номер на бумажке. – Да нет, до сих пор у меня он под картиной в зале, – продолжал рассказ отец плавным голосом. – Так вот, звоню и говорю в трубку «Марк, парень, а ты не знаешь, что с Джорджи моим случилось?». Он сначала еще так мыкал-экал, потом сказал сесть на что-то и без комментариев выслушать. Отец мог не продолжать. Хотелось сейчас просто взяться за голову и сильно удариться об стол напротив меня. Вот же я осёл. От осознавания, что никакой тайны для отца и не было, я ещё раз выдохнул и покачал головой, надеясь на то, что отец уже и так высказал все негативные эмоции ко мне в начале диалога. – Всё я знаю, сына. И тебя не переубедить, как Мэри, – продолжал он, помотав головой. – Я хоть радуюсь за то, что ты расцвёл и улыбаешься вновь. Мы вместе с мамой твоей и хотели этого, а не видеть мину твою кислую и бухую, как у мальчика, потерявшегося в взрослой жизни. В этот момент я мог осмелиться только слегка поднять голову. Неуверенно, боясь, что это всё было какой-то шуткой или очередным подшучиванием, зашедшим слишком далеко. Как сильно на него подействовал хмель… Я готов был поклясться, если бы отец был трезвым, он бы как минимум грозно показал пальцем. Но я видел только доброе, немного покрытое морщинами лицо отца… нет, папы. Того самого, что учил меня завязывать шнурки и печь яблочный пирог перед приходом мамы. В момент, когда он одаривал своей редкой широкой улыбкой. – Ты совсем на меня не похож, сынок, – с каплей горечи, но тем не менее тепло прошептал он. На такое я лишь помотал головой, пытаясь так по-детски опровергнуть его слова. На мгновение вернулся маленький Джордж, который и желал быть сильным и находчивым как папа. Верно, хотя бы это осязание опасности и быстрый выход из ситуаций… Если бы не оно, то не видал бы я вовремя сделанных работ по институту и работе, да и прожил бы меньше. Отец снова был не прав. – Не обижают тебя там? – прервал мои размышления он, продолжая слегка улыбаться. – Обижают, – с тихим выдохом сказал я. – Раньше два килограмма золота давали на финансирование, а сейчас полкило. – Золото обмениваете? – поднял слегка бровь отец. – А что такое? – Да так, странности всякие. Почему-то в Инадузме доллары не принимают, – пошутил я с серьёзным лицом. С приходом его более широкой улыбки стало уютнее и мне. Даже не обратил я внимания на выключившееся само по себе старенькое радио, что сначала тихо трещало, а теперь и вовсе прекратило вещание. Музыка из хит-парадов конца этого года и так будто бы мешала нам сейчас, а поломки машины подарили мне более чёткий и не заглушенный чем-либо его смешок. Однако это также и настораживало. Зная Марка, он мог рассказать отцу намного больше, чем мой род деятельности – начинать хотя бы с нашего опыта совместной работы, или современные реалии. Мне стало и правда легче, что одна проблема была решена благодаря его болтовне, но я банально не знал, где закончится его длинный язык. – Мне Марк твой ещё про девушку-инкогнито говорил, – вспомнил отец, подняв палец вверх. – Что, уже и там кого-нибудь ищешь? – Что? – опешил я от внезапных открытий, – Не понимаю, о чём ты. – Да знаешь, наговорил он мне всякого, – ухмыльнулся он, – Парнишка хороший, но секреты ему доверять нельзя… Ни государственные, ни личные. Ну вот и приплыли. Я мог только догадываться, что этот «мистер секрет» наболтал ему про тот день в Центре перемещения разумов, что он мог увидеть в нас с Эи и какой вывод сделать. «Ну вот зачем, Марк, **** ну зачем ты всё рассказал», – мысленно я паниковал и терял самообладание. Дурья башка. Господи, если бы и тогда я был не ограждал его от всей картины, то было бы ещё хуже. Дыхание участилось, только подчёркивая образ растерявшегося мальчишки. – Ну пап! – взвыл я, цокнув и отвернув голову, после чего я продолжил будто шипя. – Это вообще-то государственная тайна! – Разве? – поднял бровь отец, оглядев быстро кухню взглядом, – Ну, я же отец твой а не Олдрич Эймс, мне наверное и можно сказать. – Пап, это… – поджал я губы от негодования, нахмурив брови и желая отрицать всё на свете. – Это вот вообще никак не связано с отношениями, забудь пожалуйста! – Да? – покачал он головой. – Ну ладно тогда, отцу же не нужно знать это, правильно. – Это государственная тайна на уровне Президента Уилсона! – попытался предотвратить таким аргументом его дальнейший моральный зажим. А он делает это иногда, когда считает, что «сынок что-то недоговаривает». Без насилия, и эффективно – так наверняка он и думает. Тянет паузу, когда теперь и радио это чёртово не работает, делая моё молчание по вопросу ещё более неловким. В такие минуты ты чувствуешь себя самым недееспособным человеком в мире, не можешь ни сказать, ни уйти, даже глаз убрать с одной точки на другую. – Ну правильно, правильно, – продолжил он спокойно говорить, не убирая своих глаз с моего лба. – Пап, не смотри на меня так, – сквозь зубы, от бессилия перед родительскими методами я вымолвил. – Я? – наигранно удивился он, прочистив горло. – Хорошо я на тебя смотрю, как всегда, смотрел так и смотрю. И пауза снова продолжилась. Точнее, даже не то слово – это не перерыв между действиями же, оно и есть само представление. Моя вера в то, что отец сдастся против его веры в то, что сейчас услышит всё от меня в деталях. Очень легко от этого избавиться с незнакомцем, коллегой каким-нибудь, а вот с ним… Ему же не скажешь прекратить, хотя бы. Я ещё сравнительно долго держался, не показывая признаков стресса, спокойно дыша и смотря в пол. Но когда отец выдохнул и начал перебирать пальцами по столу, сверля взглядом, я по итогу развалился: – Да, я чувствую к ней… Чувство, – защитился руками я, начав своё извержение накопившихся проблем. – Но это вообще не хорошо, понимаешь, пап? Это большая проблема, с которой я просто не знаю, что делать! – Да что ты? – иронично покивал отец, после чего выдохнул. – Планета небось перестанет вращаться? – Пап, а вот может так и произойдет! – нахмурился я, поджав губы. – Это не вопрос цветочков и конфеток, другой подростковой чертовщины. Я же американец, пап, я же должен удовлетворять интересы своей страны и не перечить, но как… Я вдруг осознал, что если продолжу свою речь – то я пересеку черту. Будто разум понял, к чему всё идёт и дёрнул за стоп-кран в поезде – остановив вместо многотонной машины только меня. Отец не должен знать, какие губительные идеи есть у нашего правительства насчёт «Нового Измерения», пока что отложенные в долгий ящик. Я не был уверен, стоило ли ему говорить и о том, что я смог предотвратить. Вещи, которые на меня иногда давили по ночам, в размышлениях о будущем, от которых я всё время пытался отмахнуться, чтобы было просто легче. Всё, что я искренне хотел – это уберечь местных жителей, которые за это время мне стали почти как свои, подружиться с новым миром. Мы же ведь можем найти общий язык, я сам это понял и пытаюсь другим доказать. Сделать всё возможное для человека, чтобы больше никто не погиб и вернулся из наших домой. – Интересно, Джорджи, – то ли серьёзно, то ли продолжая в шутку сказал отец. – Почему же это проблема для тебя. Я лишь помотал головой, давая понять, что больше на такую тему не буду разговаривать. Мне было страшно именно что озвучивать мои пессимистичные мысли, признав их так. Я всё же верю и очень сильно надеюсь, что это всё будут лишь моими предположениями и у меня всё получится. Смогу утолить все требования, как профессиональные, так и личные. Возможно, это наивно, но мне тяжело жить с тяжелой головой. – Я рассказывал тебе, как мы познакомились с твоей мамой? – не терял надежду разговорить меня сейчас отец. Взгляд быстро метнулся на отца, а внутри полегчало вновь. Мне не хотелось признавать этого, но я вновь оттаял, как будто увидел в словах отца его поражение. В моменте я мог думать о папе и плохо, но он точно не использовал бы тему мамы как один из способов меня проколоть. Бешено вертящиеся, как спиннер из шестнадцатого года, эмоциональные качели вновь вошли в фазу приятного диалога. – В общежитии, да, – вспомнил я, качая головой. – Да, с друзьями на лестнице сидели после занятий, магнитофон слушали, – тихо вздохнул отец, откинувшись на спинку стула. – Шумели, ржали как кони… Ну да, неприятные наверняка с виду были ребята. Издав тихое «угу», я не мог не без улыбки сопоставить тот образ молодого отца на сегодняшний. Это сейчас он ветеринар с двадцатилетним стажем, доктор ветеринарных наук без желания работать в крупном городе – а тогда по его же рассказам… Странно только что я, как его сын, не начал пить в двенадцать лет. – И вот, подходит к ступенькам разъярённая девица, смотрит так прямо в душу мне и перекрикивает музыку из Пенасоника: «Задолбали, идиоты чёртовы!» – сымитировал отец её возглас, немного кривляясь и хихикая. – Да? – немного поднял я брови. – А у мамы рассказ более романтичным был. – Ну, это ей так увиделось, – через смешок ласково ответил он. – Знаешь, какую я обиду затаил? Вот смотрел ей тогда в глаза и хмурился, как на врага. Выслушивал, да думал: «что себе она такое позволяет? Меня перед пацанами позорит, вот те на…». Погружаясь дальше в своё прошлое, отец неспешно потянулся рукой к фотографии на столе, и, недолго вглядываясь в самого себя тридцатилетней давности, поместил снимок вновь в деревянную рамку. Слегка кивая, будто обращаясь так к себе молодому, он держал паузу и поджимал губы. Будто не был уверен в своих собственных поступках и идеях, что хотел сейчас же выразить мне. – После такого я будто загорелся, Джорджи, – продолжил отец, не смыкая глаз с фотографии. – Захотел сам себе доказать, что я-то умнее и смышлёней какой-то китаянки с ДипАкадемии. Соревнование себе сделал, внутри я так и думал свысока, что кроме красивого лица ничего путного у неё и нет. Даже не могла понять моя дурная башка, что я хотел видеть не свою победу, а её восхищенные эмоции. – Мм… – одиночно кивнул я, слушая отца внимательно. – В это время я тоже думал, что она для меня большая проблема, – продолжал вспоминать он, слегка хихикнув. – Небось настучит кому-нибудь из старост на наши гулянки, и она такая же, как зануды-ботанихи, что в разрез идут со «свободными девочками». Но она не оказалась таковой, вовсе нет и даже наоборот – вся эта суматоха и наши споры были стимулами идти дальше. Для Мэри, наверное – давать иногда себе расслабиться и иметь своё мнение в отличие от тёщи Ли Хуа, мне же – дисциплину сохранить, в порядке ум держать. Он развернул свой взгляд на мои волосы, смотрел и будто нашёл там целую картину. Выдыхая раз за разом, донося до меня лёгкий запах хмеля я стал чётче понимать причины такой речи папы. Странно, но сейчас мне его попытки «поставить вопрос о внуках» вызывали совсем другие эмоции, чем дремоту. – Знаешь, какое это счастье было для меня, осознать, что всё это время я был не прав? – не останавливался отец, легко улыбаясь. – Стремиться доказать этим хмурым и злым глазам, какой ты крутой и неповторимый, а через шесть месяцев в читательском зале услышать от этого же человека тихое и ласковое «Я люблю тебя»? Слегка хриплое дыхание папы на этот раз не подарило смешок, он устало перевёл взгляд с меня на пол, а потом и вовсе закрыл глаза. Он вложил в спокойный, так ему присущей лёгкую и будто беззаботную манеру свой рассказ гораздо больше, чем мог я себе представить. Мог догадываться, но не сопоставить с собой. Тем не менее, несмотря на такое беспокойство, я увидел яркий свет на своём пути, свечу которому зажёг именно папа. Этот рассказ не был свежим для меня, я слышал его раньше со слов самой мамы в старшей школе… Однако это мне как раз нужно было услышать вновь именно сейчас – когда я сам погряз в сомнениях. С каждым новым предложением улыбка опускалась ниже, от понимания как на самом деле всё просто. Элементарно слушать самого себя, чего я хочу, а не гипотетические просчёты. Если я знаю, что не могу поступить иначе, то к чему сомнения? – Заболтал тебя, наверное, уже, да сынка? – легонько зевнул отец, посмотрев на часы. – Я спать пойду, устал за день сильно. Он встал из-за стола и не спеша направился из кухни. Тихое шуршанье подошв его тапок ненадолго вывели меня из транса, и я переключил внимание снова на него. Он только похлопал меня по плечу, ещё раз улыбнулся, и так молча закрыл дверь в комнату – оставив меня одного наедине с собой. Без пресловутых «Спокойной ночи», как и прежде, он шёл отдыхать в спальню и там крепко засыпал со спокойными мыслями. Захваченный я потоком приободряющих слов так и не смог открыть рот и сказать важные слова. – Ты мне очень помог, пап, – тихо прошептал я в пустоту.